 |
Концепт города в творчестве поэтов Серебряного века
|
|
|
|
В творчестве представителей Серебряного века образ Москвы выступает как символ Нового века: «Но не страшен, невеста, Россия, Голос каменных песен твоих!» А. Блока; «Адище города» В. Маяковского, «В соседнем доме окна жолты», «Фабрика» А. Блока, «Дремлет Москва, словно самка спящего страуса, Грязные крылья по темной почве раскинуты», «Ночью» В. Брюсова. В этом же контексте осваивается образ Петербурга.
В этом же контексте осваивается образ Петербурга.
В художественной литературе к данным темам обращались на страницах своих произведений А. Радищев («Путешествие из Петербурга в Москву»); К. Батюшков («Прогулка в Академию Художеств», «Прогулка по Москве»); А.С. Пушкин («Евгений Онегин», «Медный всадник», «Пиковая дама»); Н.В. Гоголь («Петербургские записки 1836 года»); В.Г. Белинский («Петербург и Москва»); А.И. Герцен («Москва и Петербург»); М.Ю. Лермонтов («Княгиня Лиговская»); Ф.М. Достоевский («Белые ночи», «Преступление и наказание») и др. В эпоху Серебряного века эта тема имела место в творчестве О. Мандельштама («Петербургские строфы», «Я вернулся в мой город, знакомый до слез» и др.); А. Белого («Москва», «Петербург»); А. Ахматовой («Ведь где-то есть простая жизнь и свет…», «Поэма без героя») и многих других.
М. Цветаева также пытается обозначить тему диалога столиц в своем сборнике «Версты 1». В сборнике представлен ряд стихотворений о Москве.
Москва у нее – город – символ, город – образ, город – душевное состояние, город – мистическое чудо [98; 400].
У меня в Москве – купола горят,
У меня в Москве – колокола звенят. [7; 148]
Светлое золото символизирует радость и счастье, а звон колокола – полет, возвышенность душевную. Именно так воспринимает М. Цветаева Москву и вводит ее в свой мир поэтический, и поэтому появляются строки:
|
|
|
В дивном граде сем,
В мирном граде сем,
Где и мертвой мне
Будет радостно…[7; 152]
Своеобразно осмысляет Цветаеву идею «Москва - общенациональный город»:
Москва! Какой огромный
Страннопримный дом!
Всяк на Руси – бездомный
Мы все к тебе придем.[7; 154]
М. Цветаева отдает первенство Москве. «Столица только одна», – утверждается в ее стихотворениях:
Над городом, отвернутым Петром,
Перекатился колокольный гром.
<…>
Царю Петру и вам, о царь, хвала!
Но выше вас, цари: колокола.
Пока они гремят из синевы –
Неоспоримо первенство Москвы. [4; 267]
По мнению исследователя Майкла Мейкина [73; 248-290], одной из задач утверждения русских народных и типично московских элементов являлась противопоставление этих стихов поэзии символистов и их продолжателей. Этот факт связан с тем, что данная тенденция унаследована именно от них.
В «Верстах 1» находят отражение темы символистов и влияния, но они проявляются в других сочетаниях, в новом свете. Вспоминаем Блока, когда речь идет о фантастическом городе, но этот город – «стихийнaя» Москвa, a не «придумaнный» интеллектуaльный Петербург. В произведениях М.Цветаевой имеет место не явное, скрытое противопоставление – святой – демонический. Москва для нее – это символ христианства.
Если Петербург чаще жесток, Москва воспринимается как свое, восточное, близкое, теплое. Для Марины Цветаевой Москва – часть ее души, часть биографии и судьбы.
Как было отмечено, Марина Цветаева родилась в Москве, прожила здесь большую часть своей жизни. Но поэтессе не присуща та любовь к архитектуре города, которую мы находим у петербургских поэтов, например, О. Мандельштама. Для нее имеет значение не сам город с его памятниками архитектуры, историей, не она в городе, а город в ней [49].
Москва для Марины Цветаевой стала поистине живым существом, с которым поэт соединял себя, свое сознание, свет и сумрак своей жизни. Это город, который отождествляла она с православием, со святыней.
|
|
|
М. Цветаева оставляет нам не просто свою Москву, а саму себя в Москве, неотторжимую от нее. Поэтесса олицетворяет город в себе самой. Об этом свидетельствует ее запись, оставленная в 20-е годы: «Я не люблю, когда в стихах описываются здания. Бессмысленно повторять (давать вторично) – вещь, уже сущую. Описывaть мoст, на которoм стoишь. Сaм стaнь мостoм, или пусть мост стaнет тoбою – отoждествись или отождестви... Скaзать (дaть вещь) – меньше всегo ее описывaть. Осинa уже дaна зрительнo; дaй ее внутренне, изнутри ствoла: сердцевинoю». [49; 351]
Москва рождается и под пером еще совсем юного, затем молодого художника слова. Она является спутницей человека. И не разделима с понятием «вера».
