Настоящий мужчина

Дорога... Как приятно держать руль. Машина подчиня­ется любому моему движению. От этого спокойно и воз­буждающе одновременно. Упругость шин отдается уверен­ностью в сердце, ровный шум мотора — отзвуком в голове: «Все в порядке, все под контролем». Внутри рождается сила: «Я все могу, все в моей власти». Я и вправду всесилен. Я все могу. Это не экстаз, просто спокойное ощущение всемогущества.

Все меняется так быстро, что не удается это пере­жить. Только потом вспомнить. Удар... Крик.... Боль... Ужас... Жена? Жива! Сын? Сы-ы-ын? Что с ним? Не по­нимаю... Много крови. Неужели? Кошмарный сон, это про­сто кошмар, который сейчас кончится, и я проснусь. Внутри все сжимается от ужаса и обледенелого спокойствия од­новременно. Действовать! Не слышать ее криков, не ве­рить в возможность потерять его!

Люди... Машина... Больница... Боже, и это больница!!! Осыпавшаяся штукатурка, запах старого влажного бе-

лья, насмерть перепуганная медсестра, то ли сонный, то ли нетрезвый доктор. Время или остановилось, или несет­ся с ужасающей быстротой. Мой сын умирает... Доктор прячет глаза. Они будут делать операцию. Операцию здесь?!

Я стою с ней под жизнеутверждающий стрекот кузне­чиков. Мы смотрим на освещенные окна операционной... Мне больно, но я не чувствую боли, она подкатывает к горлу, но я давлю ее. Я не в силах сейчас выносить боль. Страх держит меня за все мышцы, которые только смог найти в моем отупевшем организме. Я не понимаю, что я — это я. Все это не со мной... Всемогущество рассыпается на глазах. В голове — вакуум. Меня нет.

Вдруг — жуткий звук. Реальность резко врывается в меня. Я вижу ее. Она стоит на коленях, прямо в этой стрекочущей траве, и, подняв к окнам дорогое, но неузна­ваемое от боли лицо, воет. Не плачет, не кричит. Воет. Как раненая волчица, как отчаявшийся мученик, как су­масшедший человек.

Я прижимаю родную голову к себе, вжимаю в себя ху­денькие плечи, глажу вздрагивающую спину. Говорю, обе­щаю, убеждаю во всем том, во что совсем не верю сам. Смотрю в глаза. Ее нет. Это не она. Она не плачет. Она воет. Не слышит, не чувствует, не понимает. Она совер­шенно безумна. Я совсем не узнаю ее. Она уходит от меня, исчезает. Я теряю ее... Прямо сейчас в наступающих су­мерках, в этом оголтело стрекочущем поле, возле этой облезлой больницы. Я сегодня теряю их всех. Тех, кого любил, ради кого просыпался по утрам, улыбался, рабо­тал, жил.

Только теперь я понимаю, что такое ужас. Он проно­сится по позвоночнику, как молния, и уходит в землю за долю секунды. Мое сердце — камень. В голове — резкая ясность, четкий план. В теле — готовность действовать. Пальцы уже нажимают кнопки мобильного телефона. Во­дители. Лучший врач города. Врач для нее. Все едут. Толь­ко бы успеть... Я же все могу, я должен, я не могу их потерять, я не отдам их, черт побери!

Богу было угодно, чтобы мой сын выжил. И она улыба­ется мне по-прежнему, все такая же теплая, родная. И это — счастье. Если бы не страх... Нет, не страх, а

щот самый ужас, что пронесся по телу тем летним вече­ром. Он не покидает меня теперь и заставляет леденеть каждый раз, когда я отпускаю своего сына даже туда, где совершенно безопасно. Внутри все взрывается от желания защитить его от всего и абсолютной невозможности это сделать. Мне все время кажется: если я буду всегда рядом с ним ничего не случится. Но ему уже 16, и я отпускаю его, но перестаю жить до того момента, пока не увижу его снова на пороге квартиры.

Удивительно, что она как будто бы тревожится мень­ше... Явно меньше. Занимается делами, улыбается. А я ни­чего не могу делать, я просто жду его. И все мое тело — ожидание, и меня снова нет, почти как тогда...

Я — большой и сильный мужчина. Меня мало что мо­жет напугать в этой жизни. Но я ужасно боюсь за своего ребенка и совершенно не хочу бояться. Я хочу, чтобы он рос самостоятельным и прожил свою жизнь... Я хочу, чтобы избавили меня от этого страха раз и навсегда.

Это была необычная встреча. Такие люди не часто ока­зываются у психотерапевта. Мужчины вообще приходят на консультацию к психологу довольно редко. И эта наша встреча состоялась почти случайно. Он пришел не на кон­сультацию. Он оказался в моей группе обучающей пси­хотерапии. Весь его вид говорил: «Я — в шоколаде», — его любимое выражение. Но грусть в глазах, в которой можно было бы утопить целый материк, выдавала его, позволяла фантазировать о том, что шоколад-то, видимо, очень горький, с большим содержанием глубокой тем­ной боли.

Он притягивал к себе всех: кто-то верил ему, ловил каждое его слово; кто-то сильно недолюбливал за «по­учающие манеры» всезнающего мужчины. Я уважала его за ясность мысли, способность быть открытым в том, что некоторые мужчины почему-то считают «слабостью», за мужество сказать: «Я был не прав». Боялась того, что я и вся наша группа окажемся для него смертельно скучны­ми и он уйдет. И всем будет страшно жаль. Он остался.

Всех, кто попадал в его поле, как будто захватывал по­ток удивительной силы и почти непереносимой боли.

И тогда казалось: он сам помочь всему миру может, а вот ему — никто. Потому боли и грусти так много... Кто же это вынесет?

«Настоящий мужчина», — говорили о нем женщины из нашей группы, выпрямляя спины, и я соглашалась. Но почему-то сразу после этой фразы мне хотелось плакать, плакать вместе с ним, потому что начинало казаться: «на­стоящий мужчина» — это очень тяжелая ноша. Но мы не плакали. Не получалось... Жаль.

—... Я за все должен отвечать в этой жизни. Если у меня есть какие-то обязательства, то я за них отвечаю. О каком разделении ответственности вы говорите? — Он.

— Это не помогает. Никому. Вы не можете отвечать за все, что случается или происходит. Вы не Господь Бог. К тому же тот, у которого вы забираете всю его ответ­ственность, становится инфантильным, неспособным к принятию собственных решений, личной ответственно­сти. — Я.

Он был не согласен... тогда. Но через пару дней он сказал при всей группе: «Ирина, вы были правы насчет ответственности. Не стоит ее всю брать на себя. Я это понял вчера». Это было так неожиданно. Что-то в нем начинало меняться, что-то в нем явно мыслилось, вари­лось. И чувства, о которых он говорил, не скрывал — то скуки, то раздражения, то грусти, — жили в нем глубоко и даже, будучи названными, не проживались, не показыва­лись почти.

И вот случилось. Он доверил мне и группе эту исто­рию. О своем сыне, о своем страхе, о боли и беспомощно­сти. Не плакал... почти. Стоящие в глазах слезы — это все, что он мог тогда. И это было много. Тот ужас, непрожи­тый в те летние дни, вырывался из него сейчас, заставляя цепенеть всю группу.

В тот момент, когда все это случилось с его семьей, он не мог позволить себе поддаться страху и ощутить до конца свою беспомощность перед тем, что юристы назы­вают «неодолимой силой». Позволить себе рыдать, чув­ствовать боль в своем отяжелевшем от горя сердце — он тоже не мог тогда. Он должен был действовать, он — муж­чина. И теперь в замершей группе висели непрожитый

страх и беспомощность, затопив душу каждого, у кого были

дети.

— Возможно, теперь станет немного легче. Потому что сейчас тебе удалось хоть чуть-чуть прожить из непрожи-того тогда. Но правда и в том, что невозможно перестать бояться за своих детей. До конца невозможно. Мы всегда будем бояться за них, сколько бы лет им ни было. — Я.

— Это грустно. Очень грустно. А я так надеялся на розовую пилюлю... — Он.

На этом мы закончили. Группа немедленно отклик­нулась своими страхами, слезами и болью. За него, за себя, за своих детей. А я все думала про него и мужчин вооб­ще: большие, сильные, ответственные, но такие ранимые, слабые, беспомощные и страдающие. Они не могут по­зволить себе сильные чувства, потому что должны дей­ствовать. Как грустно, что из-за этой невозможности вся боль и весь страх остаются внутри, живут в душе годами, мешают жить, радоваться жизни, надрывают сердце. Как хорошо, когда хотя бы некоторые из мужчин позволяют себе прожить эти сильные чувства вместе с психологом, ведь зачастую просто больше не с кем. Есть риск, что никто не поймет. Потому как «настоящий мужчина — это... » и далее по списку. К сожалению, в этом списке нет ничего о том, как можно плакать, когда грустно, рыдать, когда больно, бояться, когда страшно. Именно поэтому «настоящие мужчины» к сорока годам часто имеют из­ношенное болью сердце и не доживают до пятидесяти. Это так грустно.

Я очень надеюсь, что он проживет долго, а грусть в его могучем теле сдаст свои позиции и позволит жить еще чему-то, не такому горькому. Я очень благодарна ему за встречу, которая состоялась.

⇐ Предыдущая567891011121314Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: