2. Пространство как отражение внутреннего мира

2. Пространство как отражение внутреннего мира

персонажа

Эткинд, Е. Внутренний человек и внешняя речь. – СПб.: Языки русской культуры, 1999. – С. 193-198.

Лаврецкий вернулся в Россию, и, побывав в городе О..., встретился Лизой. Еще ничего не сказано о его чувствах — он и сам еще ничего понял; а догадалась о чем-то его тетушка, Марфа Тимофеевна. Расставаясь с племянником, она обняла его и сказала:

 

— А Лизе за Паншиным не быть, не беспокойся; не такого мужа она стоит.

— Да я нисколько и не беспокоюсь, — отвечал Лаврецкий и удалился (XVII, с. 182).

 

Ответив так, Лаврецкий был искренен: мог ли он знать, что творится в его душе? Тургенев отчасти ответит на этот вопрос в следующей главке. Лаврецкий едет в свою деревню Васильевское. Главка начинается

1) с пейзажа — характерной для Тургенева словесной живописи, фиксирующей детали: «тонкий туман разливался молоком в воздухе [... ] от него пахло гарью», темноватые тучки, ветер, зной. Объективный пейзаж переходит в субъективный — каким его видит едущий путник; теперь подчеркнуты его изменения — Лаврецкий смотрит

2) «... на пробегавшие веером загоны полей, на медленно мелькавшие ракиты... ». Вороны и грачи представляются ему глупыми, он глядит на них, «с тупой подозрительностью взиравших боком на проезжавший экипаж... » — и узнает Россию, которую давно не видел: «... русская картина навевала на его душу сладкие и, в тоже время, почти скорбные чувства, давила грудь его каким-то приятным давлением». Неопределенность, противоречивость состояния Лаврецкого выражена в несов­местимых эпитетах, определяющих его взгляд на родную природу: чув­ства его «сладкие» и, в то же время, «почти скорбные», грудь его сдавле­на «каким-то приятным давлением». Отсюда переход

3) от внешнего мира к внутреннему; Лаврецкий ощущает сходство между тем, что внутри него и тем, что вовне: «Мысли его медленно бродили; очертания их были так же неясны и смутны, как очертания тех высоких, тоже как будто бы бродивших тучек». Теперь обнаруживается, что пейзаж, казавшийся объективным, был в то же время и картиной внутреннего состояния путника. «Множество темноватых тучек с неясно обрисованными краями расползались... » — это и метафора переживаний Лаврецкого. Он вспоминает

4) детство, мать, ее смерть; отца, «сперва бодрого», а позднее жалкого, бессильного и слепого старика; жену, мысль о которой заставила его щуриться [... ] от мгновенной внутренней боли». И, сразу после этого — «мысль его остановилась на Лизе». Почему? Почему после матери, отца, жены — мысль о почти незнакомой ему барышне? Сам он этого не понимает.

Мысль о Лизе дана в форме прямой речи, наименее адекватной подлинному переживанию. Лаврецкий думает о Лизе как о постороннем существе, которое случайно ему вспомнилось: «... Славная девушка, что-то из нее выйдет?.. ». Казалось бы, он с намеренной отчужденностью обсуждает про себя ее лицо, глаза и губы, взгляд, рост, голос. Вспоминается и Паншин, и слова тетушки: «... не такого мужа она стоит»; Лаврецкий думает, ссылаясь про себя на Марфу Тимофеевну: «Точно, мне самому сдается, Паншин ее не стоит». Вдруг, однако, спохватывается: «Однако, чем же он дурен? ». И еще раз спохватывается: он сам себя не может понять: какое ему, собственно говоря, дело до Паншина и Лизы? «Побежит и она по той же дорожке, по какой все бегают. Лучше я сосну».

6) Путник погружается в «дремотное дорожное онемение», и воспоминания путаются теперь с образами из книг и фантазии: Роберт Пиль, французская история, какое-то сражение... Переход от воспоминаний о детстве, матери, отце. Варваре Павловне к мыслям о Лизе были, оказывается, столь же неподвластными разуму и воле, как всплывающие в сонном сознании образы сновидений. Лаврецкий не мог бы объяснить, почему у него родились мысли «о том, как бы он выиграл сражение, если бы он был генералом», почему ему чудились выстрелы и крики... «Однако, ничуть не более ясно он отдавал себе отчет в том, почему, посреди самых сокровенных видений, ему представлялась Лиза и вспомнился Паншин, а также всплыла фраза тетушки о том, что " не такого мужа она стоит" ».

Вот каким возникает перед нами внутренний мир настоящего человека: не зависящим от воли и разума, иррациональным, неопределенным. Впрямую словесно определить, описать душевное состояние человека невозможно — сделать это удается только через метафору наблюдаемой и переживаемой им природы, которая и грустна, и радостна, и бестолкова (как вороны и грачи), и прекрасна — одновременно. То, что кажется человеку более всего достоверным, — прямая речь, — наиболее обманчиво. Из дальнейшего мы узнаем, что Лаврецкий к тому времени уже полюбил Лизу и понял ничтожество Паншина; однако, сам он говорит про себя о ней: «Славная девушка, что-то из нее выйдет Она и собой хороша... ». Сознание — многослойно; глубинный слой прорвался наружу, но он реализуется в мысли, а тем более в речи лишь когда пройдет известное время и когда обнаружится необходимость такой реализации.

Одна из следующих главок целиком посвящена внутреннему состоянию Лаврецкого, вернувшегося в родную деревню

Существенное в этой главке — переход от внешнего к внутреннему. Перечисляется несколько глаголов: поступки Лаврецкого (встал... потолковал... побывал... велел... ), действия собаки (полаяла... не отошла... ), и затем — скачок во внутреннее состояние: «... погрузился в какое-то мирное оцепенение... ». Далее — фраза, которую Лаврецкий повторяет, метафорически определяя свое ощущение: «Вот когда я попал на самое дно реки». Следует перечисление происходящего вокруг — что слышит Лаврецкий: кто-то напевает... комар словно вторит... комар все пищит... жужжание мух..., гудение толстого шмеля, который то и дело стучится головой о потолок..., петух закричал..., простучала телега..., скрыпят ворота..., бабий голос..., говорит Антон..., повторяет бабий голос..., вдруг находит тишина мертвая..., «Вот когда: на дне реки», — думает опять Лаврецкий. Следуют мысли Лаврецкого — о тишине, безмятежности, естественной силе и здоровье этой жизни. Внешняя жизнь деревни преобразуется во внутреннюю жизнь Лаврецкого: он говорит о себе, перечисляя тихие и естественные события, происходящие в природе. Человек должен жить так же осмысленно, как живет природа: «На женскую любовь ушли мои лучшие года, — продолжает думать Лаврецкий, — пусть же вытрезвит меня здесь скука, пусть успокоит меня, подготовит к тому, чтобы и я умел не спеша делать дело». Главное здесь — оборот «и я» — то есть так же, как умеют «не спеша делать дело» растущий лопух, зоря, богородицыны слезки, рожь, овес, каждый лист, каждая травка. Перед нами снова — разговор о внутренней жизни человека, о цели его существования на метафорическом языке природы, который служит единственным адекватным языком для выражения «внутреннего человека». «Язык природы» превращен в стихи — ритм организует речь, сообщая поэтичность:

 

тишина обнимает его        —      анапест 2

со всех сторон                     —      ямб 2

солнце катится тихо                          —      анапест 2

по спокойному синему небу —      анапест 3

 

Глава оканчивается обширной разветвленной фразой, в которой жизнь природы отождествлена с жизнью человеческой души; это тож­дество рождает высокое, для Тургенева важнейшее переживание — ощущение единства с народом и страной. < …>

Этого ощущения тождества земли и души начисто лишены Пан­шин и Варвара Павловна — потому им легко говорить обо всем, и пото­му так легко говорить о них. О душевной жизни Лаврецкого — трудно; вместо слов, поневоле плоских и одномерных, приходится пользоваться ритмически организованными образами природы, тождественной с «внутренним человеком». Даже определяя краткой формулой свое состоя­ние, Лаврецкий твердит метафорическую фразу, в которой слиты приро­да и душа: «Вот когда я попал на дно реки... ».

