Корпорация как центр военно‑промышленной воли к знанию

Чтобы лучше понять вопросы, рассматриваемые в данном разделе, надо вкратце вспомнить историю корпораций. До XIX в. юридическая категория корпорации как образования, независимого от государства и обладающего особым юридическом статусом, была закреплена за гражданскими, академическими и религиозными организациями. В этом отношении Королевское общество было даже большей корпорацией, чем акционерные компании, которые сегодня принято считать первыми инструментами капиталистической экспансии Британии XVII–XVIII вв. Эти компании в конечном счете зависели от милости монарха, выступавшего главным акционером, который в обычном случае был лично заинтересован в их делах. Однако во второй половине XIX в. прокатилась волна экономической либерализации, которая создала возможность увековечивания фирм по корпоративной модели, включающей ограниченную ответственность собственников и права на расширение, особенно когда последнее считалось совпадающим с общественным интересом. Таким образом, корпорации в современном смысле получили право минимизировать трансакционные издержки путем приобретения важных для их продукции цепочек поставок и каналов сбыта. Но не менее важно то, что корпорациям позволили открыто торговать долями собственности на рынке, особенно на фондовом, благодаря чему нормой стали не контролирующие ход дел «акционеры».

Однако, как показали Адольф Берли и Гарднер Минс [Berle, Means, 1932] в своей знаменитой работе «Современная корпорация и частная собственность», итоговым результатом этих перемен в корпоративном праве стал разрыв между собственностью и управлением, определивший направление того процесса, который привел к деконструкции самого понятия собственности. Рыночная демократизация собственников как «акционеров» привела к снижению корпоративной ответственности, которая была передана классу профессиональных менеджеров, чьи рабочие места зависели от получения все большей отдачи на инвестиции акционеров любыми средствами. Для нашего контекста важно то, что рискованные решения, принимаемые новым классом менеджеров, обычно оформлялись и легитимировались междисциплинарными исследователями, нанимаемыми фондами, которые финансировались самими этими крупными корпорациями. Однако во времена подъема коммунизма и фашизма этот момент остался незамеченным. Напротив, в «Современной корпорации и частной собственности» видели доказательство взаимодополняемости массовой демократии и авторитаризма, поскольку акционеры, казалось, не интересуются тем, что делают менеджеры, пока дивиденды растут. А к тому времени, когда менеджеры терпели провал, менять курс часто было слишком поздно, ведь это могло повлечь значительные убытки. Исторической кульминацией этого стала Великая депрессия. Именно в этой ситуации американский президент Франклин Делано Рузвельт расширил роль государства как действующего в общественных интересах регулятора делового мира. Рузвельт обратился к таким междисциплинарным исследователям, как корпоративный юрист Берли, чтобы создать «мозговой трест», который разработал бы законодательство, способное не допустить рискованное поведения со стороны корпораций в будущем.

Появление корпоративных фондов – Рокфеллера, Карнеги, Форда, Слоуна и др. – отражает уникальное сочетание сил в американской политической экономии первой половины XX в. На интеллектуальном уровне присутствовало узнаваемое бэконовское желание освободить практические знания от их схоластических пут, что вело к распространению исследований на различные области социальной жизни, в том числе на такие значимые области, как рабочее место и семья, которые ранее академики игнорировали. В чем причина такого пренебрежения? Наиболее очевидная причина состояла в том, что в этих сферах не было хорошо проработанных текстуальных следов, заниматься которыми академикам было наиболее удобно. Так, до начала XX в. занятие «историей» обычно означало изучение речей, мемуаров, договоров и трактатов крупных политических деятелей. Учитывая то, что такое как нельзя более академическое поле, как «культурные исследования», сегодня обычно отдает предпочтение обыденной, а не элитарной жизни, легко забыть о том, что, за немногими значимыми исключениями (среди которых ранние этнографические работы Фридриха Энгельса, посвященные жизни британского рабочего класса), большая часть исследований не‑ элит первоначально выполнялась по заказу государства или промышленности. Конечно, мотивы этих заказов часто бывали вполне эгоистичны, но эти мощные социальные акторы, по крайней мере, признавали то, что их легитимность зависит от благосостояния населения в целом, тогда как академикам та же мысль в голову обычно не приходила.

Помимо этого интеллектуального стимула, который был характерен и для развития примерно в то же самое время корпоративных фондов в Германии и других странах, у американских промышленников была еще и политическая потребность освоиться с нормативными горизонтами складывающегося в те годы прогрессивного движения, которое обычно считало крупный бизнес монополистом, уклоняющимся от налогов, то есть главным врагом общественной жизни. Так, Джон Д. Рокфеллер, столкнувшись с угрозой уплаты высоких налогов со своих нефтяных доходов, создал Фонд Рокфеллера, который должен был финансировать исследования путей повышения производительности труда рабочих, способных компенсировать налоговые потери. Джейн Майер [Mayer, 2016] придумала для этого интересное выражение – военизированная филантропия.

Тем не менее такие промышленники, как Рокфеллер, разделяли всемирно‑ историческое чувство американского национализма, свойственное сторонникам прогрессивного движения. Так, они считали себя теми, кто дополняет формирующееся проактивное государство, отстаиваемое Теодором Рузвельтом и Вудро Вильсоном. В частности, фонды играли ключевую роль в поддержке иностранных исследователей, чьи работы были сорваны двумя мировыми войнами, а также в финансировании исследований, связанных с повышением производительности рабочих и – на более глубинном уровне – с улучшением здравоохранения и образования. Эта общая стратегия сработала, поскольку США стали глобальным лидером в научных исследованиях задолго до создания Национального научного фонда (NSF) в 1950 г. Историк Чарльз Бирд еще в 1936 г. отмечал, что метод фондов состоял в фабрикации и одновременно устранении «культурного отставания», поскольку они порождали прорывные инновации в домашнем хозяйстве и на рабочем месте, служившие предлогом для сотрудничества с государством в научении масс новым – и предположительно более высоким – смыслам «нормальности» [Kevles, 1992, p. 205]. Собственно, фонды стали созидательными разрушителями американского образа жизни.

Университеты‑ флагманы дали на эту повестку путаный ответ. Среди тех, кто разочаровался в созидательно‑ разрушительных импульсах фондов, был и Роберт Мейнард Хатчинс. Будучи в 1920‑ е годы деканом Йельской школы права, Хатчинс пригласил Фонд Рокфеллера для создания междисциплинарного института социальных наук, который должен был исследовать и исправлять последствия правовых решений, что привело к образованию так называемого правового реализма. Но в 1930‑ е годы Хатчинс в бытность свою ректором Чикагского университета неожиданно остановил развитие социальных наук (и открыл возможности для более «гуманитарных» подходов, связанных с Лео Штраусом и Хайеком), отказавшись от денег Рокфеллера, которого он считал ответственным за рыночную волатильность, вылившуюся в Великую депрессию. Вследствие этого Хатчинс стал последователем «вечной философии» и теории естественного права в смысле неоаристотелизма [Ross, 1991, p. 400–403]. А химик Джеймс Брайант Конант, став в 1933 г. президентом Гарварда, напротив, значительно облегчил фондам доступ к преподавателям и ресурсам своего университета. Конанту, ставшему первым ученым‑ естественником – главой университета из Лиги плюща, было привычнее иметь дело с социально опасным характером научной инновации, для изучения, управления и применения которой у академических ученых были идеальные условия. На это его вдохновлял и в этом поддерживал уже упоминавшийся гарвардский биохимик Хендерсон, который работал с промышленным социологом Элтоном Мэйо в финансируемом Рокфеллером Хоторнском эксперименте, где исследовались экологические факторы производительности рабочих [Fuller, 2000b, ch. 3–4; Isaac, 2011, ch. 2].

Отношения между корпоративными фондами и вездесущим правительством в США в первой половине XX в., остававшиеся в основном симбиотическими, сводились к неявному разделению труда в области финансирования исследований. Сначала государство рассматривало планы по развитию наук и технологий в качестве продолжения программы внутреннего развития страны, то есть по большей части это была модель университетов, которые получили участок земли от федерального правительства для организации практического сельскохозяйственного образования и создавались в сельских округах в XIX в. Основное внимание тогда уделялось прикладным исследованиям. Когда же сразу после Второй мировой войны обсуждался план создания постоянного Национального научного фонда, вице‑ президент MIT Ванневар Буш придумал выражение «фундаментальные исследования», означающее другое основание, на котором государство могло бы пожелать финансировать науку, – и это основание в конечном счете стало наиболее важным [Fuller, 2000b, p. 151]. Тогда как фонды, напротив, всегда знали о фундаментальных исследованиях и занимались ими в духе Стоукса [Stokes, 1997], о котором речь шла в начале главы. С этой точки зрения такое поле исследований, как «молекулярная биология» (выражение Рокфеллера), было нацелено на улучшение основного капитала, которое в будущем могло бы привести к производству более качественных товаров. Однако в данном случае «основной капитал» означает не только более качественные зерновые культуры или скот, но и людей лучшего качества. Таким образом, хотя концепция знания, основанная на дисциплинарном подходе, могла рассматривать «евгенику» в качестве применения, пусть и неверного, генетики как отдельной науки, фонды рассматривали генетику и другие «социальные» (в широком смысле) науки в категориях «фундаментальных исследований», нацеленных на бесконечное расширение человеческого потенциала [Kay, 1993].

Эта концепция фундаментальных исследований означала, что фондам нужно было творчески обдумывать, что именно им следовало финансировать в условиях политико‑ экономической волатильности XX в., которая во многом создавалась в результате их собственных действий. Например, сразу после Великой депрессии Уоррен Уивер, руководитель естественнонаучных исследований в Фонде Рокфеллера, ныне известный по теории коммуникаций Шеннона – Уивера, построенной на понятии энтропии, перенаправил фонд с практики предоставления первоначального капитала на финансирование обширных дисциплинарных исследований, которые могли использовать деньги для достижения синергетического эффекта в междисциплинарных проектах [Kohler, 1994, part 3]. Именно в этом смысле Уивер впервые выделил молекулярную биологию как область, представлявшую интерес для фонда в 1930‑ х годах, что для физиков и биологов послужило стимулом для перехода в биологию, а через 20 лет привело к открытию двойной спирали ДНК. Интересно то, что Национальный научный фонд США в первое десятилетие XXI в. стал применять похожую стратегию для поддержки трансгуманистической в широком смысле слова повестки, объединяющей нано‑, био‑, инфо‑ и когнитивные науки в общих проектах, нацеленных на «повышение человеческой продуктивности» [Fuller, 2011, ch. 3]. Но, говоря в целом, после создания Национального научного фонда в 1950 г. фонды стали принимать более рискованные междисциплинарные заявки, например, на исследования радиационной медицины или механических моделей работы мозга (так называемая нейронаука), которые имели мало шансов на успех в дисциплинарных процессах коллегиального рецензирования, внедренных в Национальном научном фонде [Kevles, 1992, p. 209, 221].

Наконец, само долгосрочное влияние фондов на корпоративную форму бизнеса заслуживает внимательного изучения. Предметом работы Альфреда Чандлера, главного американского специалиста по истории бизнеса, который потратил на ее изучение всю свою жизнь, может считаться дезинтеграция современной корпорации в XX в. вследствие двойной атаки со стороны ученых‑ естественников и ученых в области общественных наук. Сам Чандлер этого не говорит, однако именно так можно выразить динамику, описанную в его работе [Chandler, 1962], где рассказывается, как корпорация перешла от организации в функциональных категориях к организации в категориях филиалов: первая форма характерна для массового производства, а вторая – для рыночной специализации, отсюда «фордизм» и «постфордизм», как говорят социологи культуры. (Или, если в библейских терминах, Левиафан и Бегемот. ) Исследования, легитимировавшие первую форму, были в основном естественнонаучными, а вторую – социальными. Небесными покровителями этих подходов являются соответственно Фредерик Уинслоу Тейлор и Абрахам Маслоу. С одной стороны, вы можете стремиться к производству чего‑ то настолько дешевого и в то же время полезного, что завоюете рынок благодаря массовому потреблению. С другой стороны, можно стремиться к подгонке того, что вы уже производите, под отдельные рынки, даже если это может потребовать больше инвестиций в изучение вашей клиентской базы, чем в физическое изменение вашего производства [Stinchcombe, 1990]. Однако эта биполярная стратегия, вероятно, привела к феномену «перенапряжения империи» в мире бизнеса, поскольку идентичность корпорации (или «бренда») компрометируется желанием быть всем для всех.