Во главе всего и вся был, конечно, отчий «волшебный» дом в Трехпрудном переулке:
| Это было в доме старом, доме чудном... Чудный дом, наш дивный дом в Трехпрудном, Превратившийся теперь в стихи. [7; 156] |
Об этом мы узнаем из критических статей о жизни и творчестве великой поэтессы, из ее стихотворений, поэм, а также из прозаических произведений. «Вся моя проза – автобиографическая», – писала М. Цветаева. И еще: «Поэт в прозе – царь, наконец снявший пурпур, соблаговоливший (или вынужденный) предстать среди нас – человеком» [55; 50].
Единственно полным и верным» познанием считала Цветаева познание «под веками, не глядя, все внутри». Несмотря на все это, несмотря на важность для Цветаевой невидимых примет бытия, «земные» приметы тоже были для нее чрезвычайно драгоценны. Одна из таких примет - колокольный звон над Москвой. Колокола приветствовали ее появление на свет.
Трехпрудный переулок начал застраиваться в середине XIX в. Дом №8 был обыкновенным одноэтажным деревянным домом на каменном фундаменте. Впоследствии этот дом приобрел историк Дмитрий Иловайский, а когда его дочь Варвара вышла замуж за Ивана Владимировича Цветаева, отец отдал ей этот дом в приданое. Иван Владимирович Цветаев преподавал на кафедре римской словесности историко-филологического факультета университета. В 1883 г. у них родилась дочь Валерия, а в 1890 - сын Андрей. Вскоре после этого Варвара Дмитриевна умерла, а в 1891 Иван Владимирович Цветаев женился вторично на Марии Александровне Мейн. В 1892 у них родилась дочь Марина, в 1894 - Анастасия.
|
|
|
В доме в Трехпрудном бывали многие замечательные люди: университетские профессора, искусствоведы, историки. В этом доме зародилась идея создания Музея изящных искусств, основателем и первым директором которого был Иван Владимирович Цветаев.
Здесь 30 августа1913 года умер Иван Владимирович Цветаев. Этот дом Марина Цветаева покинула после своего замужества. А вскоре этого дома не стало. Разобрали, как пишет Анастасия Цветаева, на дрова в восемнадцатом году, и, роясь в мусоре, древесной пыли, она нашла блестящий кусочек кирпича, оказавшийся «клочком печки из детской» [55; 83].
Вместе с родным домом ушел навсегда мир детства.
Марине 22. Она, счастливая, с мужем Сергеев Эфроном и дочерью Ариадной поселятся в доме №6 по Борисоглебскому переулку.
В этом доме было создано много стихов, пьес, сюда приходили друзья Марины Цветаевой и ее мужа: Бальмонт, Эренбург, Мандельштам. Здесь родилась вторая дочь - Ирина. После революции квартира стала коммунальной - в ней жили 40 человек. Дом пришел в полнейший упадок. Из этого дома в 1922 году Марина Цветаева с дочерью уехала за границу, когда выяснилось, что ее муж Сергей Эфрон после разгрома белой армии остался в Европе [61;118]. В 1916 году Марина Цветаева познакомилась в Петербурге с Осипом Мандельштамом, а когда Марина вернулась в Москву, в Борисоглебский переулок, Мандельштам поехал за ней. Они гуляли по Москве, ходили по Кремлю, а Марина, как истинная царица, делала царские подарки.
Сочетание церковнославянизмов и просторечий невозможно представить в стихотворении, посвященном, например, Петербургу, этому академическому, строгому, правильному городу. Москва же настолько разная, в ней и столичное, и провинциальное, и новомодное, и патриархальное, и современное, и традиционное, что использование по отношению к ней слов столь разной стилистической окраски кажется вполне закономерным. Москва согреет, спасет, даст приют каждому, кто в нем нуждается.
|
|
|
– Москва!– Какой огромный
Странноприимный дом!
Всяк на Руси – бездомный.
Мы все к тебе придем. (1916) [7; 160]
Цветаевской Москвы с сорока сороками и колокольным звоном давно нет. Разрушена часовня св. Пантелеймона. Исчезли «из переулочков скромных» «томных прабабушек слава» домики старой Москвы с расписными потолками, зеркалами, аккордами клавесина и «великолепными мордами на вековых воротах». Но та Москва осталась запечатленной навсегда в стихах Марины Цветаевой, и ее – не уничтожить. Эта Москва помнит и любит Марину Цветаеву, и эту память и любовь - не уничтожить.
Таким образом, Москва в поэзии Марины Цветаевой – это не только истинно русский, в противовес «западному» Петербургу, город, не только историческая столица, державный град, но и нечто более значимое, неотъемлемое от души, религиозное, то, без чего нельзя найти духовную опору в мире.
1.3. «Из рук моих – нерукотворный град прими…»
(московская тема в творчестве М.Цветаевой)
В поэзии М. Цветаевой Москва стала заветной лирической темой – от ранних стихотворений до вершинных поэтических созданий [51; 128]. Цветаева изображает город, именитые дома, дает портреты ее обитателям.
Отметим, что рисуя психологический портрет каждого города, М.Цветаева формирует творческую мифологию, а с другой стороны и запечатлевает дух самой эпохи.
В созданных поэтом произведениях чувствуется трагедия утраты родного города, которую переживает Цветаева в 21-30-е годы. Эта трагедия отождествляется и с изменением отношения к религиозному, с неверием, которое возникает в послереволюционные годы.
В стихотворениях М. Цветаевой город становится вместилищем исторического. Весомым является поэтический образ Старого города, в бытовом облике его проявляется «бытийное и вечное» [17].
У М. Цветаевой одним из первых стихотворений о Москве считается раннее – «Домики старой Москвы» (1911). Здесь отметим глубоко личностную обращенность героини к миру «уходящего», оставляемого города. Этот факт станет неотъемлемым обертоном всей последующей ее «московской» поэзии. Во внутреннем убранстве «домиков старой Москвы», в атмосфере «переулочков скромных», в россыпи предметно-бытовых деталей чувствуем живая связь с судьбами многих людей, неведомыми пока ритмами бытия города:
Кудри, склоненные к пяльцам.
Взгляды портретов в упор…
Странно постукивать пальцем
О деревянный забор! [4; 315]
Образ города можно рассмотреть и в историческом аспекте. Для многих стихотворений М.Цветаевой о Москве характерно живое присутствие истории в настоящем. Благодаря этому сам город видим во «всечеловечности» и надвременном единстве». Для поэта важны в первую очередь драматические, кульминационные повороты далекой или недавней истории.
|
|
|
Обратимся к раннему стихотворению «В Кремле» (1908), пространство ночного Кремля которого ассоциируется с драматичными судьбами русских цариц, а в цикле «Марина» (1921) этот же хронотоп связан с воспоминанием о Лжедимитрии и «Лжемарине», в отношениях которых нашел отражение «роковой» трагизм как личных, так и общерусской судеб. В стихотворении «Четвертый год…», обращенном к дочери и в одном из «Стихов к Блоку»: «И гробницы, в ряд, у меня стоят, – / В них царицы спят и цари» также появляется исторический ракурс изображения мира Москвы.
Москва в дореволюционной поэзии для М.Цветаевой является хранительницей вековых православных традиций [ 14 ], во многом в качестве сакрализованного пространства, находящемся далеко от мирской суеты и этой духовной свободы родственного рвущейся ввысь душе лирической героини:
Облака – вокруг;
Купола – вокруг.
Надо всей Москвой –
Сколько хватит рук![7; 163]
Символичными становятся возникающие во многих стихотворениях образы кремлевских соборов, храмов Москвы и особенно Иверской часовни («Из рук моих – нерукотворный град…», «Мимо ночных башен…», «Москва! Какой огромный…», «Канун Благовещенья…»). Иверская часовня обретает в изображении М. Цветаевой теснейшую эмоциональную связь с драматичной душевной жизнью ее героини, а в стихотворении «Мимо ночных башен…» (1916) «горящая», «как золотой ларчик», она символизирует свет духовной истины в сгущающейся тьме предреволюционных лет.
В поэзии М.Цветаевой сакральные реалии городского мира неразрывны с подспудным стремлением сохранить духовные основы бытия в пору надвигающейся смуты. Город выступает у нее как органическое единство рукотворного и природного, реального и надмирного (иногда сказочного), торжественного и житейски-обыденного.
И в этом очевидна перекличка с творчеством О. Мандельштама, для которого, отметим, камень – это основание, строительный материал и символ человеческой культуры в целом, как в стихотворении «NOTRE DAME»
Где римский судия судил чужой народ,
Стоит бaзилика,- и, рaдостный и первый,
Как некогда Адaм, расплaстывая нервы,
Игрaет мышцами крестовый легкий свод.
Но выдaет себя снaружи тайный план:
Здесь позаботилaсь подпружных арок сила,
Чтоб масса грузная стены не сокрушила,
И свода дерзкого бездействует таран. (1912)
[25; 67-75]
Даже в первом из стихотворений «Стихов о Москве» (1916) в возвышенном, одухотворенном пространстве столицы «облака» и «купола вокруг» неразрывно целостны. Купола рукотворных соборов и церквей в творческом воображении поэта переносятся в сферу надмирного, небесного, божественного. Потому и в следующем стихотворении цикла («Из рук моих – нерукотворный град…»). Москва прямо именуется «нерукотворным градом», который именно в силу этого чудесного свойства свободен от реальных эмпирических масштабов и может легко быть переданным из одних рук в другие: «Из рук моих – нерукотворный град / Прими, мой странный, мой прекрасный брат…».
В стихотворениях о Москве разных лет сквозным является ощущение не только своей глубинной сопричастности к городу, но даже телесной изоморфности ритмам его бытия. Например, в стихотворении «Руки даны мне – протягивать каждому обе…» (1916, цикл «Ахматовой»), один из кремлевских колоколов, звон которых был не раз воспет в цветаевских произведениях, звучит в груди героини, наполняя ее душу тревожным предчувствием смертного часа, предощущением разлуки с родной землей:
А этот колокол там, что кремлевских тяжелее
Безостановочно ходит и ходит в груди, –
Это – кто знает? – не знаю, – быть может, – должно быть
Мне загоститься не дать на российской земле![8; 178]
Во многих цветаевских стихотворениях дарение Москвы другому человеку выступает как дарение ему собственных чувств, открытие нового, бытийного измерения жизни родного города, как неотъемлемая составляющая родственного, дружеского или творческого общения. С этим связано частое присутствие образа Москвы – в самых различных ипостасях – в раздумьях М.Цветаевой о судьбах других поэтов – от А.С.Пушкина до А.Блока, А.Белого, А.Ахматовой и О.Мандельштама.
Город показан как единство духа и плоти цветаевской героини и в обращенном к Блоку стихотворении «У меня в Москве – купола горят…» (1916, цикл «Стихи к Блоку»). Природная естественность московского ландшафта проявилась здесь в сквозном образе Москвы-реки. Если в стихотворении «Четвертый год» (1916) течение реки, ледоход воплощали движение времени жизни города от прошлого к настоящему, то здесь Москва-река ассоциируется с протянутой навстречу адресату – Блоку – рукой героини: «Но моя река – да с твоей рекой, / Но моя рука – да с твоей рукой / Не сойдутся…». Москва обретает в поэзии М.Цветаевой статус своеобразного культурного мифа, представая как средоточие национальной культуры в прошлом и настоящем, как пространство, хранящее в себе незримую связь с судьбами русских поэтов.
Через целостный образ Москвы, отдельные московские мотивы и сюжеты в поэзии М.Цветаевой становилось возможным масштабное художественное обобщение важнейших исторических и культурных эпох ХХ столетия, судеб их ключевых представителей.
В стихотворениях, обращенных к О. Мандельштаму («Ты запрокидываешь голову…», 1916, «Из рук моих – нерукотворный град…», 1916), проступает образ «гостя чужеземного», «чужестранца», ставшего для героини «веселым спутником» в совместном постижении Москвы. В пятом стихотворении цикла «Стихов к Блоку» («У меня в Москве – купола горят…») драма разминовения двух поэтов (а в одном из последующих стихотворений и трагедия разорванности духа А.Блока, резонирующая в «рокоте рвущихся снарядов») разворачиваются на фоне Москвы, с которой героиня ощущает особую спаянность. При этом характерно, что мистическое общение с Блоком происходит здесь в «верхнем» пространстве Москвы, над городом, где земная топография приближена к надмирному и вечному:
И проходишь ты над своей Невой
О ту пору, как над рекой-Москвой
Я стою с опущенной головой,
И слипаются фонари.[7; 178]
Особый смысл приобретает московская тема в стихах, обращенных к А. Ахматовой (цикл «Ахматовой», 1916). По признанию М. Цветаевой, «последовавшими за моим петербургским приездом стихами о Москве я обязана А. Ахматовой, своей любви к ней, своему желанию ей подарить что-то вечнее любви…». И уже в начальном стихотворении цикла, воссоздавая развернутый мифопоэтический портрет «музы плача, прекраснейшей из муз», героиня приносит ей в дар свою Москву – причем на сей раз это город, где в молитвенном порыве сходятся вместе его как высшие, так и низовые сферы:
В певучем граде моем купола горят,
И Спаса светлого славит слепец бродячий…
– И я дарю тебе свой колокольный град,
Ахматова! – и сердце свое в придачу.[4; 143]
Москва, ставшая в изображении М. Цветаевой символом всепроникающего единства мира и человеческой души, раскрывается в ее произведениях как с парадной, так и с обыденной, будничной стороны. Подобное сплавление «верха» и «низа» городской жизни отчетливо видно в целом ряде цветаевских «Стихов о Москве» (1916) – в частности, в стихотворении «Семь холмов – как семь колоколов…». Сознание героини и вбирает в себя возвышенный облик «колокольного семихолмия», обозревая «сорок сороков» московских церквей, и в то же время угадывает свое родство с независимым духом городских простолюдинов, благодаря чему в стихотворении вырисовывается народный, фольклорный образ Руси и ее столицы:
Провожай же меня, весь московский сброд
Юродивый, воровской, хлыстовский!..[8; 312]
Немалая роль в художественном оформлении образа Москвы принадлежит в поэзии М.Цветаевой цветописи.
В очерке «Мать и музыка» (1934) М.Цветаева вспоминает о том, что ее детские московско-тарусские впечатления были сопряжены с музыкальными ассоциациями: соотношение «хроматической» и «простой» гамм навсегда отложилось в ее творческой памяти как соотношение тарусской «большой дороги» и «Тверского бульвара, от памятника Пушкина – до памятника Пушкина» [58]. Говоря о материнских уроках музыки, М.Цветаева делает важное признание о том, что довольно скоро для нее «Музыка обернулась Лирикой», поэзия стала «другой музыкой». В художественном строе значительной части ее «московских» стихотворений это музыкальное начало весьма ощутимо: неслучайно в начальном стихотворении цикла «Ахматовой» (1916) именно пространство «певучего града» осознается как благоприятная почва творческого содружества двух поэтов.
В московских стихотворениях М.Цветаевой музыкальные и цветовые образы тесно взаимосвязаны. Так, в стихотворении «Четвертый год» (1916) в тающих на Москве-реке льдинах отражаются купола, и вся картина предстает звучной и окрашенной в яркие тона: «Льдины, льдины / И купола. / Звон золотой, / Серебряный звон…». Вообще из звуковых образов в цветаевских стихотворениях о Москве преобладает колокольный звон, наделенный самыми разнообразными психологическими характеристиками, как правило, перекликающимися с внутренним состоянием лирического «я». В стихотворении «Из рук моих – нерукотворный град…» (1916) творческое воображение героини улавливает, как «бессонные взгремят колокола»: эпитет приобретает новый смысл в соотнесенности с мотивами цикла «Бессонница» (1916). Этот гиперболизированный звуковой образ в следующем стихотворении цикла «Стихов о Москве» («Мимо ночных башен…») спроецирован на душевное настроение героини: «Греми, громкое сердце!». Далее образ колокольного звона все чаще сопряжен с картинами окружающего, природного мира: в стихотворении «Над синевою подмосковных рощ…» (1916) бредущих странников настигает «колокольный дождь», а сама Калужская дорога, «пропитанная» их молениями, именуется «песенной». В стихотворении же «Над городом, отвергнутым Петром…» (1916) одухотворенный звон как бы льется из небесной синевы; звук и цвет призваны здесь к взаимному усилению: «Пока они гремят из синевы – // Неоспоримо первенство Москвы».
Что касается цветовой гаммы рассматриваемого ряда стихотворений, то она отличается яркостью, повышенной экспрессией, вызванной стремлением поэта обрести некий абсолют чистого цвета, приобщиться к идущей от московской ауры энергии «дивных сил». Доминируют здесь червонно-золотые, багряные, ярко-синие тона, окрашивающие собой и природный мир города («багряные облака», «синева подмосковных рощ», «красная кисть рябины»), и его святыни (лейтмотив «червонных куполов», горящая золотом Иверская часовня), и московские вехи бытия самого поэта: «В колокольный я, во червонный день // Иоанна родилась Богослова…». [22, 112]
Позднее взволнованное совместное «вчувствование» в дух Москвы, а через это – и в трагедийные первоосновы национального бытия раскрывается у М. Цветаевой в цикле «Але» (1918), где героиня, «бродя» с дочерью по Москве, с душевным трепетом приобщает ее к бесконечно дорогим приметам города, с надеждой и тревогой улавливая не только бытийное родство детской души с «кремлевскими башнями», но и ее обреченность вкусить горечь «рябины, судьбины русской»:
Когда-то сказала: – Купи! –
Сверкнув на кремлевские башни.
Кремль – твой от рождения. – Спи,
Мой первенец светлый и страшный.
<…>
– Сивилла! Зачем моему
Ребенку – такая судьбина?
Ведь русская доля – ему…
И век ей: Россия, рябина…[7; 156]
Цветаевская Москва, особенно в пору предгрозовых ожиданий, становится всевмещающим «странноприимным домом», привечающим страждущих, бездомных со всей Руси («Москва! Какой огромный…», «Над синевою подмосковных рощ…», «Семь холмов – как семь колоколов…»). Домом, не забытым Богом, домом, в котором каждому найдется место благодаря силы его веры. Неслучайно первое из названных произведений несет в себе элементы «ролевой» лирики: цветаевская героиня на время перевоплощается в персонажей-бродяг и до глубины проникается их телесной «болестью», душевными терзаниями, от которых они жаждут исцелиться, прикоснувшись к московским святыням. В этих и некоторых других стихотворениях «верхнее» сакральное пространство города свободно сочетается с образами бродяг, беглых каторжников, странствующих по Москве и ее окрестностям и отчасти выступающих как некая ипостась мятежного и одинокого духа самой героини. Особая «всечеловечность» и психологическая сложность лирической героини проявляется в том, что она живо ощущает свою сопричастность не только «высокой» Москве с соборами и колокольным звоном, но и этим вольным и нищим странникам, с судьбами которых она едва ли не пророчески осознает собственное родство – родство «бездомья» и изгнанничества:
И думаю: когда-нибудь и я,
Устав от вас, враги, от вас, друзья,
И от уступчивости речи русской, –
Надену крест серебряный на грудь,
Перекрещусь – и тихо тронусь в путь
По старой по дороге по Калужской.[8; 341]
Однако город в поэзии М.Цветаевой спроецирован не только на внешнюю реальность, но и на внутреннее бытие лирического «я», становясь зерном сквозного в ее творчестве автобиографического мифа. В целом ряде стихотворений в центр выдвигается интимно-доверительное общение лирического героя с душой города – причем зачастую это город ночной или предрассветный, освобожденный от бремени дневной суеты и открытый к соприкосновению с ритмами душевной жизни личности.
Ночной город в стихотворениях Цветаевой – от раннего «В Кремле» (1908) до «Стихов о Москве», «Бессонницы» и «Стихов к Блоку» становится одушевленным свидетелем бессонной тревоги героини, метаний ее неуспокоенной души. В стихотворении «В Кремле» ночные тона в образе сердца Москвы придают оттенок таинственности как самому городу в его прошлом и настоящем, так и напряженно-порывистой душевной жизни лирического «я», проникающегося неизбывным драматизмом женских судеб русских цариц.
Позднее, в одном из «Стихов о Москве» («Мимо ночных башен…») тревожный облик ночного города будет уже напрямую соотнесен с властно овладевающей героиней стихией страсти. Ночные краски резче оттеняют непрекращающееся и страшащее героиню брожение городской жизни и современной действительности в целом: восторг упоения «жаркой любовью» не в силах до конца заглушить проникшую в душу тревогу:
Мимо ночных башен
Площади нас мчат.
Ох, как в ночи страшен
Рев молодых солдат!
Греми, громкое сердце!
Жарко целуй, любовь!
Ох, этот рев зверский!
Дерзкая – ох! – кровь![8; 178]
А в цикле «Бессонница», где образ погруженного во мрак города будет уже сквозным, для лирической героини, жаждущей «освобождения от дневных уз», ночная Москва явится воплощением отчаяния, одиночества – и одновременно той «единственной столицей», с которой ее связывают нити интимного, женского доверия – в обнаженности страждущего чувства, чуткости к бытийной дисгармонии мироустройства, чреватой близкими потрясениями:
Сегодня ночью я целую в грудь –
Всю круглую воюющую землю [7; 165]
Разнообразны в цикле художественные средства передачи общей городской атмосферы, вобравшей в себя крайние моменты человеческой жизни, балансирующей на грани отчаяния и надежды. Это лейтмотив ветра, который «прямо в душу дует»; мерцающая освещенность города, запечатленного как бы «между» «бессонной темной ночью» и «тусклой» рассветной зарей. Детали городского пейзажа экстраполируются здесь на душевное состояние лирического «я». Горящее в уснувшем доме бессонное окно (стихотворение «Вот опять окно…», 1916) символизирует тайную, наполненную невысказанным драматизмом жизнь обитателей города и одновременно лишенную цельности душу героини: «Нет и нет уму / Моему – покоя./ И в моем дому / Завелось такое…». Неслучайно, что в «московских» стихах М.Цветаевой мотив бессонницы окрашивает собой самые разные явления – будь то «бессонно взгремевшие колокола» или признание в любви «всей бессонницей» к А.Блоку, звучащее от имени не только самой героини, но и целой Москвы.
Сквозным для целого ряда цветаевских стихотворений становится образ рождения поэта на «колокольной земле московской». В стихотворении «Красной кистью…» (1916) рождение героини «вписано» в яркий – звучный и красочный – мир города, хранящего христианскую традицию почитания святых (день Иоанна Богослова), а в горении московской «жаркой» и «горькой» рябины предугадывается страстный дух героини и ее трагическая судьба.
В художественном сознании М.Цветаевой Москва ассоциируется и с собственной творческой самоидентификацией, со стремлением ощутить самобытность своего поэтического голоса. В «Нездешнем вечере» она с достоинством подчеркнет «московскость» своего внутреннего склада, «московский говор», а в позднем письме уже 1940 г., с тяжелым сердцем переживая изгнание из Москвы, напишет о чувствовании внутреннего права на этот город – права поэта «Стихов о Москве».
Москва являет в поэтическом мире М. Цветаевой родственную ее героине непокоренную женскую сущность, в которой навсегда запечатлелись драма «оставленности», «отвергнутости» и предчувствие роковой участи. В стихотворении «Над городом, отвергнутым Петром…» (1916) гордая в своем страдании женская ипостась «отвергнутой» царем-реформатором старой столицы раскрывается в мифопоэтическом прочтении «текста» русской истории:
Над городом, отвергнутым Петром,
Перекатился колокольный гром.
Гремучий опрокинулся прибой
Над женщиной, отвергнутой тобой [8; 123].
«Встреча» глубоко интимных переживаний цветаевской героини и драматичной истории города обусловила здесь уникальное сращение «голосов» лирического «я» и самой Москвы, которые «гордыне царей» дерзостно противопоставляют истину творческого порыва.
В ранней «московской» поэзии М.Цветаевой постепенно начинает проступать предощущение ухода из родного дома в Трехпрудном, гибельной разлуки с ним. В стихотворении «Прости» волшебному дому» (1911) переживание «минут последних» в Трехпрудном, связанное с предстоящим замужеством, еще будто бы не чревато серьезными внутренними потрясениями. Однако в написанном спустя два года стихотворении «Ты, чьи сны еще непробудны…» (1913) хронотоп Трехпрудного, этого «мира невозвратного и чудного», органично сращенного с тканью цветаевских стихов, уже пророчески увиден на пороге катастрофы:
Будет скоро тот мир погублен,
Погляди на него тайком,
Пока тополь еще не срублен
И не продан еще наш дом.
История распорядилась так, что воспетый М. Цветаевой мир «колокольного града» и впрямь оказался на грани полного уничтожения [49]. В ее стихотворениях о Москве 1917-1922 гг. за явленной деформацией привычных реалий города, активизацией его темных сил, «подполья» («Чуть светает…», 1917) ощутимо осознание самой героиней собственной обреченности: смерть прежней Москвы напрямую ассоциируется в ряде случаев с уходом из жизни и ее поэта. Начало «окаменения» столицы становится очевидным в стихотворении «Над церковкой – голубые облака…» (1917). Привычные звуки, краски города теперь постепенно растворяются среди революции, прежний колокольный звон, воплощавший музыкально-песенную гармонию, теперь поглощается царящим вокруг хаосом («Заблудился ты, кремлевский звон, // В этом ветреном лесу знамен»), а наступающий «вечный сон» Москвы оказывается равносильным близкой смерти. В состоящем из трех стихотворений цикле «Москве» (1917), сопрягая историю и современность, в далеком прошлом Цветаева находит примеры проявленной Москвой женской, материнской стойкости – в гордом противостоянии «Гришке-Вору», «презревшему закон сыновний Петру-Царю», наполеоновской армии… Здесь, как и в стихотворении «Над церковкой – голубые облака…», крушение знакомого мира, ввергнутого в новую смуту, раскрывается на уровне звуковых лейтмотивов, далеких теперь от прежней музыкальной гармонии («жидкий звон», «крик младенца», «рев коровы», «плеток свист»), причем в одном из стихотворений цикла особенно психологически убедительна форма прямого диалога героини с «плачущей» столицей, поверяющей ей свои страдания:
– Где кресты твои святые? – Сбиты.
– Где сыны твои, Москва? – Убиты [8; 148].
Разрушение привычного московского мира напрямую сопряжено для лирической героини с душевными терзаниями и материальными лишениями. Нищенское прозябание в «московский, чумной, девятнадцатый год» нашло отражение как в поэзии, так и в прозе М.Цветаевой («Чердачное», «Мои службы»). В стихотворении «Чердачный дворец мой, дворцовый чердак…» (1919) противостояние искаженной, «красной Москве» выразилось на уровне конфликтной цветовой гаммы, в стремлении силой творческого воображения сберечь прежнюю «Москву – голубую!». Здесь, как и в ряде других стихотворений этого времени, потеря московской «почвы» все чаще обращает героиню к мысли о смерти («в Москве погребенная заживо») как результате невыносимой внутренней опустошенности («А была я когда-то цветами увенчана…», 1919, «Дом, в который не стучатся…», 1920, «Так из дому, гонимая тоской…», 1920).
Трагизм мироощущения цветаевской героини усиливается и тяжелейшей драмой отречения от родного города, в котором она видит стирание исторической памяти (цикл «Москве», 1922, «Площадь», 1922):
Первородство – на сиротство!
Не спокаюсь.
Велико твое дородство:
Отрекаюсь [8; 267].
В стихотворении «Площадь», тесно связанном со страшными реалиями революционного времени [49, 197-198], картина Москвы приобретает характер символического обобщения гибели России: кремлевские башни, раньше составлявшие у М. Цветаевой часть сакрализованного пространства, теперь уподоблены «мачтам гиблых кораблей», а прежняя водная, живая стихия города обратилась в бесчувственный камень: «Ибо была – морем / Площадь, кремнем став…» (ср. образ «каменной советской Поварской» в стихотворении «Так, из дому, гонимая тоской…», 1920).
В эмигрантской поэзии М.Цветаевой боль об утраченном городе уходит глубоко вовнутрь, лишь изредка прорываясь в лирическом голосе. В стихотворении «Рассвет на рельсах» (1922) образ «Москвы за шпалами» является главным, «восстанавливаемым» в памяти России, а в более позднем «Доме» (1931) собирательным образом дома, вобравшего в себя воспоминания о Трехпрудном, Тарусе, становится зеркалом души лирической героини, мучительно осмысливающей «бездомье», страх за близких и за себя.
В пору предсмертного возвращения на родину М.Цветаева все мучается пониманием непреодолимого отчуждения от изменившегося до неузнаваемости города, воспринимаемого теперь как место, «где людям не жить» («Не знаю, какая столица…», 1940). Если раньше «дивный град» был соразмерен бытию лирического «я», то теперь поэт с горечью признается в том, что «первое желание, попав в Москву – выбраться из нее». Время исказило давние семейные связи со столицей, в цветаевских словах о которой все определеннее звучат ноты вызова Богу: «Мы Москву – задарили. А она меня вышвыривает: извергает. И кто она такая, чтобы передо мной гордиться?». Это оказалось в числе факторов, пролагавших путь к трагическому исходу судьбы поэта.
Таким образом, сквозным для целого ряда цветаевских стихотворений становится образ рождения поэта на «колокольной земле московской».
Во многих цветаевских стихотворениях дарение Москвы другому человеку выступает как дарение ему собственных чувств, веры, открытие нового, бытийного измерения жизни родного города, как неотъемлемая составляющая родственного, дружеского или творческого общения.
Немалая роль в художественном оформлении образа Москвы принадлежит в поэзии М.Цветаевой цветописи и звукописи.
Москва в пору предгрозовых ожиданий становится всевмещающим «странноприимным домом», привечающим страждущих, бездомных со всей Руси Домом, не забытым Богом, домом, в котором каждому найдется место благодаря силы его веры.
В постэмигрантский период в стихотворениях поэта наблюдаются ноты вызова Богу, что связано с жизненными событиями.
|
|
|