Посредством «языка природы» в тургеневской повести может быть выражено и то чувство, которое в языке воплотиться совсем не умеет — любовь. Это относится в равной степени к Лаврецкому, Лизе и Лемму. Лаврецкому его собственное чувство к Лизе еще не понятно, он еще не назвал его, и, конечно, Лиза тоже еще ни о чем не знает, — разве что догадывается, ничего не желая называть. Однако, «языком природы» многое — если не все — уже сказано. Речь идет об эпизоде в Васильев­ском, куда Лаврецкий пригласил в гости Калитиных; когда они уезжают, Лаврецкий ночью едет рядом с каретой — проводить гостей: «Карета покатилась дальше, тихонько колыхаясь и ныряя; Лав­рецкий отправился шагом домой».

Следует описание ночи, которое может показаться — для поверх­ностных читателей — одной из «тургеневских длиннот», излишних пей­зажных красивостей. Оно, однако, — необходимейший и даже наиваж­нейший элемент поэзии и поэтики Тургенева: без этого (и других подобных) описания в повести не было бы того, ради чего она создана: не было бы любви; персонажи говорят о ней, но убого, косноязычно, поневоле банально. В описании же природы о любви говорит природа — 

 

«Обаянье летней ночи охватило его; все вокруг казалось так неожи­данно странно, в то же время так давно и так странно знакомо; вблизи и вдали, — а далеко было видно, хотя глаз многого не понимал из того, что видел, — все покоилось; молодая расцветаю­щая жизнь сказывалась в самом этом покое. Лошадь Лаврецкого бодро шла, мерно раскачиваясь направо и налево; большая черная тень ее шла с ней рядом; было что-то таинственно прият­ное в топоте ее копыт, что-то веселое и чудное в гремящем кри­ке перепелов. Звезды исчезали в каком-то светлом дыме; непол­ный месяц блестел твердым блеском; свет его разливался голубым потоком по небу и падал пятном дымчатого золота на проходившие мимо тонкие тучки; свежесть воздуха вызывала легкую влажность на глаза, ласково охватывала все члены, ли­лась вольною струею в грудь. Лаврецкий наслаждался и радовал­ся своему наслаждению. «Ну, мы еще поживем, — думал он, — не совсем еще нас заела... » Он не договорил — кто и что... [... ] Слезая с коня, он в последний раз оглянулся с невольной благо­дарной улыбкой. Ночь, безмолвная, лежала на холмах и долинах; издали, из ее благовонной глубины, бог знает откуда — с неба ли, с земли, тянуло тихим и мягким теплом. Лаврецкий послал послед­ний поклон Лизе и взбежал на крыльцо (XXVII, с. 212—213).

 

Так ощутить «обаянье летнее ночи», понять единство покоя и рас­цветающей жизни, услышать в «гремящем крике перепелов» «что-то веселое и чудное», увидеть, что «месяц блестел твердым блеском», мог лишь влюбленный — тот же Лаврецкий в первый раз в жизни рассмотрел летнюю лунную ночь и обнаружил в знакомом — незнакомое, неожиданно странное. Даже еще неосознанное открытие целого мира внутри своей души впервые обнаруживается через открытие внешнего мира. К природе Тургенев приравнивает музыку. Это, разумеется, не та милая игра на фортепьяно, которой развлекаются «петербургские парижане», а потрясающая душу гармония, которую глубоко понимает Лемм и на создание которой он сам оказывается способен — и тоже влиянием любви. < …>

Музыка — это, наряду с природой, язык, способный выразить любовь, скорбь, восторг, — все то, что словесными средствами невыразимо. И природа, музыка может родиться только в душе человека, одухотворенного высокой страстью. < …>          

 

В о п р о с ы:

1. Как, по мнению Е. Эткинда, «язык внешнего мира» раскрывает духовное состояние  героя?

2. Какие средства художественного анализа внутреннего мира героя использует Тургенев?

3. В чем, на взгляд Е. Эткинд, состоят главные особенности тургеневского повествования?

⇐ Предыдущая15161718192021222324Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: