3. Пневматосфера как образ мысли

Лейдерман, Н. Л. Интеллектуальные миры Сигизмунда Кржижановского.

Центральная фигура в прозе Кржижановского — это личность философствующая, которая сосредоточенно раздумывает над самыми фундаментальными по масштабу и самыми мучительными для души вопросами — о сущности самого феномена «человек», о смысле его существования, о его борении с временем, о секретах мироздания и месте человека во вселенной. Герой Кржижановского тяготеет к традиционному архетипу чудака, то есть человека не от мира сего, так или иначе оппонирующего общепринятому здравому смыслу. Выступает он то в облике ученого-экспериментатора, наподобие средневекового алхимика («Странствующее странно»), то в лике мудреца, извлекшего опыт из собственных неудач и поражений; рядом с ним порой появляются сказочные отшельники и чудотворцы; в нескольких рассказах действующими лицами выступают Кант, Спиноза, Шиллер, в «интеллектосферу» героя попадают Диоген, Лейбниц, Кьекергор, Шопенгауэр, Фихте. Философствующий субъект сознания Кржижановского (оличненный персонаж или безличный — но вполне слышимый как носитель определенного воззрения — повествователь) относится к ним без какого бы то ни было пиетета. Например, по поводу распространившегося в конце в конце XIX века увлечения философией Шопенгауэра сказано так: «Максимилиан Штерер, как и многие незаурядные умы, переболел черной философической оспой шопенгауэризма» («Воспоминания о будущем»). Субъект Кржижановского ведет со своими мудрыми оппонентами напряженный диалог — с основательным знанием предмета, на равных.

Главный узел философского диспута, который ведет, начиная с раннего сочинения «Якоби и «Якобы», Кржижановский завязан на споре о том, существует ли существование? Является ли мир лишь словесным оформлением субъективных измышлений человека, оперирования абстрактными «феноменами», или он имеет реальную плоть и кровь, живет и дышит, развивается и разрушается — словом, не фиктивны ли наши умственные рефлексы, способен ли разум человека действительно выйти за пределы черепной коробки, за границы слов и объять мир, существующий по своим объективным законам, не зависимым от субъективной воли и представлений человека? Вполне естественно, что в первую очередь писатель обсуждает феномен мышления. Заслуживает или не заслуживает доверия человеческий разум?

Очень показательно для Кржижановского то, что главную ценность своего художественного мира — мышление человеческое — он опредмечивает, воплощает в образах черепа и мозга. В рассказе «Чудак» есть такой образ: «Я — стиснутое меж лба и темени миросозерцание (…) Черепом крыта мысль, стенками стиснут череп». В рассказе «Случаи»: «Мозг человека — эти три фунта мяса, строящих миросозерцание, — престранная штука». По Кржижановскому, мозг это уникальный инструмент, обладающий колоссальный творческим потенциалом — ведь в нем созидаются целые вселенные, а рожденная мозгом мысль проникает в самые глубокие тайники природы, распутывает узлы социальных катаклизмов, постигает секреты собственной натуры человека.  

И всегда, на протяжении всего своего творчества, Кржижановский сохраняет трепетное отношение к феномену человеческого разума. Но это отношение вместе с тем в высшей степени взыскательное — раз человек одарен рассудком, он обязан непрестанно осмыслять,      о-сознавать свое существование, искать его смысл и роль в жизни вселенского универсума. Нет муки тяжелее, считает писатель. Но эта мука — главное, что возвышает человека над всеми прочими детищами природы, это единственное свойство, которое преображает его в Личность, носителя духа и ценностного — прежде всего этического — отношения к миру.

«Знак и его метафизика, имя как смысл вещи суть основные лейтмотивы всей прозы Кржижановского», — утверждает современный исследователь[25]. Но следует уточнить: как раз по Кржижановскому, имя это не сам смысл вещи, а означение смысла, до которого-то и надо добраться, вчитываясь, всматриваясь в материю слова, внюхиваясь в его аромат. У Кржижановского сам поэтологический механизм плотно привязан к семантической цели: его поэтика становится поисковым инструментом, посредством которого автор ищет «означаемое» в «означаемом», то есть объективный смысл, который человеческое сознание закрепило в изобретенных им знаках.

В первую очередь Кржижановский-художник вглядывается в рельеф предмета, его физические параметры, заставляя читателя увидеть явление существующим вживе, не фантомом и фикцией. В высшей степени показательно для поэтики Кржижановского — какое-то осязательное восприятие вещей, специально созданных для означения. Разумеется, это делается в пику философии субъективного идеализма с ее отрицанием объективного содержания означающих. А у Кржижановского имеют свое лицо и характер даже буквы. Вот, например, как он рисует марш алфавита: «Впереди шли широко расставляющие ноги большие А, а в хвосте колонн длиннопятые с пикой через плечо дзеты» («Бумага теряет терпение», III, 149). А один из героев Кржижановского обнаруживает, что буква «Т», оказывается, имеет две руки, подобно человеку, и он начинает общаться с нею, как с живым существом:

«Я и сейчас еще полон благодарности к маленькому двурукому Т, за все его хлопоты и помощь, какую оказало оно мне в мою черную бессветную полосу. Т водило мои глаза из лексикона в лексикон, вдоль длинных колонок слов, не давая ни на миг прорваться забытью (…) Иногда она, пытаясь занять меня, играла со мной в прятки: я искал ее, кружа карандашом по строкам и вдоль книжного поля. (... ) К сумеркам хлопотливое Т, умаявшись, ложилось обычно под книжную закладку, а я, не тревожа его больше и не зажигая огня, — маятником из угла в угол» («Автобиография трупа», 398-399).

