 |
Мои пространства
|
|
|
|
· (от папы и мамы)
В Архангельске я был в 1980-е, совсем ещё ребёнком. Архангельск - родина отца.
Всегда проживая в обычной " хрущёвке", в городе, не имея ни дачи, ни " бабушки в деревне", а только родню, я всегда чутко реагировал, когда оказывался совсем в другом пространстве на какие-нибудь несколько дней. Таковых было, пожалуй, три в моей жизни.
1. Татарские деревни, где жила мамина родня... Прежде всего, Кулле Кими, Атнинского района. Высокие кровати. На которых толстые покрывала и высокие подушки, покрытые нарядными салфетками-полускатертями, фотографии стариков и бабушек на стенах, деревянные полы, одна доска где-нибудь да скрипит, паласы, чай в пиалах, с молоком, урюк, чернослив (особо нелюбимый), " калоши надень"... в огород по деревяшкам, накиданным на землю, хлюпаешь... роса...
2. Узбекистан. Мне лет 8-9. Поезд. Ехать долго. Унывно. " Смотри в окно. Увидишь верблюдов и ослов". Смотрю. Жду верблюдов и ослов. Приехали. Тоже родня. Спал на улице под листьями винограда и пенье каких-нибудь цикад. Надо мной - виноград, подо мной - арбузы... Дядя на мотоцикле - возил рыбачить на арык. Узкий арык - а рыбищи - во! На мотоцикле - первый и последний раз в жизни - тогда! Рыбу после этого удил тоже - всего лишь раз, на теплоходе. Хива. Древние лазурные крыши. Насретдиново царство... Песок. Плов.
3. И вот Архангельск. Раза два, лет в 7 и 9, не помню точно. Деревянный полубарак-комуналка. Ванна - одна на несколько квартир. Газовые плиты на общей кухне, но ещё: настоящая печь в комнате. На улице - сараи. Рубить дрова. Единственный раз в жизни рубил дрова нормально - в 8 лет! Брал топор-колун и с размаху. Сейчас вот не могу. Попаду в лес - небось, помру! Две любимых вещи в Архангельске. Старый большой радиоприёмник-комод, двигаешь регулятор, напарываешься на иностранные радиостанции... ну и макет-гондолы с фигурками людей. Одна из немногих вещиц, которую отец привёз, пока был моряком на судах загранплавания (в 1970-е, ещё до моего рождения). Гондола немного сломанная, но всё равно, совершенно волшебная, сантиметров 30. Обе вещи бабушка мне не разрешала трогать, и я мог к ним прикасаться только украдкой, когда меня не видели...
однажды местная ребятня хотела со мной познакомиться, когда я дрова рубил, а я струхнул и убежал. Сейчас я делаю то же самое. Многие принимают это за невежливость с моей стороны...
|
|
|
Деревянные мостовые Архангельска, гондола, дрова, туман... ещё - павлины. Телевизор был закрыт бархатным покрывалом с жёлтой бахромой, а на нём - павлины...
Первые компьютеры. Черно-белый экран. Мне ставили спортивные игрушки на них. Это - служебные. На работе у дяди. Магазин " Океан" в Архангельске, там есть рыба, которой в Казани нет... Какие-то положенные музеи.
Больше всего не нравилось, как бабушка готовила. По сравнению с мамой. Но это мелочи, да?
Главное - попадаешь совсем в другой предметный (вещный) мир. Совсем другой. Да и Казань тогдашняя - совсем ведь другой мир?
Моя любимая " игрушка" была - руль. Не знаю, с какой неведомой машины его сняли? может, даже с грузовика? Потом мне купили солдатиков...
И ещё бруски-подушки от детской кровати. Я поднимал их на ладонь, и держал на равновесие...
Всё исчезло.
А рисовал я только в детском саду всерьёз, потом уже только " не умел рисовать", это как с дровами.
В детском саду я рисовал старинные машины, с завитушками, оканчивающимися фарами...
