Виктория. "Овойной удар

Виктория

Виктория — моя бывшая студентка. Я познакомилась с ней, когда она была на третьем курсе факультета психо­логии. Девушка привлекла мое внимание тем, что как-то непривычно писала. Приглядевшись, я поняла, что она — левша. Кроме того, Вика, одна из немногих, задавала воп­росы. Вопросы были несколько необычными, и задавала она их неуверенно, сбивчиво, смущаясь и краснея. Еще она выделялась редкой в наше время — «солнечной», как я про себя отметила — улыбкой. Я заметила и ее высо-

17 2 Непридуманные истории

кую грудь, казавшуюся несколько великоватой для узень­ких плечиков.

Как-то раз я задержалась в аудитории, отвечая на воп­росы подошедших студентов. Собираясь уходить, я под­няла глаза. То, что я увидела, заставило сжаться мое серд­це; красивая девушка с трудом вытащила свое тело из-за парты и, раскачиваясь из стороны в сторону, направи­лась к выходу. Детский церебральный паралич! Я вспом­нила, как однажды, торопясь на лекцию, в темноте како­го-то перехода, завернув резко за угол, чуть не сбила ин­валида, несущего на костылях свое непослушное тело с беспомощно повисшими ногами. Ни лица, ни возраста в тот момент я не рассмотрела: охнув и извинившись, пом­чалась дальше. Потом, возвращаясь к этому эпизоду, я вспомнила, что как-то случайно слышала в деканате об­рывок разговора относительно поступающего на факуль­тет абитуриента-инвалида и настойчивости отца, дока­зывающего, что «с головой у его ребенка все нормально». Неужели именно ее я чуть не сбила с ног? За два года усиленных тренировок, как позже выяснилось, Вика бро­сила костыли, оставив себе трость. Еще через год трость также ушла из обихода, возвращаясь лишь в межсезонье из-за гололеда или зимой. Через несколько недель после моего потрясения, пережитого в аудитории, она пришла ко мне на консультацию. В память о ней у меня осталась подаренная ею книжка Норбекова и рассказ, написан­ный под впечатлением работы с ней, ее необычной лич­ности и судьбы, — он положил начало целому ряду моих рассказов. Дорог он мне еще и потому, что инициатором моей писательской деятельности была Елена Шувари-кова — мой Учитель и замечательный человек. Ей я и посвящаю свой рассказ.

Виктория влюбилась. Влюбилась так, что, глядя на нее, можно было увидеть сгусток солнечной энергии — под­солнух, развернутый доверчиво к солнцу. С ней это было впервые. Каждое утро, просыпаясь, она радостно думала о том, что сегодня опять увидит Его. Она училась на вто-

 

ром курсе психфака, а Он — на четвертом. Девушки чет­вертого курса были значительными и красивыми. Каза­лось, они знали о любви нечто такое, что простому смер­тному — такому, как Вика, — до самой смерти ни узнать, ни испытать не придется.

Утром, в постели, удерживая себя в дремотном состо­янии, Вика медлила и не хотела расставаться со своими грезами: во сне она гуляла, взяв Его за руку, глядя на него снизу вверх. Она видела Его и себя со стороны. Это была контрастная пара: она — маленькая, крепко сбитая брю­нетка с круглым лицом и черными глазами, похожими на арбузные семечки. Он — худой, высокий. Макушка Вик­тории была на уровне Его подмышки. Во сне Он обни­мал ее, носил на руках. В реальной жизни Он пока еще не знал о Вике.

Лежа в постели, девушка видела свою запущенную квар­тиру, оставшуюся после смерти бабушки, и мысленно пред­ставляла новые обои, новый диван и новые шторы. Как будто какой-то волшебник движением руки или волшеб­ной палочки изменил за ночь убогий мир, окружающий ее, вылечил ее, Вику, окончательно и бесповоротно. Он сидел на диване в отремонтированной квартире, читал газету, пил чай, а она — рядом или сбоку, подложив ладошку под голо­ву. Дальше этого ее фантазия не шла.