В рассказах Кржижановского буквы образуют целые социумы — они выстраиваются в строки, заполняют страницы, теснятся в книгах. «... Фолианты прятали свои тайны по полуслипшимся блеклым страницам», («Катастрофа», I, 128). В рассказе «Собиратель щелей» повествователь замечает: «Вечерело, когда я вернулся к рукописи. Буквы на нумерованных страницах присмирели и черными скрюченными уродцами глядели со строк» (119) и т. п. Вообще между буквами, книгами и человеком существуют симпатии и антипатии. Например, Поэт, герой рассказа «Поэтому», относится к книгам, как к близким существам: «У стены, на полке мерцали переплеты. С лампой в руке, успокоено улыбаясь, поэт подошел к друзьям: рукой наудачу». Короче говоря, буквы и книги в рассказах Кржижановского — такие же персонажи, как и люди. И главное, что придает им витальную энергию — это значения, смыслы, которые они способны нести или хранить. Человек именно ради этого создал систему означающих: алфавит, словарь, книги: «... Открывая смысл, страницу за страницей, дверцу за дверцей, он прошёл через всю анфиладу разделов и глав и вышел по другую сторону книги», — так, словно проход по огромному дворцу, описывает автор процесс чтения книги («Катастрофа», I, 129).

Еще один парадокс интеллектуальной поэтики Кржижановского — персонификация слова как такового. Явно с полемическим вызовом автор находит семантический ореол даже у служебных частей речи — у междометий и частиц. Например, в интеллектуальной Вселенной Кржижановского есть королевство чуть-чутей, его король представляется как «покровитель страны еле-елей», где среди прочих обитателей «затерялось тоже» (рассказ «Чуть-чути», 1921) Благодаря персонификации, эти служебные слова, или — как их называет герой-рассказ­чик, — «сонмы неприметностей, спрятавшихся и выскользавших всегда из сознания, глянули и выступили наружу из вещей (…) стали зримы и внятны». И это приводит человека к интеллектуальным открытиям: оказывается, «мириады еле различимых мыслей терлись изнутри о лобную кость, в сердце прорастали завязи предощущений и замыслов».

Даже междометия и частицы, становясь самоценными образами, неожиданно обнаруживают под проницательным взглядом автора глубокую философскую семантику. Между ними возникают конфликтные отношения, за которыми стоят фундаментальные мировоззренческие расхождения. Так, в рассказе «Страна нетов» (1922) обыгрывается семантическое противостояние двух коротких слов «есть и нет». «Я есть — есмь. И именно потому есмь, что принадлежу к великому народу естей. Не могу не быть», — уверенно утверждает герой-повество­ватель. И он с превеликим скепсисом описывает «диковинную страну нетов», утверждающих, что всё вокруг них представляет собой чистую мнимость, да и сами мнения мнимы. Более того, в рассказе подвергается убийственной критике знаменитый тезис Декарта: «Мыслю, следовательно, существую». «Но ведь не существование следствие мысли — мысль следствие существования», — вполне резонно возражает герой-повествователь. < …>

Художественный мир любого произведения созидается не только из предметного модуса, который называют хронотопом, но также из модуса духовного, который можно называть пневматосферой

Пневматосфера есть макрообраз, организующий в единое эстетически значимое целое cферу рационального (мысли персонажей, их общение друг с другом, комментарии и рассуждения повествователя) и сферу иррационального (суггестивные душевные состояния, эмоциональную атмосферу, которая возникает из ритма речи, из колорита предметного мира и вида самих предметов и т. п. ). Художник-философ Кржижановский, крайне озабочен тем, чтобы пневматосфера стала объектом переживания, чтобы бурление интеллекта, драматизм сознания, трагедия мысли, ищущей ответа на «последние вопросы», стали по-настоящему эстетически прожитыми, а это возможно лишь тогда, когда читатель видит видеть «субстрат мысли», может пощупать его, как вещь, разглядеть цвет, почуять аромат. Парадокс Кржижановского состоит в следующем: у него фактически пневматосфера поглощает собою хронотоп — вернее, посредством предметов, деталей, вещей у него материализуется система мысли.

В о п р о с ы:

1. Каков механизм создания мыслеобраза?

2. Какими философскими и эстетическими установками определяется отношение писателя к знаку, букве, междометию, слову?

3. Каковы приемы «материализации мысли» в прозе Г. Кржижановского?