Свободные рынки и регулирование

Дальнейшая критика концепции равновесия по существу избыточна. В главе 1 я утверждал, что эта концепция является гипотетической и ее соотнесенность с реальным миром находится под вопросом. В последующих главах я рассмотрел различные финансовые рынки, а также макроэкономические изменения и показал, что они не проявляют стремления к равновесию. На самом деле, более обоснованным было бы утверждение, что рынки стремятся к крайностям, которые рано или поздно становятся невыносимыми и в итоге корректируются.

Предполагается, что равновесие должно обеспечить оптимальное распределение ресурсов. Если рынки не стремятся к равновесию, теряет силу основной аргумент, который выдвигался в пользу рыночного механизма: у нас нет оснований считать, что рынки что-либо оптимизируют.

На первый взгляд это заключение может показаться неожиданным, но это совсем не так. Концепция оптимума столь же чужда тому миру, в котором действуют участники, не обладающие совершенным пониманием, как и концепция равновесия, и по той же самой причине: обе концепции предполагают совершенное понимание. И уж совсем неудивительно, если показать, что обе эти концепции имеют малое отношение к реальности.

В защиту рыночного механизма могут быть выдвинуты иные аргументы. На самом деле, интересный ход аргументации возникает из нашего обсуждения в главе 15. Я рассматривал финансовые рынки как процесс, в какой-то мере родственный научному методу — то есть как процесс проб и ошибок, в котором рыночная цена по окончании эксперимента служит критерием оценки эксперимента. Этот критерий не удовлетворяет требованиям научного метода, поскольку рыночная цена зависит от решений участников, тогда как явления, изучаемые учеными-естественниками, независимы от утверждений, которые делают о них ученые. Тем не менее это полезный критерий, поскольку он настолько же реален и в той же степени поддается научному наблюдению, как и любое явление природы. Более того, он представляет огромный интерес для участников рыночного процесса. Таким образом, достоинством рыночного механизма является то, что он предоставляет объективный, хотя и предвзятый, критерий.

Оценить, сколь велико это достоинство можно лишь рассмотрев, что же происходит при его отсутствии. С этой целью нам придется взглянуть на экономические системы с централизованным планированием, которые, питая отвращение к недостаткам рыночной экономики, отказались от использования ценового механизма. Результат необходимо измерять в количественных единицах, и перекосы здесь куда хуже, чем крайности рынка.

Уинстон Черчилль однажды сказал, что демократия — это наихудшая форма правления, если не считать всех остальных. То же самое можно сказать и о рыночном механизме. Это наихудшая система распределения ресурсов, если не считать всех остальных. И действительно, существует значимое сходство между механизмом выборов и рыночным механизмом. Трудно утверждать, что выборы оптимизируют политическое лидерство в стране: навыки, необходимые для привлечения голосов, имеют лишь слабое отношение тем качествам, которые понадобятся кандидату, когда он приступит к выполнению своих обязанностей. Тем не менее сам факт того, что ему придется пройти через выборы, дисциплинирует, и это помогает предотвратить хотя бы некоторые из вопиющих крайностей.

Ценность объективного критерия, вероятно, лучше всего оценивается субъективно. Все мы живем в мире фантазий. Имея влечение к абстрактным идеям, я, вероятно, более других склонен уноситься в мир, созданный моим воображением. Рынки всегда помогали мне сохранить чувство реальности. Может показаться парадоксальным, что мое чувство реальности связано с рынками, в то время как они часто ведут себя настолько странно, что поражают других созерцателей своей нереальностью; но, как участник рыночного процесса, я не просто знаю, что связан с реальностью: я чувствую ее всем своим нутром. Я реагирую на события на рынке, как животное реагирует на то, что происходит в джунглях. Например, случалось так, что я предчувствовал грядущую катастрофу, поскольку при ее приближении у меня начинались боли в спине. Я, конечно, не мог бы сказать, какую именно форму примет катастрофа: к тому времени, когда я мог это определить, боли в спине прекращались. Одно время мое участие на рынке было всеобъемлющим — по большей части в ущерб моим отношениям с людьми. Сейчас, когда мне удалось дистанцироваться, пострадало мое рыночное чутье. События часто доходят до меня как "белый шум": я не могу понять их смысл. Например, во время эксперимента в реальном времени изменения на рынке были весьма резкими; в течение контрольного периода их контуры становились более размытыми.

Интересно проследить за тем, как мое участие в рыночных операциях соотносится с моей способностью организовывать абстрактные идеи. Активное участие в рыночных операциях, казалось бы, препятствует' писанию книги, но происходит, по-видимому, обратное: дисциплина, диктуемая необходимостью принимать инвестиционные решения, не позволяет мне уходить слишком далеко от реальности. В течение трех лет, когда я писал книгу Тяжкое бремя сознания, я потерял свою способность зарабатывать деньги на фондовом рынке и в итоге я заблудился в собственных абстракциях. Опять-таки, в течение трех лет, пока я пытался понять проблему международных задолженностей, я увидел, что моя способность действовать на рынке ухудшается, и, что еще хуже, я чувствовал, что мой анализ проблемы международных задолженностей все дальше уходит от реальности. Эксперимент в реальном времени, напротив, повысил и мою инвестиционную деятельность, и мою способность выражать свои мысли.

Я говорю об этом, поскольку это может относиться не только ко мне. Если бы я был академическим ученым, я продолжал бы анализировать проблему международных задолженностей, а если бы реальность не подтверждала моих ожиданий, я мог бы защитить свои исследования, обвинив в этом сторонние воздействия. В итоге некоторые из моих ожиданий оправдались бы, хотя и с опозданием на несколько лет. Как человек, ориентированный на рынок, я считал бы такую задержку неприемлемой и чувствовал, что обязан найти ошибку в своих рассуждениях и осознать ее. Как академический ученый, я мог бы провозгласить, что уже оправдан. Тогда как здесь я пытаюсь показать, что рынок более суровый распорядитель работ, чем академический спор.

Легко, однако, преувеличить достоинства объективного критерия, имеющегося в нашем распоряжении. Мы столь зациклены на объективных критериях, что склонны придавать им значение, которое им не присуще. Прибыль — итоговая строка отчета — эффективность — являются конечным результатом сами по себе, а не только средством, ведущим к конечному результату. Мы, как правило, стремимся оценивать любую деятельность по объему дохода, который она приносит. Так, критерием талантливости художника является продажная цена его работ. Хуже того, мы часто стремимся получить прибыль от деятельности, которая преследует совсем иные цели. Политики стремятся получать гонорар за свои лекции и продавать свои мемуары; помощники должностных лиц в Белом доме становятся лоббистами; генералы, ответственные за поставки, "косят" на соблазнительную работу в промышленности, так же как и юристы, работающие в регулирующих органах. Стремлением прибыли стало столь всеобъемлющим, что нам не вверится, что кем-то движут соображения не связанные с прибылью. Преуспевающий американский работадатель не может понять англичанина, который не желает переезжать в его страну для того, чтобы получит лучшую работу; когда черный южноафриканец предпочитает разрушить цивилизацию вместо того, чтобы смириться с апартеидом, — это удивляет нас и представляется нам абсолютным варварством, не говоря уже о таком явлении, как исламский фундаментализм, который лежит целиком за пределами нашего понимания. Ценности, которыми люди мотивируют свои поступки, не могут быть легко переведены в объективные термины; и именно потому, что столь сложно понять ценности, которые руководят людьми, мы превратили прибыль и материальное богатство — которое легко измерить с помощью денег — в своего рода сверх ценность. Это, безусловно, преувеличение. То, что в мире несовершенного понимания существует некое преувеличение или предпочтение, включаемое в каждую ценность, — безусловный факт. В ^1а^ей_цивилизации ценность прибыли преувеличена, так же как и ценность объективности. Давайте рассмотрим поближе критерий, который предоставляют рыночные цены. Здесь полезно разграничение, которое мы провели между наукой и алхимией. Я утверждал, что при изучении социальных явлений нам следует различать два вида обоснованности: один связан с истиной, другой — с эффективностью. В естественных науках это различие отсутствует: теории эффективны, только если они истинны; вот почему алхимия не работает. Следуя этой линии аргументации, мы можем утверждать, что рыночная цена предоставляет критерий эффективности, но не критерий истинности. Будущие рыночные цены определят, насколько успешно действуют различные участники, но не определят, истинно ли их понимание. Только если бы рыночные цены стремились к равновесию, эти два критерия слились бы воедино: рыночная цена в этом случае была бы "верной" ценой.

Это показывает, насколько важна концепция равновесия. Она служит мостом между естественными и общественными науками и устраняет тревожащую исследователей дихотомию между истинностью и эффективностью, которая характерна для изучения социальных явлений. К сожалению, этот мост непрочен, поскольку несовершенное понимание делает концепцию равновесия неприемлемой. Без врожденной тенденции к равновесию ход событий не может быть определен с помощью научного метода; но его можно сформировать с помощью методов алхимии.

Попытка перенести методы и критерии естественных наук в социальную сферу является необоснованной. Она вызывает преувеличенные ожидания, которые не могут быть воплощены. Эти ожидания выходят далеко за пределы сферы самого научного знания, они окрашивают весь способ нашего мышления. Вера в то, что целью экономической политики должно быть объективное распределение ресурсов, доминировала в политической мысли — и в политическом действии — с середины XIX века. Левые стремились к тому, чтобы за распределение отвечало государство; правые хотели возложить эту функцию на рыночный механизм. Под влиянием марксизма стремление к оптимуму привело к тотальному отказу от рыночного механизма во многих частях света. Даже в ориентированных на рынок экономических системах государству была предоставлена важная роль в исправлении несовершенств рыночного механизма. С течением времени негативные побочные эффекты государственного вмешательства становились все более очевидными и превалирующее предпочтение вновь переключилось на свободные рынки.

Мы с готовностью признаем ошибочность марксизма, но мы намного менее склонны признать, что всю теорию совершенной конкуренции пронизывает та же самая ошибка. Обе эти теории построены на предположении о полноте знания. В одном случае это допущение ведет к равновесию на рынке, в другом оно находит выражение в безусловном предсказании хода истории. Стоит отметить, что обе теории возникли в XIX веке, когда ограниченность знания еще не была осознана и наука царила безраздельно.

Лишь осознав, что оптимум недостижим, мы можем по-настоящему оценить достоинства и недостатки рыночного механизма. Я не хочу углубляться в проблемы, связанные с распределением богатства, — не потому, что я не считаю их важными, но потому, что мой анализ мог бы добавить к этому предмету лишь немногое; я хотел бы сосредоточиться на одной из слабостей рыночного механизма: на его врожденной нестабильности. Причина ее уже была определена: она берет свое начало в двусторонней связи между мышлением и реальностью, которую я назвал рефлексивностью. Она действует не всегда и не на всех рынках, но если она возникает, то уже не существует ограничений на то, сколь далеко как восприятия, так и реальные события могут уйти от состояния, которое можно было бы назвать равновесным.

Неустойчивость необязательно пагубна; более того, если бы она была описана как динамическое приспосабливание, она казалась бы исключительно благотворной. Но доведенная до предела, она может провоцировать повторные повороты движения, способные принять катастрофические масштабы. Это особенно верно по отношению к тем случаям, когда речь идет о кредите, поскольку ликвидация залога может вызвать внезапное сжатие рыночных цен. Предупреждение избыточной неустойчивости, таким образом, является необходимым условием гладкого функционирования рыночного механизма. Это — не то условие, которое рыночный механизм может обеспечить самостоятельно. Напротив, я представил доказательство того, что нерегулируемые финансовые рынки, как правило, становятся все более неустойчивыми. Это наиболее очевидно иллюстрирует валютный рынок, но эту неустойчивость также достаточно убедительно демонстрирует и процесс расширения и сокращения кредита. Вопрос о том оказались бы фондовые рынки внутренне неустойчивыми, если бы в операциях не был задействован кредит, остается открытым, поскольку подъем на фондовом рынке всегда связан- с расширением кредита. Избыточная неустойчивость может быть предупреждена только некой регулировкой.

В какой степени неустойчивость является избыточной? Это вопрос оценки. Стандарты варьируются с течением времени. Степень диспропорций в распределении средств, которую мы готовы перенести сегодня и которая определяется показателями безработицы, могла бы показаться немыслимой несколько десятков лет тому назад, когда воспоминания о Великой Депрессии были еще свежи, а недостатки политики полной занятости не столь очевидны. Аналогичным образом, ограничения на корпоративное реструктурирование значительно ослабли в период между бумом конгломератов 1960-х гг. и манией слияния компаний 1980-х гг.

Проблема, связанная с регулированием, заключается в том, что процесс регулирования осуществляют люди с присущей им склонностью совершать ошибки. Чтобы избежать произвола и злоупотребления властью, правила и регулирующие акты должны создаваться заранее, но разработать регулирующие акты, которые были у бы достаточно гибкими для того, чтобы удовлетворять любым стечениям обстоятельств, довольно сложно. Регулирующие акты, как правило, бывают жесткими и направленными против нововведений. Ограничения и искажения, которые они вызывают, накапливаются точно так же, как и неустойчивость на нерегулируемом рынке. Хорошим примером служит подоходный налог. Чем выше ставки налога и чем дольше они действуют, тем шире уклонение от налогов и тем сложнее налоговый кодекс.

Я не хочу и далее вести обсуждение на столь абстрактном уровне, поскольку оно может легко выродиться в пустые фразы. В следующей главе я попытаюсь сделать несколько предложений, касающихся политики; здесь я хотел бы сделать лишь одно общее замечание. Как регулирование, так и неограниченная конкуренция могут оказаться пагубными, если они достигают крайней точки, но неудачи, вызванные одной крайностью, не Должны служить поводом, чтобы броситься к другой. Обе крайние точки должны считаться не альтернативами, а лишь пределами, между которыми и должна быть достигнута балансировка. Задача усложняется нашей врожденной тенденцией к предпочтению того или иного направления.

В книге Тяжкое бремя сознания, написанной примерно 25 лет назад, я разработал довольно сложную схему, касающуюся этого вопроса. В качестве критической переменной я использовал темп перемен и утверждал, что люди, руководствуясь своим несовершенным пониманием, как правило, склонны преувеличивать его в том или ином направлении. Одна крайность приводит к традиционному или догматическому способу мышления, в соответствии с которым существующие порядки должны быть приняты как они есть, поскольку немыслимо, чтобы дела обстояли иначе. Другой крайней точкой является критический способ мышления, в котором все считается возможным, пока это не опровергается. Каждый из этих способов мышления связан с формой социальной организации, отвечающей ему с той степенью несовершенства, которая соответствует несовершенному пониманию участников. Таким образом, традиционный способ мышления связан с родовым обществом, догматический способ — с тоталитарным, а критический — с Открытым Обществом. Нет необходимости говорить, что я находился под сильным влиянием идей Карла Поппера. Я выбрал Открытое Общество, но не без оговорок. Как оказалось, любой форме социальной организации не хватает чего-то, что может быть найдено лишь в ее противоположности. Тоталитарному обществу не хватает свободы, Открытому Обществу не хватает стабильности. Но, учитывая наши врожденные предпочтения, стабильное равновесие между этими двумя формами общества столь же невероятно, как и стабильное равновесие на финансовом рынке. Симпатия, скорее всего, будут перебрасываться с одного направления на другое.

После почти полувека существования того, что сейчас представляется избыточным регулированием, мы начали движение к избыточному дерегулированию. Чем скорее мы признаем, что для поддержания стабильности некоторое регулирование необходимо, тем выше наши шансы на то, что мы сможем сохранить достоинства почти свободной рыночной системы.