 |
Первая половина 1910-х годов (дореволюционное творчество)
|
|
|
|
Прежде чем перейти к анализу библейских мотивов в поэзии Цветаевой, следует сказать несколько слов о ее религиозном сознании.
Необходимо отметить, что М. Цветаева, последовательно пройдя различные ступени веры — безверия (православие, увлечение католичеством, воинствующее богоборчество, «многобожие»), в 30-е годы решительно станет отмежевываться от атеистов, понимая, что им «ничего не остается, кроме земли и ее земного устройства... А земное устройство не главнее духовного... и земля не все, а если бы даже все — устроение юдского общежития еще не вся земля» («Поэт и время»). Но, отмежевываясь от атеистов, Цветаева, тем не менее, не решается «назвать себя верующей» и по-прежнему чувствует себя в церкви чужой, а к христианству относится сдержанно. Именно тогда она называет поэтов (и себя в том числе) «многобожцами», утверждая право поэта черпать для себя чувства, мысли, идеи из всех верований, всех религий. Поэтому мы не можем заключить, что Цветаева «отпала» от христианства. Она принимала его наряду со всеми другими верами, нисколько не умаляя значения других. Была ли М. Цветаева религиозна в собственном смысле этого слова? Да, бесспорно, была. Рассматривая период раннего творчества Марины Цветаевой (1910-1916годы), приходим к выводу, что вера живет внутри поэтессы. Об этом свидетельствует все ее творчество, в частности потрясающие по глубине и искренности строки, которые найдешь далеко не у всякого поэта:
Господи!
Душа сбылась,
Умысел мой самый тайный. [8; 45]
Безусловно, творчество М. Цветаевой для нас более достоверный и надежный источник, чем противоречивые, путаные и поверхностные свидетельства современников М. Цветаевой о степени ее религиозности.
|
|
|
Свидетельства же современников, как мы уже говорили, весьма противоречивы и часто основываются на чисто внешних наблюдениях о том, ходила или не ходила Цветаева в церковь, соблюдала ли она церковные обряды, крестилась ли и пр. В книге В. Лосской «Марина Цветаева в жизни. Неизданные воспоминания современников» приводятся некоторые из этих наблюдений. Так, А.Туринцев, к примеру, отзывается о Цветаевой как о безбожнице, поражаясь отсутствию в поэте идеала, веры бессмертие: «Она не из бравады и не из строптивости нрава, а действительно по-настоящему не верила в Бога Ей не нужны были Бог, душа и т. д.», хотя тут же Туринцев спешит добавить: «В ее стихах, конечно, есть «душа», но это какой-то вихрь в никуда <...> У нее вместо идеала – колдовство <...> Отсюда и ее отношение к поэзии как к ремеслу». Очевидно, что А.Туринцев весьма поверхностно знал творчество Марины Цветаевой и столь же поверхностно о нем судил. М. Цветаеву как человека он недолюбливал и даже осуждал [79; 96-102].
А.Туринцев, безусловно, не принадлежал к числу ближайших друзей Цветаевой и не знал ее так хорошо, как, например, М. Слоним. Но и М. Слоним довольно-таки противоречив в оценке цветаевской религиозности: «Была ли она религиозна? Нет, конечно. То есть, да, для нее было ясно, что здешний мир — это не весь мир и что мир безмерен». Даже дочь Цветаевой А. Эфрон отзывается о религиозности матери как-то расплывчато: «Настоящей религиозности не было... Антирелигиозности в ней тоже не было... Она была верующая скорее языческого толка». Тем не менее многие (А.Эфрон, А. 3. Туржанская, М. Слоним) отмечали, что Цветаева водила детей в церковь, обожала обрядность, помнила все религиозные праздники.
Влияние на Цветаеву православной культуры не стоит преуменьшать,
ибо она была русской, православной по отцу, хотя и признавала главенство материнского влияния (мать ее, М. А. Мейн, хотя и перешла в православие, все же оставалась в душе протестанткой: отсюда, наверное, в какой-то мере свойственное Цветаевой чувство вненациональности, внегосударственности и внецерковности). Не следует забывать, что по отцу М. Цветаева была внучкой священника, а значит левитская кровь должна была сказаться в ней, и попытка ее отойти от Бога не могла не быть сопряжена с «какой-то если не душевной катастрофой, то с отрывом и разрывом, усугубляющим <...> кризис веры, как для любого из родовой касты служителей Богу».
|
|
|
Собственно, так и произошло. Цветаева, в детстве, отрочестве и ранней юности веровавшая в Бога, во Христа, поплатилась потом за свой отрыв от веры, ибо по натуре она была и навсегда осталась, несмотря на всю свою телесность, потребность земной любви, «голой душой», «эмигрантом из бессмертия во время», «эмигрантом Царствия Небесного и земного рая природы».
Уже в раннем творчестве Цветаевой ощущается влияние русской православной культуры. И хотя в своих ранних сборниках Цветаева «опирается в основном на литературный язык» (О. Г. Ревзина), в ее творчестве начинает ярко проявляться индивидуальность, собственное «я» – в посланиях, «стихотворных молитвах»: «Христос и Бог! Я жажду чуда...». В этих первых, «очень домашних», интимных (что отмечали В. Брюсов, М. Волошин, Н. Гумилев) сборниках: «Вечерний альбом» и «Волшебный фонарь» – наряду с именами реальных лиц, появляются имена исторических личностей, литературных героев, а также библейских и мифологических персонажей.
В ее произведениях встречаются наименования церковных атрибутов (икона, дары, распятье), также имена природного мира и городской среды, употребляется конфессиональная лексика. В стихотворениях этого периода (первая половина 1910-х годов) часто встречаются религиозные образы, стихи датируются названиями церковных праздников, что свидетельствует, хотя бы внешне, о религиозном подходе к жизни:
Звон колокольный и яйца на блюде
Радостью душу согрели.
Что лучезарней, скажите мне, люди,
Пасхи в апреле?
Москва, Пасха, 1910 [4; 318]
Ранняя лирика Цветаевой представляет интерес как «творческая лаборатория» поэта, однако она ценна и в другом отношении: как попытка запечатлеть уникальный опыт детства. В ней отражены не только страхи, неосознанные переживания, смутные видения, чувство беззащитности, но и праздник познания мира, прихотливая игра фантазии, радость от книг «в красном переплете» – вся сложность и необыкновенность детства, когда закладываются основы человеческой личности, – сложнейший художественный материал. Детство для лирической героини далеко не идиллия. Оно, безусловно, прекрасно, романтично, сказочно, однако в чем-то и страшно. Оно деформирует душу, рождает опасные чувства и желания. Отроческий мир Цветаевой (и ее лирических героев) романтически раздвоен. В этом мире – с одной стороны, любящая мама, читающая детям книги, любимые книжные герои (Гек Финн, Том Сойер, «мученик Рейхштадский»), с другой— мама, лишающая детей детства, отрывающая их от книг, строгие бонны, постоянно напоминающие девочкам о «долге»:
|
|
|
Я только девочка. Мой долг
До брачного венца
Не забывать, что всюду — волк,
И помнить: я — овца [4;312 ].
Этот «волк» особенно страшен потому, что он не сказочный (из «Красной шапочки», например), а библейский и связан для девочки со скучнейшим пуританским воспитанием. Цветаева воспроизводит чужую речь, но делает это по-своему. В данном случае форма единственного числа обладает собирательным, обобщенным, т. е. символическим значением. Здесь также представлен еще один, впоследствии ставший типичным для идиoстиля Цветаевой прием: она актуализирует устойчивый (в данном случае — библейский) образ, который хоть и сохраняет в данном случае переносное значение, но при этом как бы превращается из аллегории в метафору, т. е. с него снимаются значения предшествующих употреблений и он начинает функционировать так, будто впервые появился только здесь и теперь.
Таким образом, М. Цветаева берет устойчивую аллегорию, «волки и овцы», известную нам и в библейском коде, и в литературном (через заглавие
комедии А. Н. Островского), разрушает клишированность этого оборота и сама становится его автором.
В этот период отношение юной М. Цветаевой к Богу, к божественному ортодоксально. Даже ее формулировки представляются необычными: так, обращение «Христос и Бог! Я жажду чуда...». Словосочетание «живой Бог» юная Цветаева понимает буквально и в своей «Молитве» истолковывает его по собственному усмотрению: «Ты мудрый, // Ты не скажешь строго: — // «Терпи, еще не кончен срок». В ранних стихах Цветаева уподобляет Бога Санта-Клаусу, Богоматерь для нее — «Рождественская дама». Это «слишком человеческое» и слишком детское представление о Боге, но главное — слишком «книжное»; и это одно из проявлений цветаевской поэтики: Цветаева метафоризует действительность, применяя к ней книжные образы (она даже реальные, исторические образы пропускает через призму литературы).
|
|
|
Очевидно, что в гимназические годы Цветаева еще верит в Бога (и эта
вера отражена в ее ранних гимназических стихотворениях). Однако затем, пережив целый ряд ранних смертей близких ей людей, Цветаева делает попытку взбунтоваться против смерти, которую она вдруг ощутила не как дверь в вечность, а как уничтожение живого:
Слушайте! Я не приемлю!
<…>И не приютит могила
Ничего, что я любила,
Чем жила.
Москва, весна,1913г. [4; 243].
Но даже в столь тяжелый жизненный период, не забывает про Бога.
Смерть для женщин лучшая находка!
Здесь дремать мешала ей решетка,
А теперь она уснула кротко
Там, в саду, где Бог и облака [7; 28].
«Мать на лугу», 1910
1912 год Н. Струве считает годом поворота М. Цветаевой от веры к трагическому неверию. Есть страх перед смертью, следовательно, нет веры в бессмертие, а отсюда и веры в Бога [118]. На наш взгляд, Н. Струве несколько упрощает вопрос и сводит воедино две большие и важные проблемы: веру в Бога вообще и веру в Бога доброго, милосердного. М. Цветаева однозначно утрачивает веру в доброту Бога, в его справедливость (что, безусловно, уже само по себе не есть правоверие), но перестает ли она верить в Бога вообще? Ни один из критиков не решится упрекнуть Цветаеву в фальши, неискренности, она была даже слишком откровенной, иногда — чересчур искренна. Следовательно, обращение к библейской тематике нельзя объяснить лишь показной религиозностью; значит, требуется другое объяснение. Цветаева была слишком тонкой натурой с богатым внутренним миром для того, чтобы не признать умом существования Бога, слишком тонка, чтобы не признавать категорий греха, святости, совести, без Бога лишающихся всякого смысла.
Итак, Цветаева подвергает сомнению, порой отрицает веру в Бога, в
его всеведение, всепрощение. Она приходит к осознанию противоречия между верой и жизненным опытом, не в пользу первой, что и вызывает отчаянный протест против Бога. Однако сомнение не всегда означает отрицание Бога. Неопределенные представления юной Цветаевой о жизни за гробом как о какой-то идеальной стране чередуются с церковно-христианскими взглядами о рае (рай — это место, «где сонмы ангелов летают стройно, // Где арфы, лилии и детский хор») и аде («Быть в аду нам, сестры пылкие, // Пить нам адскую смолу»); вера в сохранение своей личности после смерти сменяется опасением утратить ее, лишиться индивидуального бытия («Знаю! — Все сгорит дотла!»). Но в творчестве зрелой Цветаевой трудно найти прямое отрицание веры в потустороннюю жизнь; вера в духовность и, следовательно, в неуничтожимость своего существа является у нее фактом непосредственного сознания, и потому отказываться от нее она не может, как бы ей этого ни хотелось.
|
|
|
Подобную религиозную драму переживал в свое время М. Ю. Лермонтов, герои которого часто проводят эксперименты, опытным путем проверяя веру во всезнающего и всемогущего Бога. Так, Юрий, герой лермонтовской пьесы " Menschen und Leidenschaffen " («Люди и страсти») с горечью восклицает: «...что я тебе сделал, Бог!... Во мне отныне нет к тебе ни веры, ничего нет в душе моей», ему вторит Владимир из «Странного человека»: «Бог! Бог! во мне отныне к тебе нет ни любви, ни веры!» [20; 85-105].
Вернемся же к библейским, христианским, православным мотивам в творчестве М. Цветаевой. Перед нами маски богомолки, пускающейся в путь по калужской дороге, набожной русской женщины, чернокнижницы и –одновременно – богоборческие мотивы, желание низвергнуть установленный авторитет.
Стремление М. Цветаевой к фрондерству, противостоянию, протесту («За всех — противу всех!») общеизвестно, но и стремление ее к возвышенному миру не подлежит сомнению. Во многих своих стихах, юношеских и зрелых, поэтесса обращается к теме православия. М. Цветаева писала о себе самой: «Я... не умею ничего любить, кроме своей души, т. е. тоски, расплесканной и расхлестанной по всему миру...» [9; 135].
Выше уже отмечалась насыщенность ранней лирики М. Цветаевой религиозными образами. То же можно сказать и о последующих этапах ее творчества. Библейские образы и символика играют в творчестве Цветаевой превалирующую роль, не следует забывать и о том, что данная тема составляет целый пласт в ее лирике. Недаром Марина Цветаева удостоилась чести стать объектом нападок промарксистской постреволюционной критики.
В центре ее книги «Версты» стоит «культ Богородицы и церкви»:
Из рук моих — нерукотворный град
Прими, мой странный, мой прекрасный брат.
По церковке — все сорок сороков,
И реющих над ними голубков.
Из цикла «Стихи о Москве» [7; 123].
Уже в первых изданных сборниках стихотворений весьма важную роль играет определенный духовный настрой, насыщенность стихов религией.
Таким образом, поэтесса часто обращается к религиозному наследию христианства как к богатому источнику образов и мотивов, умело используя те знания в области христианской, и в частности православной культуры, которые она получила в детстве.
|
|
|
