Глава 4. Дзуйхицу – жанр «Записок у изголовья»

Глава 4. Дзуйхицу – жанр «Записок у изголовья»

«Записки у изголовья» считаются первым произведением жанра дзуйхицу [26] в Японии.

Многих специалистов занимает вопрос о генеалогии жанра. Дело в том, что за пределами Японии дзуйхицу имеет много аналогий. Чаще всего рядом с «Записками у изголовья» упоминаются «Изречения» (Цзацзуань) китайского писателя Ли Шан-иня (812-852). Еще ближе по форме к «Запискам» Сэй Сёнагон многотомные «Жунчжай суйби» сунского писателя Хун Мая (1123-1202). Китайский жанр бицзи также близок по форме к дзуйхицу. Сборники смешанного содержания были широко распространены и в средневековой Корее (XII-XVII вв. ), где они были известны под названием пхэсоль.

Важно, что в середине между I и II тысячелетием н. э. в странах Дальнего Востока, связанных культурной общностью, существовала и имела читателя такая литература. Интересно отметить наличие общего типа художественного мышления, благоприятствовавшего появлению и распространению сходных литературных жанров.

Что касается формы «Записок у изголовья», то они состоят множества (ок. 300) повествовательных единиц разной длины. Каждый такой компонент именуется по-японски дан[27].

«В наше время произведение Сэй Сёнагон известно нам под стандартным названием “Макура-но соси” (“Записки у изголовья”, букв. “Подушечные записки”). Неизвестно, дано ли это название самим автором или оно появилось позднее, откуда произошло и как в действительности следует понимать словосочетание “Макура-но соси”. Споры об этом идут давно и не закончатся»[28], - как говорит В. Н. Горегляд, приводя после своих слов разные гипотезы по обозначенным темам.

4. 1 «Дзуйхицу» как способ выражения особенностей  японского сознания

Главным вопросом и предметом споров для ученых остается так называемая «фрагментарность» «Записок у изголовья». Есть ли план у этого произведения или оно бесструктурно?

Если следовать логике названия – дзуйхицу («вслед за кистью»), которое подразумевает мгновенное подчинение пера движению мысли, чувству, эмоции, то можно согласиться с Т. П. Григорьевой:

«Чувство не вытянешь в линию, оно свободно и непредсказуемо. Японцы развили эту способность понимать сердцем до предела. Отсюда золотая россыпь эмоциональных откликов вместо выстроенной четко композиции, когда одно с неизбежностью вытекает из другого. А отсюда и смущавшая литературных критиков “фрагментарность” их стиля. А причина – в невозможности подчинить одно другому, главному – второстепенное, ибо нет главного и второстепенного, а есть неожиданное, мгновенное появление извечной Красоты»[29]. Она же говорит, что в дзуйхицу нет сюжетного единства, но есть единство построения, единство духа. Не бесструктурность, а незнакомый или малознакомый европейскому искусству тип структуры.

В. Мильдон отмечает, что дзуйхицу строго организованы, но это касается оформления мгновенных впечатлений, а коль скоро они организованы, он считает, что порядок их расположения («план») имеет второстепенное значение. «Бессистемность», «бесплановость» – качества, характерные для японца, только бессистемность не равнозначна европейскому беспорядку.

Для разъяснения приведем сравнение В. Мильдона организации дзуйхицу и... японского сада. Японец, заботясь о саде, заботится не о себе, а об истине. За садом не просто ухаживают, поддерживают его в чистоте, а делают это с определенной целью: сохранить всякое мгновение. Начать с того, что после уборки дорожек японец разбрасывает листья. А листья, брошенные рукой человека - это и свобода первозданности, непреднамеренной вечности и вместе человеческой воли, помышляющей, не регулируя бытия, остаться в нем «на равных». Японский сад словно соединяет два исключающих друг друга принципа – искусственность и натуральность. Искусство тогда высоко, когда сохранена натуральность, однако в этой последней должны присутствовать смыслы, возможные лишь в результате человеческого вмешательства.

Таким образом, японский сад – наглядное свидетельство тех качеств эстетики, что в литературе дали композицию дзуйхицу – «организованный беспорядок», «упорядоченную дезорганизацию», «древесный лист, брошенный на дорожку рукою человека».

Но речь не шла о том, чтобы с умыслом приводить в беспорядок связь частей дзуйхицу. Просто писатель, работавший над совершенством эпизода, не слишком заботился о том, как эти эпизоды соединялись. Лучше всего, если связь выстраивалась сама, без вмешательства организующей воли, – это и есть композиция дзуйхицу в идеальном виде. Так считает В. Мильдон.

Горегляд В. Н. же говорит: «... Особенностью “Записок у изголовья” часто считается хаотичность, бессистемность элементов, тематическая и стилистическая отрывочность, отсутствие единой фабулы... В то же время в ряде работ высказываются мнения о наличии связи в произведениях дзуйхицу, о построении их по определенным законам»[30].

Такое сочетание плана и произвола, четкой конструкции и бессистемности придает «Запискам у изголовья» черты национального своеобразия: создает особый тип незаконченности, для которого характерна тщательная работа над эпизодом при свободном их расположении внутри целого, чем этот тип и отличается от прочих недосказанностей – частных случаев общеэстетического феномена, по словам В. Мильдона.

Горегляд же отмечает еще и незаконченность некоторых элементов в составе целого - это «подборки с нераскрытой мотивацией», т. е. перечисления без разъяснений (например, дан «Моря» [18]). Он считает возможным, что подобная незавершенность могла входить в творческий замысел Сэй Сёнагон, объясняя это тем, что идея ценности эстетической и философской незавершенности была в аристократической среде весьма популярна. «Интересно, – писал Кэнко-хоси, – когда что-либо оставлено незаконченным, – это вызывает ощущение, будто жизнь течет долго и спокойно. Один человек сказал как-то, что даже при строительстве императорского дворца одно место специально оставили недостроенным». Незавершенность неповторима. Именно поэтому из всех литературных жанров средневековой Японии дзуйхицу наименее «приспособлен» к потере пластичности, к окостенению, к трафаретности, по мнению Горегляда.

Безусловно, жанр дзуйхицу во многом отражает и философию мгновенности. Как уже было сказано выше, ценность бытия для японцев зависит не от цели взаимосвязанных моментов, а от самодостаточности каждого проживаемого мгновения, любое из них несет все содержание в себе самом и не нуждается в каком-либо соотнесении с находящимися рядом. Сказанное можно перенести и на композицию «Записок у изголовья». Каждый дан прописан, завершен сам по себе, в нем «поймано» и запечатлено отдельное мгновение жизни, и это при отсутствии общей фабулы.