(из опыта общения с мужниной и терапевтом.)

Разочарование — то, что я слышу в голосе клиентки.

Удивление, сопереживание, восхищение, возмущение, агрессия, душевная боль и разочарование — вот то, что я осознаю внутри себя во время ее длинного, прерываемо­го паузами и глубокими вдохами рассказа. Я слушаю, чув­ствую, анализирую...

Энергичное начало сменяется вялой полушепотной речью: шу-шу, шу-шу... Я напрягаю слух и пытаюсь сама себе ответить на вопросы: почему с ней случились эти истории? Что их спровоцировало? Или она сама вино­вата в том, что произошло?

Она пришла ко мне спустя два дня после общения с психотерапевтом — мужчиной, названным ею Небожи­телем.

Меня изнасиловали. Два раза за один месяц. Оба ра­за — мужчины. К обоим я" пошла по собственной воле. И с тем, и с другим я находилась в деловых отношениях. Один изнасиловал тело, другой — душу.

Первым моим насильником был чиновник в департа­менте, которому меня представила знакомая.

Встреча прошла просто замечательно! В присутствии приятельницы мужчина казался светским львом и душкой. Предложил кофе и конфеты, был мил и предупредителен.

Как говорила моя бабушка, он «давал авансы впрок». Аван­сы вызывали уважение к нему как неординарной и щед­рой личности. Дело мое было не то чтобы сложным, но требовало доброй воли и материальных затрат. Я имею в виду спонсорство. Мне необходимо было вывезти моих та­лантливых детей на выставку. Дети художественной школы, в которой я преподаю, — просто замечательные личности. Каждый из них — самородок. (Пока непризнанный. ) Я хотела, чтобы моих детей признали. Все областные, крае­вые выставки «делали», как сейчас говорят на сленге, мои дети. Все первые места принадлежали им. Я очень горжусь своими детьми. Дети и творчество — это то, ради чего я существую. Я открываю детям мир шаг за шагом. А они познают его капля за каплей, мазок за мазком, если можно так сказать... Я очень хотела, чтобы мир познакомился с работами одаренных детей. Ну и, если без лукавства, думала, что от славы моих учащихся хоть что-нибудь, может быть, несколько капелек достанется и мне.

Нам прислали из столицы приглашение — к нам про­явили интерес. А вызвать интерес у столицы — это ого-го какое дело! Как вы полагаете? Мы не могли себе пред­ставить, что можно отправить наши работы на столич­ную выставку, тем более первую, а самим остаться. Я по­лагала, что правильнее, если около картины стоит автор. Это имеет и воспитательное, и психологическое значе­ние. Я, конечно, дилетант, но мне кажется, что я все же права. Вы представьте себе швею на конвейере. Скажите, какое она получает удовлетворение? Косвенное — да. А личное, прямое? Где это на этикетке написано, что крой принадлежит такому-то мастеру, а строчку ровненько проложила Евдокия Семеновна, к примеру? А здесь, око­ло картины или когда платье «от кутюр», все знают, что Данная вещь имеет имя: от Коко Шанель, например, или от Зайцева, от Юдашкина... И сразу возникают ассоциа­ции, чувство личного знакомства с мастером. И носителю имени приятно, а носителю «от-авторского» платья — вдвойне. Получается, что безымянная вещь никому не интересна или почти не интересна. Как вы думаете? А иначе для чего мы бегаем по магазинам в поисках кру­тых лейблов? И авторучку нам подай фирменную, и кофе

должен быть только с раскрученным именем, шубка или сапоги — не такие, как у всех, а чтобы чувствовалось, что они именно для нас сделаны... То есть вещь как бы пер­сонифицируется...

Нет, не подумайте, что я страдаю вещизмом, нет. Но до того иногда безликими кажутся наши улицы, дома. По­мните фильм «С легким паром... »? Человек проснулся в своей кровати, и ему долго доказывали, что он — идиот, оттого что имеет такую же, как у соседа по площадке, квартиру, такую же мебель, такую же люстру и т. д.

Мне стыдно рассказывать, поэтому я уклоняюсь в сто­рону. Если коротко, то мне нужны были деньги на билеты «туда-обратно» для троих детей: двух мальчиков и одной девочки. Родители придумали, как с наименьшими потеря­ми для здоровья детей снарядить их в дорогу. Конечно же, сухие концентраты типа «Быстросупа», лапша разная, то есть чтобы было первое и второе. Семечек там всяких, сухари­ков, несколько банок тушенки, сухофрукты, ну и другую мелочь. Это мы придумали, когда мечтали о том, как хоро­шо было бы вывезти наших детей в столицу на выставку. Ехать недолго, меньше двух суток. Садимся в поезд вечером, около десяти. Пока то да се — одиннадцать. Попили чайку на ночь и спать. Две ночи и два дня. Дело было зимой, тем­нело рано, люди больше спят в зимнее время года...

Я так подробно обо всем рассказываю потому, что у талантливых детей бедные родители. Почему так?.. В об­щем, я ради своих детей была готова на многое. Я ходила в управление культуры, в департамент образования, в де­партамент по молодежной политике (есть, оказывается, и такой). Какую они политику молодежную ведут? Меж­ду прочим, там сидят дядьки предпенсионного возраста, они из-за своих подбородков и животов не только моло­дежь — ног своих не видят. Какие-то прямо Колоссы Родосские. Того и гляди рухнут. Мне как художнику они совсем не интересны. Мучилась я, мучилась и однажды встретила в коридорах власти свою дальнюю приятель­ницу. Почему дальнюю? Потому что она далека стала от меня, как звезда. А телескопа, чтобы приблизиться, у меня нет. Под телескопом я понимаю деньги, связи, какие-то блага, как изволит выражаться мой сосед по квартире. Он

украинец, хотя его дочь, девятнадцатилетнее наивное со­здание, говорит о нем: «Вы что?! Мой папа — хохол, ка­кой он украинец! » Так в тридцать с небольшим я впер-выe узнала, что есть, оказывается, две различные нации — хохлы и украинцы. Ах, ну да: я опять уклоняюсь в сторо­ну. Это потому, что мне трудно говорить...

Приятельница затащила меня в свой кабинет, звонила-звонила и вызвонила потенциального спонсора. Мы с ней в этот же день к нему и сходили, попили кофе в служебном кабинете и договорились о следующей встрече. Спонсор работал на втором этаже, а моя дама — на четвертом. (Ин­тересно, этаж в табели о рангах имеет какое-нибудь значе­ние? ) В день второй встречи я отменила уроки, чего я ни­когда не делаю, разве уж если пластом лежу от температуры. А так и при 38° иду на работу.

Я пришла в служебный кабинет в назначенное время. Перед кабинетом — прихожая с двумя дверями, одна вела в кабинет. Был конец рабочего дня. В кабинете заканчивали свои дела какие-то люди, минут через пять они ушли. Мы остались вдвоем... Чиновник предложил мне сесть, но я от­казалась, так как считала свое дело решенным и не требую­щим много времени: я ждала ответа. Чиновник для чего-то вышел, затем вернулся, внезапно подошел сзади и начал резко срывать одежду с нижней части моего тела. Казалось, я потеряла тогда не только голос, но и способность к со­противлению. За дверью техничка гремела ведрами. Я глупо спросила: «Что вы делаете? » Попыталась вырваться. Он ока­зался сильнее меня. Я все-таки вырвалась и вылетела в при­хожую, но дверь в коридор была заперта. Мои сопротивле­ния, видимо, его раззадоривали, он сопел, шарил дрожащи­ми руками по моему телу, расстегивая крючки, пуговицы. Я сопротивлялась... Он спустил свои брюки, развернул меня к себе спиной. Я вяло продолжала сопротивляться. В конце концов он быстро закончил свое дело, потерял ко мне ин­терес и, не сказав ни слова, вышел. Я ошарашенно пыталась понять: что произошло? Перед глазами возникла картина Делакруа с Революцией на первом плане: ярость и отчая­ние в глазах, раскрытый рот, выпавшая из блузки грудь...

Денег на поездку я не получила, и мои дети никуда не поехали: у меня просто не было сил еще куда-то идти.

Я махнула на все рукой. Возвращаясь с работы, ложилась на диван и молча лежала. Промучившись таким образом недели три, я поняла, что нужно с этим что-то делать. Я, как барон Мюнхгаузен, пыталась вытянуть себя за соб­ственные волосы из болота лени и депрессии. Я пыта­лась слушать любимых мной Моцарта и Чайковского, «Куин», силилась читать... Но как-то не получалось... Мне удалось только доплестись до психологического центра и записаться на семинар. Что это будет за семинар, я не знала. Девушка, которая меня записывала, делала круглые восторженные глаза и почти шепотом, очень значитель­но сказала, что мне повезло, что к нам в город как раз сейчас приехала европейской величины Известность, Светило. Я пришла.

Семинар, который оказался тренинговой группой, был рассчитан на три дня. Предполагалось, что люди, пришед­шие на тренинг, очень — ну очень! — хотят решить свои какие-то надоевшие-наболевшие проблемы. Группа, в ко­торую я попала, состояла из одних женщин. Их было сем­надцать. Кроме меня. Женщины что-то рассказывали о себе, выходили в центр круга и опять рассказывали... О своих семьях, своих детях и мужьях... Охали-ахали, пе­реживали, даже плакали. Я сидела истуканом, погружен­ная в свою боль. Светило был светским львом и душкой. Он выглядел этаким бонвиваном — хорошо и всласть пожившим, уже немного утомленным и, возможно, пре­сыщенным, но не забывшим хороших манер. В редкие минуты я всплывала, как подводная лодка, и могла на­блюдать его игру с женщинами. Игра была утонченной, несколько манерной, с патриархальным привкусом, душ­ком. Мне, как художнику, виделась композиция: госпо­дин с трубкой или кальяном в руке, рядом — маленький круглый столик. Вокруг, в полуприседе — дамы, дамы, дамы... Эстетика XVIII века?

В конце третьего дня я, как мне кажется, созрела для того, чтобы рассказать о себе. Господин психолог влюбил в себя, я доверяла ему, я поняла, что именно ему я хочу поведать свою жуткую историю и услышать слова уте­шения в ответ. Но мне было жутко представить, что сем­надцать пар глаз уставятся на меня и будут меня рас-

сматривать, а тридцать четыре уха будут меня слушать. Это было выше моих сил! Во время перерыва я на ват­ных ногах поплелась за Светилом в курилку. Он был мил и предупредителен. Я сказала, что не могу при всех рас­сказать о своей проблеме, что это очень личная вещь. Он промолчал, пожал плечами и вышел из курилки. Я рас­слабилась и подумала о том, что ничего не буду расска­зывать: я приняла решение молчать. К тому же до окон­чания группы оставалось всего полтора часа. Я была спо­койной и ждала окончания группы. Мысленно я уже со­ображала, что я сейчас куплю себе на ужин. Я посмотрела на часы — оставалось пятнадцать минут. И вдруг совер­шенно внезапно Светило обратился ко мне и задал ка­кие-то вопросы. Я ответила. Неожиданно какая-то волна накатила на меня, я зарыдала и не могла остановиться. Кто-то из группы предложил мне платок. Я вытирала слезы и ревела в голос. Я забыла про семнадцать пар глаз и тридцать четыре уха. В помещении были только двое: Он и я. Я рассказала все. И где-то внутри меня появилось предощущение надежды: казалось, что сейчас произой­дет чудо и моя боль станет меньше. Мне представлялось, что Светило взмахнет своей волшебной палочкой и мои горе и боль растают. Я была доверчива и открыта, я гото­ва была поверить любому его слову...

«Ты сама виновата», — приговорил меня к пожизнен­ному наказанию Небожитель. Я посмотрела механичес­ки на часы. Мое время закончилось...