Бабушка... Воспоминания о ней наполняли душу болью и радостью. Обида на то, что самый близкий человек ее

2*

предал и умер, ушел туда и оставил ее, такую хрупкую, та­кую беззащитную, одну, жгла душу. Месяца два-три после смерти бабушки Виктория не могла спать по ночам, не могла сидеть на диване, на котором сидела днем, лежала, когда болела, а потом умерла бабушка. «Бабушка... Бабу-у-у-ля-я! Бабка» — так мысленно девушка призывала или ругала ее в зависимости от настроения. Вика постоянно разговари­вала с бабушкой во сне и наяву, сердилась, что та ей ничего не приготовила на завтрак, не подошла быстро'к телефону или ответила Викиным знакомым что-то невнятное про то, когда Вика вернется домой. Двойственными чувства по от­ношению к бабушке были и при ее жизни: Вика любила бабушку, знала, что никто так не заботится о ней, как она, и вместе с тем было в бабушке нечто такое, может быть, стар­ческое, что раздражало. Виктория не совсем понимала что — да и не хотелось лишний раз заморачиваться, своих проблем было достаточно. Вместе с горем по поводу смер­ти пришли ощущение и осознавание радости. Казалось, что душа вышла из тюрьмы и сейчас наступает новый период в жизни, свободный от надзора и брюзжания, от назойли­вого запаха старческого тела...

Мать бросила их с отцом, когда девочке было восемь лет. «Нашла себе хахаля», как говорила бабушка, на де­сять лет моложе и родила себе и ему сына Витьку. Де­вушка не считала Витьку братом, не испытывала к нему никаких чувств, кроме любопытства и удивления. Глубо­ко внутри застряла обида на мать. Отец, видимо, потря­сенный поступком бывшей жены, часто монотонно буб­нил, по-разному интерпретируя слово «мать»: «Мать, мать твоя, твою мать... » Он вкладывал свои чувства, все мно­гообразие их оттенков в слова, внешне обычные, при­вычные слуху Вики. Но гримаса, появлявшаяся на его лице всякий раз при необходимости произнести в присутствии дочери имя бывшей жены или слово «мать», постепенно стерла что-то теплое внутри девочки. Тепло, радость, на­полнявшие прежде знакомое слово, куда-то ушли. Так появилось в обиходе отца и дочери слово «она». «Она звонила, она передала лекарства... » — и было понятно, о ком идет речь. При слове «мама», сказанном другими, де­вочка испытывала странные ощущения. Мысленно она

примеряла табличку со словом «мама» на груди своей родительницы, но табличка отваливалась. Виктория пы­талась приклеить табличку скотчем, скрепками, но при малейшем движении табличка падала, соскальзывая к ногам. Скучала ли она без матери? Трудно сказать. Но... Ведь положено, чтобы дети жили с матерью. А если у тебя ее нет, а есть только отец, значит, что-то не так?

Отец всегда был рядом — с самого раннего детства девушка помнит его руки. Руки были очень умные и доб­рые. Руки делали массаж, поддерживали, мыли. Они все­гда знали, что сейчас нужно сделать: вытереть нос или погладить по голове, растереть спинку или, зажав лицо дочки между ладоней, сказать ей, прижавшись нос к носу: «Какая ты у нас красавица! » Руки жили сами по себе. Они были сильные, с волосками на костяшках, с удли­ненными бледными ногтями. Папа и руки были как бы отдельными организмами. Папа — серьезное лицо, оза­боченность, сострадание и иногда — отчаяние, читаемое в приподнятых домиком бровях. Папа — весна и осень, иногда — зима. А руки — только тепло, лето...

Два раза в год Виктория и папа уезжали в санаторий. Вика не помнит, была ли там мама вместе с ними. Когда девочка подросла и решила проверить свои догадки, папа сказал, что иногда они ездили с мамой. Не всегда, конеч­но, потому что поездка для троих обходилась дороже, чем для двоих. Вика тогда удивилась своей памяти и забыла вопросы. У нее была способность забывать плохое и боль, время от времени досаждавшую ей. Стараясь помнить хорошее, девочка копила его в себе, а затем, накопив, пры­гала папе на шею и душила его в объятиях от радости. Но радость приходила редко. В жизни девочки было больше грусти, печали и страдания...

К окончанию школы Виктория знала, кем она бу­дет — только врачом. Ее личная история, желание понять причину «поломки» в своем организме сделали ее ум пыт­ливым. Когда она начала интересоваться своим телом, из нее посыпались вопросы, адресованные второй бабушке, нейрохирургу, доктору наук. Эта вторая бабушка зародила интерес к медицине, нейрофизиологии, и жизненно важ­ной Вике представлялась необходимость понять, почему она

ходит не так, как все, что сместилось в ее организме и не дает ей правильно ходить, и как это можно вылечить.

Железная воля и целеустремленность, доставшиеся от матери, вели Вику от одного достижения к другому. Мас­са прочитанных книг, одиночество, инаковость произве­ли в ее голове некий продукт, который она сама, как гас­троном, определила: винегрет. Каждый ингредиент ви­негрета в отдельности был очень полезным, экологичес­ки чистым, насыщен витаминами и микроэлементами, но в перемешанном виде винегрет был несъедобным. Что с этим делать? Как жить? Надо было как-то разбираться. А еще девушка реально оценила свои физические воз­можности и поняла, что ей стать врачом почти невоз­можно. Так возник факультет психологии.

Другой причиной, утвердившей Викторию в правиль­ности профессионального выбора, стало огромное жела­ние помочь таким же, как она — тем детям и подросткам, с которыми четыре раза в неделю ей приходилось встре­чаться в Центре реабилитации детей с ДЦП. Девушка была одной из них и вместе с тем чувствовала себя над ними. У нее были Знание и Цель: реабилитироваться. Слово «реабилитация» означало почти то же, что оправ­даться, восстановиться в своих правах. Именно «в правах». Ей не хотелось быть инвалидом второй группы. С фана­тизмом и верой ежедневно по пять-шесть часов она за­нималась физическими упражнениями: растяжка, гим­настика на шведской стенке, езда на лошади, «скафандр».

Всем своим существом, всей душой девушка-инвалид протестовала против положенных ей по закону льгот — проезда на транспорте, оплаты телефона, пенсии. После­днее слово — «пенсия» — убивало. Убивало всякую на­дежду, радость. Вика казалась себе древней старухой с истрескавшимися руками и глубокими морщинами на лице, в которые можно было вставить карандаш и он бы не выпал. День выдачи пенсии — 5-е число — она по­мнила всегда. Уже с утра этого дня Вика начинала бур­чать, искать причины, чтобы излить раздражение на баб­ку. До самого прихода почтальона, разносившего пенсии по квартирам, эмоциональное напряжение, связанное с ожиданием ежемесячного подтверждения ее инвалидно-

сти, признанной государством, достигало апогея. Викто­рия поставила себе задачу: отказаться от пенсии и за­быть этот кошмар. Отец был категорически против: пос­ледние два года он почти не получал заработной платы в НИИ, где работал инженером, и выходило, что три чело­века жили на две пенсии — пенсию старухи и пенсию ребенка. Вика с яростью и ожесточением доказывала отцу, что не хочет получать пенсию, что готова голодать, но сможет обойтись без пенсии. Отец убеждал, что государ­ство «и так нас всех имеет, как хочет», и что пенсия — «самое малое, что с государства можно взять».

Драматический спор был разрешен самой жизнью: отец, намаявшись с больным ребенком, женился и ушел в дру­гой дом, где о нем заботились, варили борщ, где по ночам были жаркие объятия двух изголодавшихся от одиночества тел. Умерла бабушка. Вика осталась одна. Не было ни кош­ки (для нее надо было ходить за молоком, а кто пойдет — инвалидка или старуха? ), ни собаки, с которой надо гулять три раза в день. Вика начала учиться выживать на свою пенсию. Первую после смерти бабушки пенсию она потра­тила на то, что купила торт-мороженое, супружескую пару хомячков, два килограмма яблок (для них же), несколько килограммов косточек для супа, какой-то мясной вкусня­тины и новые плавки. Все. Через неделю не было денег на хлеб и на дорогу в институт. Она стала пропускать занятия. Одногруппникам говорила, что болеет. Ее никто и не про­верял. И так все понятно. За неуплату отключили телефон. Отец вторую неделю не приходил. Звонить от соседей и просить его прийти казалось унизительным... Виктория на­чала медленно впадать в панику. Бабка приходила к ней во сне и днем в виде каких-то галлюцинаций, видений и му­чила своими наставлениями.

Все ночи до утра Виктория сидела в кресле, ожидая рас­света. Днем она спала, вечером начинала метаться по квар­тире от страха перед наступлением ночи и от голода. Так протянулась вторая неделя. Пришел отец, но ей уже было все равно. На его вопрос «Как дела? » она равнодушно по­жала плечами и, тяжело переваливаясь, придерживаясь ру­ками за косяки дверей, вышла в свою спальню поговорить с хомячками. Хомячки учили Вику реальной жизни, она,

наблюдая за ними, впервые увидела сексуальные игрища. Несколько дней назад у хомячков случилось радостное событие: появились дети. Папаша-хомяк был почему-то агрессивен по отношению к маме-хомячке, и Вика решила его отделить — посадила в таз в ванной. Созерцание хомя­чьего семейства успокаивало девушку. Она начинала ве­рить, что когда-то и у нее все наладится: она полностью реабилитируется, выйдет замуж и родит двоих детей.

" Овойной удар

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: