Проблема академического поиска ренты и междисциплинарная контрмера

Когда Пастер утверждал, что открытие идет на пользу только уже подготовленному разуму, он имел в виду такой разум, который не стеснен академическими предрассудками, а потому открыт более широкому горизонту реальности, включая 80% работ, которые уже представлены в научной литературе, но обычно никем не замечаются. Мысль о том, что академия может быть источником предрассудков, восходит к критике средневековых схоластов как производителей «идолов разума» у Фрэнсиса Бэкона. История современного университета, начавшаяся с ректорства Вильгельма фон Гумбольдта в Берлинском университете в начале XIX в., может пониматься в качестве относительно успешной попытки оправиться после наезда Бэкона на академиков как источников торможения, а не агентов интеллектуального просвещения.

Здесь стоит отметить, что на протяжении двух столетий, разделяющих Бэкона и Гумбольдта, то есть в XVII–XVIII вв., университет все еще, как правило, считался прославляемой профессиональной школой, задача которой – воспроизводить правящие элиты общества, то есть юристов, врачей и духовенство. Эти профессии первоначально были бастионами преемственности, защищающими от перемен. Гумбольдт сменил инерционный образ университета на более динамичный и прогрессивный, сделав передовые исследования частью обычного образовательного процесса, чтобы будущие лидеры – сегодняшние студенты – не занимались впоследствии бездумным копированием прошлого.

Тем не менее я говорю о «наезде», поскольку нам сегодня известно – как, вероятно, было известно и самому Бэкону, – что не все средневековые схоласты соответствовали его влиятельному стереотипу. В частности, члены францисканского ордена (например, Роберт Гроссетест, Роджер Бэкон, Бонавентура, Дунс Скот, Уильям Оккамский) первыми открыли тот склад ума и тот экспериментальный настрой, отстаиваемые и самим Бэконом, которые предвосхитили многие из «прогрессивных» установок, характерных именно для современности [Fuller, 2015, ch. 2]. Но, как бы там ни было, Бэкон создал стереотипный образ академиков, опирающихся в своей работе лишь на одну из двух книг, через которые Бог общается с человеком, то есть на Библию, но не на природу. Этот стереотип отражал обычное понимание схоластики в те времена. Возможно, если взять наиболее известный пример, расхождение с авторитетом Библии само по себе определило конфликт Галилея, современника Бэкона, с католической церковью.

Сегодня экономисты определили бы все более эзотерическую траекторию схоластического комментирования Библии в качестве симптома «зависимой от пути» и «рентоориентированной» академической культуры, в которой, как только вы открыли источник истины (в данном случае Библию), вы преграждаете ее поиск любому, если только он не прошел тот же путь или же не вступил в контакт с вами, что и является исходной экономической моделью ренты как пошлины, взимаемой на единственной замощенной дороге, ведущей к выбранному вами пункту назначения. Эта модель определяла также контекст первоначальных атак на технический язык (жаргон), который затемняет, а не проясняет мысль, и она же стала одной из предпосылок для придуманного Якобом Буркхардтом термина «Темные века», характеризующего состояние европейской интеллектуальной жизни до наступления того, что он назвал «Возрождение».

В XVIII в. скептический взгляд Бэкона на академическую жизнь получил полное признание, что привело к различным схемам реорганизации академического знания под лозунгом освобождения человека от авторитета традиции. В частности, большую роль сыграло предложение Бэкона обосновать разделение дисциплинарного труда разницей наших психических способностей, дабы максимизировать их стихийную синергию, хотя в те времена нейробиология еще только зарождалась [Darnton, 1984, ch. 5]. Поскольку же Бэкон и его более поздние последователи были по‑ прежнему убеждены в том, что человек – творение Божье, они были уверены, что только зашоренность других людей, а именно духовенства, контролировавшего университеты, стояла на пути бесконечного прироста знаний и благосостояния, обещанного будущим.

В конечном счете, даже если открытия рекламируются в качестве нового откровения самой природы, обычно не слишком сложно найти несколько прецедентов такого открытия, притаившихся в работах прошлого, на которые никто не обращал внимания. Конечно, каждая из таких работ может оставаться частичной, однако можно добиться их правильной комбинации, из которой выводится инновация. Этого может оказаться достаточно в качестве рабочего определения «подготовленного разума» – подготовленного к научному открытию в смысле Пастера. В таком случае «открытие» – это просто высокотехнологичная версия платоновского припоминания (anamnesis), благодаря которому результат определенного эксперимента подталкивает нас вспомнить то, что мы уже знали, хотя и в неявной форме, а потому позволяет нам использовать с максимальной отдачей «нераскрытое публичное знание».

В эпоху Просвещения представление о том, что другие люди стоят на пути общечеловеческого прогресса, нашло отклик в значительно более широких кругах общества, что часто приводило к революционным последствиям. В частности, это привело к переходу от капиталистической ментальности к социалистической, если говорить о модернизации политэкономии. Рабочим термином стала «организация». Как еще до Маркса понял граф Анри де Сен‑ Симон (1760–1825), считавшийся утопическим социалистом, всемирно‑ историческая задача капитализма была бы решена лишь наполовину, если бы он ограничился низвержением феодальных привилегий, сковывающих свободную торговлю. В дополнение к этому производство само должно быть организовано «флагманами отраслей», способными собрать таланты, чтобы получилось целое, намного превышающее сумму составляющих его индивидов.

В таком случае врагом является не просто невежество, но привычка, понимаемая в качестве второпорядкового невежества, которое отражается в обычных паттернах поведения. Коллективизированная привычка составляет «традицию», устойчивость которой отражает неспособность видеть альтернативные способы комбинирования знания ради получения более эффективных и мощных результатов, что в терминах данной книги можно считать недостаточным использованием «модальной власти». Отсюда вытекает требование: не только дать людям шанс испытать удачу на рынке, но также, что более важно, обеспечить флагманов промышленности научными ресурсами, чтобы разведать скрытые таланты людей и обеспечить последних возможностью применить на практике свои способности, которые в XX в. стали называться «человеческим капиталом» [Fuller, Lipinska, 2014, ch. 3]. В следующем разделе мы будем обсуждать это общее умонастроение, назвав его «военно‑ промышленной волей к знанию».

Организационную атаку Сен‑ Симона, вдохновившую два ведущих движения современности, именующих себя прогрессивными, а именно позитивизм (через Огюста Конта, секретаря Сен‑ Симона) и марксизм, можно лучше понять, рассмотрев ее в качестве переноса ненависти капитализма к ренте как форме создания богатства с собственности на землю и самопринадлежность. Получается, что ваш недоиспользованный человеческий потенциал является таким же предметом критики, как и недоиспользованная земля, которой вы владеете. Конечно, эти две ситуации нельзя диагностировать или исправлять одним и тем же способом, но они обе составляют моральный затор, который общество должно прочистить. Такое понимание нормативного равенства между собственностью на землю и собственностью на самого себя началось с попытки Жан‑ Жака Руссо универсализировать легалистскую трактовку «собственности», ставшую нормой в Европе раннего Нового времени. Ее интеллектуальное наследие можно проследить в причудливой истории понятия отчуждения, из которой возникло современное понимание различия субъекта и Другого.

Вся эта линия мысли приходит к своему завершению в наши дни благодаря тенденциям к поиску ренты в академических дисциплинах, занимающих онтологическую зону, расположенную между собственностью на землю и собственностью на самого себя. В этом контексте процессы коллегиального рецензирования не просто удостоверяют предложенные притязания на знания, но и, что важнее, создают права на коллективную собственность, предоставляемые лишь той академической дисциплине, которая провела эту процедуру удостоверения. В результате более поздние исследователи обременяются необходимостью отдавать долг уважения такому заверенному знанию, без которого они не могли бы подтвердить собственные притязания на знание. Такую процедуру удостоверения, порождающую коллективные права на интеллектуальную собственность, на которую ставится ярлык удостоверяющего академического журнала, можно считать либо добавлением стоимости к исходному притязанию на знание (то есть «созданием актива»), либо же просто извлечением прибыли из монопольного условия учета такими удостоверяющими инстанциями данного притязания на знание (то есть «поиском ренты»). Одним из первых это различие начал исследовать Кин Берч [Birch, 2017].

Тот факт, что обычно это различие в мотивах процесса удостоверения остается незамеченным, отражается в капиталистическом скепсисе по отношению к регуляторам рынка, призванным, скажем, обеспечивать безопасность, поскольку у подобных курсов есть склонность тормозить конкуренцию. Регуляторы заявляют, что обеспечивают контроль качества товаров и услуг, находящихся в обороте, но стандарт часто задается на более высоком уровне, чем готовы принять сами игроки рынка, а потому он сужает их пространство взаимодействия. Конечно, регуляторы рынка заявляют, что говорят от лица третьих сторон, которые могут понести ущерб от совершенно свободной торговли (от того, что экономисты называют «негативными внешними эффектами»). Однако сами эти третьи стороны обычно никто не спрашивает; скорее, регуляторы просто считают, что они уязвимы. Так, современный патернализм скрывает грубое представление о том, что люди не способны самостоятельно определять тот уровень риска, который они готовы принять в неопределенной ситуации. «Принцип проактивности», который будет обсуждаться в последней главе, был разработан в том числе и для того, чтобы подорвать эту лицемерную позицию.