Я хотел написать об этом стих, но не вышло, и всех этих предметов давно нет, ни тех высоких подушек на пружинных кроватях, ни этих павлинов, ни того маленького гондольера в тельняшке, стоящего двумя ногами на дне своей длинной чёрной лодки-гондолы с поломанной крышей...
|
|
|
· (от дэуэни)
В прошлом году моей Дэуэни исполнилось бы 100 лет. Мы никак не отмечали, даже признаться, как-то пропустили, жизнь крутит и крутит, а её давно нет... да я вообще не очень хороший наследник, в плане внешних проявлений. Не соблюдаю даты, и мало молюсь о предках, пока жива мама - она будет делать это, а потом - буду ли я? Подхватить бы...
Сейчас - не делаю. Всё это только живёт во мне, даже, пожалуй, помимо меня, моего желания, просто живёт внутри и всё...
Когда она оказалась в Узбекистане - она смогла вытащить туда из Иркутска прежде раскулаченную родню. А когда арестовали её отца - моего прадеда Габдулхади - год проходила по инстанциям, и смогла-таки его выцарапать. Прадед выучился на муллу, но муллой не стал из-за революции. Но из всех дочерей - именно старшей передал свою религиозность.
Она вела дневники, пиша их на арабской калиграфии, и хранила старые Кораны издания какого-нибудь 1911 года, в петербургской типографии.
Я - был советский пионер, мечтал быть космонавтом, и пожалуй, пытался заводить с ней разговор, про то, что " Бога - нет", но скорее: не смел их заводить, только удивлялся её вере в эпоху-то развитого социализма.
Она была строгая. Её комната - была её территорией, туда нельзя было входить без спроса. И она жила там почти обособленно. И даже ела отдельно. Читала намаз, водила пальцами по чёткам (тасфик), в косу её была вшита лента, на краях которой болтались две большие серебряные монеты с дореволюционными орлами... И вся она, и её комната - были для меня отдельный тайный мир, пространство, которое " нельзя", которое - " табу".
Мы звали её Дэу Эни (татарское " бабушка", а дословно: " большая мама" ), но и все родственники - многочисленные, звали её не по имени, " Махирауза", а " Дэу апай" (Большая сестра либо Большая тётя). К ней приходили за благословением в любых делах.
Теперь центр рода - переместился в другие семьи из нашего большого клана (мой род по матери), на семейные большие праздники от нашей ветки - хожу я один, у мамы уже больные ноги, сестру не зовут, ибо боятся её трудной биографии, не зовут, соответственно и дочь сестры, да и те не рвутся. Связь с родом, тонкую, поддерживаю я один. А сам род - через сестёр и брата моей Дэуэни - разросся, большой и сильный стал, есть там влиятельные и уважаемые люди. Я хожу на все праздники, чтобы напоминать им там - что она была их Дэуапай...
|
|
|
Она умерла когда мне было почти что 11. Потом я жил в её комнате. Лет в 15 я понял, как я любил её, и как мало успел пообщаться с ней...
Главное её наследство мне - мои миры и тайные комнаты, превращающиеся в мистерии.
Айрат сын Луизы дочери Махираузы дочери Габделхади сына Габделбихата сына Хабибуллы сына Нигматуллы сына Рафика...
* * *
4 июня 1991 года умерла моя дэуэнием, долго не лежала, 1 июня она последний раз выпила квас из бочки, что я купил ей. Она любила сирень. У неё была кошка Василя, которую боялись собаки, в старой однушке, которую мы поменяли, когда мне было 6, у неё был подвал и огород. Заборчик огорода при хрущовке начинался от решётчатой спинки бывшей железной кровати. В огороде росла малина. Дэуэни была абыстай, вела дневники арабскими буквами, в волосы её была вплетена веревка, на концах привязаны 2 дореволюционные монеты. У нас хранились Кораны, издания 1911 года, Санкт-Петербург.
" В Петербурге мы сойдемся снова", писал Мандельштам, но в детстве я не знал этого стиха, и Кораны листал уже после смерти дэуэни, как и её медали труженицы тыла. Во двор привозили молоко. И медали ей обычно тоже вручали во дворе, 9 мая, и все жители подъездов хрущёвки поздравляли её. В этой хрущевке оставалось ещё что-то от деревни, когда родился Дамир, его отец вынес во двор, и показывал всем. А когда Дамир вырос - и мы встречались в автобусе, то даже не здоровались, потому что считалось, что мы не знакомы.
Зато мы здоровались с Фанисом, двумя руками, как принято у татар-мусульман. Он был не от мира сего, и старше меня лет на семь. Но мы были детьми одного двора. Я оттуда переехал, когда мне было шесть. В другую хрущовку. Там было всё иначе, но тоже кое-кого я узнал. Но Фанис меня запомнил, хотя я и переехал в шесть лет. И когда мы выросли - мы потом встретились в мечети. Фанис был истовым мусульманином, а я так себе, но на праздники научился приходить в мечеть. Лет с 25-ти. И он встретил меня, как старший брат. И я был его Дамиром, но Дамиром, который помнит детство нашего двора... Фанис был мусульманином, работал на мебельной фабрике, и здоровался со мной двумя руками. Когда я был младенцем, участковая врачиха Завьялова напугала маму, назвав какое-то страшное название болезни. Мама подумала, что я останусь ненормальным... Но врач успокоила: вот, знаете мальчика Фаниса из вашего двора? У него такая же " болезнь" - просто голова большая! Мы с Фанисом были из племени большеголовых...
|
|
|
Он работал в мебельном, мы встречались в автобусах и мечети, здоровались двумя руками, а потом он долго, подробно расспрашивал про дела мои и моей семьи. Когда мы познакомились заново, я не помню, мне же было 6 лет, когда я переехал, а ему - 13, и мы не общались, когда мне было 6, но в нашей хрущовке в каждом подъезде была хотя бы одна квартира, где я был в гостях. Достаточно было, что мы с одного двора... Я тут недавно с греком познакомился, молодой парень, композитор, живёт теперь в Казани, я спросил, про разницу жизни здесь и в Греции, он сказал: что в Казани - он до сих пор не знает никого из своих соседей по большому дому. В Греции бы давно уже знал всех...
Да, все у нас поменялось, всё уже не так как раньше. Мой брат Фанис умер, и Мадина апа умерла, со второго подъезда, и Наиля апа, с пятого, у которой мы пианино забирали для моей племянницы, сестриной дочери, с пятого этажа тащили вниз... Мы тогда уже лет 15 как переехали, а вот пианино забирали у бывших соседей... Помню, как ещё до переезда на санках перевозили книги из старой квартиры в новую. Везли с папой книги на санках через школьный двор. Только кошка Василя, даваникина, не захотела с нами переезжать в новую хрущовку, осталась на старом месте. Новая хрущовка - была больше русская. Тётя Галя, Тётя Настя, Дядя Ваня... Это другая история, не буду об этом.
У давани вместо своей однушки - осталась комната в новой хрущовке, куда мы могли входить только по разрешению. До давани, у прежних хозяев там жили 4 кошки. Здесь у нас не было подвала, огорода, малины, каштана, я потерял альбом с марками... Дэуэниполюбила квас, за бочкой сидела много лет одна и та же старуха и разливала. 1 июня я принёс квас дэуэнигэ, она выпила, но уже болезнь начинала её поедать, и 4 июня её не стало, 17 июня - мне исполнилось 11 лет, а потом был путч, и вскоре вслед за дэуэни почил СССР. Дэуэни была на год старше революции большевиков, читала намаз, вела записи старыми арабскими буквами, в волосах у неё шелестели две монеты с императорским орлом, старые парижские часы курлыкали мягким затейливым боем, на кровати лежали чётки, красный блокнотик и Коран, изданный в Петербурхе в 1911 году...
|
|
|
III. (переехали… вместо P. S. )
* * *
Живу сейчас среди серо-чёрных птиц, из окна - вид у меня на их птичий посёлок. Три основные национальности - голуби, галки, вороны, есть ещё нац. меньшинства - всякие синички. Центральная площадь - недалеко от мусорки, там какая-никакая еда, крошки, толкотня. Иногда ещё самостийно организуются мелкие сборища птиц, у двух-трёх проплешин среди снега. Гостиницы на ночлег и передышку - двух видов: ветки деревьев, и провода. На проводах - в основном, голуби. Эти любят кучковаться, группой сидят, и на проводах, и на ветках. Сразу штук по 10. Вороны, напротив, любят облюбовать себе отдельную ветку, и если кто из своих даже приближается - перемещаются на ветку поотдельнее. Ветки выбирают не такие тонкие, а могут сидеть на обрубленных концах ответвлений от ствола. Иногда в клювах у них - то листик, то бумажка подобранная, а голуби, кажется, только жрут... когда вороны подлетают к общей жральне, на площадь, тусовка заметно редеет, хотя полностью не исчезает. Галки - нечто среднее, между воронами и голубями, любят малые группки по 3-4 птицы. Иногда какие-то пары начинают между собой бузу (вороны там или голуби). Несколько дней назад, под ночь, какая-то сволочь запускала фейерверки. Птицы, устроившиеся было на ночлег, должны были сорваться с насиженных веток деревьев, и кружили, образуя все вместе одно чёрное одеяло из трепыхающих платков-крыльев... Залп шёл за залпом, красные огоньки взметались вверх, освещая тёмное небо, вслед за ними всё новые и новые хлопания крыльев, черные птицы взмывали в небо, шумели, совершали дружным потоком свои мертвые петли, и кто из них кто в отдельности было уже совсем не разобрать... утром, как ни в чем не бывало, гоготали около своей мусорки, небось, вчерашнее обсуждали.
* * *
Я переехал в декабре. Я теперь здесь. Недалеко от рынка. Я осваиваюсь с новым пространством. Сначала - я наблюдал за птицами. Теперь я запоминаю какие-то места. Точки вокруг. Я знаю, что у одного магазинчика по моей дороге к метро - будет обязательно стоять магнитофонная колонка-усилитель, обмотанная коричневой клейкой плёнкой. Из этой обмотанной колонки, стоящей прямо на снегу - будет звучать эстрадная песня из советских 80-х... а вечером, возвращаясь домой, я буду смотреть в большие окна ресторанчика " KFC"... Это странное ощущение... на базаре (то есть в метрах от ресторанчика) люди одеты в тёмное и простое, обиходное; вечером уж тем более, то алкаши, то люмпены, то озабоченные люди быстрым шагом возвращаются с работ... а тут - яркий свет посреди вечера, в ресторанчике все сняли свои тёмные куртки и кажутся какими-то нарядными... я смотрю сквозь окна и вспоминаю рассказец Достоевского про мальчика, глядящего с улицы в окно чужого дома, где Рождество и ёлка...
* * *
Если б не универ - роман про мою жизнь нынешнюю был бы о том, как бывший профессор сидит перед окном своего дома, и мысленно разговаривает с воронами и голубями. Из дома он давно не выходит, еду заказывает через интернет, сдаёт к примеру, родительскую квартиру, на это и живёт. По ходу романа мы бы узнавали его жизнь, кого он любил, как он раньше бегал, что-то устраивал, и как постепенно всё это исчезало... но также постепенно всё больше очертаний приобретал бы этот птичий город в окне. Мы бы уже знали по имени всех его жителей, его устройство и распорядок, постепенно, параллелью жизни птичьего города - стала бы не жизнь профессора, но жизнь внутренних его клеток мозга, постепенное их вымирание,... главными бы персонажами были бы птицы, а о профессоре читатель бы почти позабыл, ибо читал об отпадающих клетках мозга безотносительно их прежнего обладателя, а жизнь города птиц, была бы вполне увлекательна... постепенно в городе птиц начались бы вещи вполне фантасмагорические и невероятные, полные босховской фантастики, как будто происходит это всё не в нашей реальности, а в какой-то вовсе иной... и это, конечно, связано было с отмиранием клеток в голове профессора (о чём читатель бы поначалу не догадывался, ибо следил за городом птиц совершенно уже не помня о профессоре, а город-то это же всего лишь его придумка)... Однажды он умрёт, и эта фантасмагория города птиц - умрёт вместе с ним. Но сам " город" в его обычном, наблюдаемом любыми людьми качестве - конечно, останется. Ибо обычные птицы - не химеричные, не плод больной фантазии - вот они, живут и всё. И не надо им ничего выдумывать...
|
|
|