В любом случае только что описанная динамика выявляет более общее затруднение либерализма, с которым он сталкивается, когда пытается отнестись к людям как к действительно свободным агентам, способным на самозаконодательство. Неудивительно, возможно, то, что принцип предосторожности, который подробнее будет обсуждаться в последней главе этой книги, был попыткой восстановить патернализм на глобальном уровне. Он должен был убедить людей в том, что они поступят рациональнее, воспрепятствовав действию, а не совершив его, если они не посоветовались с якобы более квалифицированными посредниками или не прошли через то, что Латур [Latour, 1987; Латур, 2013] в STS первоначально называл «обязательной точкой перехода». (Неудивительно и то, что за последние 30 лет консерватизм Латура, сначала едва‑ едва заметный, расцвел намного более пышным цветом. )

Контрмерой по отношению к этой общей неприглядной ситуации выступала междисциплинарность как лучшее академическое средство от эпистемического поиска ренты, из‑ за которого у дисциплин формируется все более собственнический подход к организованному исследованию. Естественным противником эпистемического искателя ренты является тот, кого социолог Рэндалл Коллинз [Collins, 1979] назвал «квалификационным либертарианцем», который относится к представителям дисциплин так же, как Джордж Бернард Шоу к экспертам в целом, усматривая в них заговор против интересов общества. Появление Интернета привело к новой и очень сильной волне квалификационного либертарианства, ведь сегодня от новых вызовов и альтернатив экспертному мнению по практически любой теме нас обычно отделяет лишь несколько нажатий клавиш.

Как мы уже отмечали, дисциплина является «собственнической» в негативном смысле, если она может принуждать исследователей признать ее собственность на определенное поле исследования независимо от реальной значимости дисциплины для эпистемической цели исследователей, то есть это стратегия «заманить и подменить», которая приводит к «когнитивному авторитаризму». Если рассуждать интуитивно, то, чтобы знать экономику, вы должны либо ее изучить, либо полагаться на того или иного экономиста. То же самое относится и к знанию о физическом мире (обращайтесь к физике), о жизни (обращайтесь к биологии), о здоровье (обращайтесь к медицине), об обществе (обращайтесь к социологии) и т. д. Такая рента может принимать форму требования, предъявляемого к исследователям, которые должны получить специальное образование или же цитировать авторов, принадлежащих полю эпистемического рантье. Если организованное исследование является своего рода интеллектуальным путешествием, тогда дисциплины взымают «дорожные пошлины», возможно, по той простой причине, что они сами сперва проделали подобный путь.

Короче говоря, эпистемический поиск ренты – это куновская «нормальная наука» с ясным бизнес‑ планом. Она возникает, когда определенный теоретический и методологический аппарат или парадигма с доказанной эффективностью распространяются на неопределенное число областей применения, вытесняя тем самым другие подходы и иные формы вопросов, на которые они могут быть обращены. Например, после первых ошеломительных успехов ньютоновской механики вся материальная реальность стала считаться объяснимой ее средствами, что привело к вытеснению многих скользких проблем, связанных с природой жизни и сознания, ставших впоследствии основой для биологии и психологии как отдельных дисциплин [Fuller, 1988, ch. 9; Prigogine, Stengers, 1984; Пригожин, Стенгерс, 1986].

Однако эти дисциплины прошли тот же процесс «нормализации». В конечном счете можно сказать, что различные области явлений были присвоены определенными дисциплинами, доступ к которым предполагает значительные издержки на вступление, и не просто в плане специального образования, но и в плане человеческих и материальных ресурсов, необходимых для доведения исследовательского проекта до успешного завершения. В то же самое время и, возможно, в силу именно такого повышенного требования к ресурсам мотивов для серьезной дисциплинарной переориентации очень мало. И правда, по Куну, дисциплине, чтобы ее парадигма и правда были заменены, надо оказаться на грани саморазрушения, то есть попасть в ситуацию «кризиса», влекущего за собой «революцию».

Таким образом, дисциплины – это «зависимые от пройденного пути» формации, сам успех которых в следовании определенному пути становится сильным аттрактором для других областей исследования. Доказанный успех ньютоновской механики стал шаблоном, которому последовали другие дисциплины. Конечно, этому процессу поспособствовала и философия, особенно отличившаяся в XX в. – в движении логического позитивизма. В этом случае мы можем наблюдать эпистемический поиск ренты в его наиболее утонченном виде, особенно в области социальных наук. В конце концов, ньютоновская механика в период своего расцвета в XIX в., когда она пыталась найти объяснение для света, электричества и магнетизма, не давала никакого особого преимущества в постижении феноменов, исследуемых социальными науками. Напротив, Джеймс Кларк Максвелл в своем председательском обращении 1870 г. к Британской ассоциации развития науки со всей ясностью отметил, что именно физики должны освоить те виды вероятностного рассуждения, которые уже были введены в области исследования, названные Адольфом Кетле «социальной статистикой» [Porter, 1986].

Последовав совету Максвелла, следующее поколение физиков провело нескольких революций – сначала в термодинамике, а потом в квантовой механике. Тем не менее во времена Максвелла уже считалось, что физика как дисциплина нашла формулу эпистемического успеха, определив «золотой стандарт» научности, которым и можно судить кандидатов на титул «наука», в их числе не на последнем месте оказались науки социальные. Несмотря на ощутимое присутствие в социальных науках XX в. литературной и гуманитарной традиции, за необходимость приблизиться к стандартам эпистемической успешности физике пришлось заплатить соответствующую цену, означающую маргинализацию исследований, которые нелегко было втиснуть в рамки физики. Действительно, когда сегодня говорят о «междисциплинарных исследованиях» в социальных науках, часто имеется в виду не что иное, как такое совмещение «интерпретативной» и «позитивистской» сторон, которое было бы вполне уместно на страницах, скажем, Маркса, Вебера или Дюркгейма, писавших более ста лет назад.

Логический позитивизм играет двойственную роль в истории эпистемического поиска ренты. Я уже указывал на то, что он превратил физику в область организованных исследований с высокой рентой. Однако в то же самое время позитивисты требовали, чтобы другие дисциплины объяснили, почему им нужны теории и методы, отличные от тех, которые используются в физике. В этом отношении логический позитивизм похож на своего рода либеральный империализм Викторианской эпохи. Оба официально были доктринами «свободной торговли», поддерживающими относительно гладкие трансакции идей в первом случае и товаров – во втором. Однако точно так же оба они занимали привилегированную позицию, с которой проповедовалась доктрина свободной торговли. В случае позитивистов привилегированное положение занимала математика – в варианте символической логики или же статистического представления.

Когда я был студентом, эту характеристику позитивизма выражали через различие между «контекстом открытия» и «контекстом обоснования». Наука как институт преобразует частные истории открытия в притязания на знание, которые, в принципе, может оправдать кто угодно, просто исследовав факты и рассуждения, обосновывающие определенное притязание на знание. Таким образом, индивидуальные идеи инкорпорируются в коллективный корпус исследования, что, в свою очередь, означает развитие человечества в целом. Так, хотя такая‑ то истина могла быть открыта каким‑ то строго определенным путем, задача науки – показать, что она могла быть открыта в разных обстоятельствах, если добыты необходимые факты и проведены соответствующие рассуждения [Fuller, 2000a, ch. 6]. Короче говоря, когда наука делает свое дело, зависимость от проделанного пути нарушается.

Легко понять, что этот позитивистский принцип означает конец эпистемического поиска ренты. Сами позитивисты – примерно в том же смысле, что империалисты в прошлом и глобалисты в наши дни, – считали устранение барьеров, препятствующих торговле, шагом к большей интеграции и междисциплинарности. Последнюю следовало стимулировать за счет антидисциплинарности на случай, если дисциплинам понадобится переводить свой специфический жаргон на общую lingua franca интеллектуального обмена. Но получилось не совсем так. Как и в экономике, уже существовавшее неравенство между силами разных дисциплин сказалась и на этой зоне свободной торговли. Хотя многие дисциплины и правда подружились с физикой, другие, чуждые ей, способы исследования были еще больше вытеснены на обочину интеллектуальной жизни. Математика в этом контексте стала скрытым барьером для свободной торговли. В результате эпистемический поиск ренты и предложенное от него позитивистами средство сегодня сосуществуют друг с другом безо всякого решения, сочетая, видимо, худшие черты обоих миров. И опять же это не слишком отличается от мировой политэкономии, что особенно очевидно в социальных науках.

С одной стороны, есть экономисты и психологи, способные при помощи математики приходить к поразительным идеям, которые понятны их коллегам‑ естественникам, способным их легко оценить. Такие идеи могут впоследствии привести к созданию междисциплинарных альянсов, которые сегодня можно встретить, к примеру, в Институте Санта‑ Фе. С другой стороны, исследователи с меньшими математическими наклонностями могут кивать на «самобытные» основы своего дисциплинарного знания. Это помогает объяснить развитие того, что можно было бы назвать «окопным ссылочным аппаратом», то есть высокой цитируемости строго ограниченного корпуса текстов. В любом случае, прежде чем сделать тот или иной интеллектуальный шаг, необходимо овладеть местным жаргоном, отсюда очень высокая рента, но в относительно небольшом, закрытом сообществе. Современный академический «постмодернизм» во многом может быть понят именно в этом смысле, причем не только его хулителями. Иногда больно бывает видеть, как коллеги, берущиеся обсуждать, скажем, причины неравенства, скатываются к разговору о сравнительных преимуществах взглядов на этот вопрос того же Мишеля Фуко или Пьера Бурдье.