Парадокс системной реформы

 

Я дал здесь набросок не только жизнеспособной международной финансовой системы, но и жизнеспособной экономической политики в США. Это не более чем фрагменты общей картины, но разработку можно расширить и рассмотреть те аспекты, которые я здесь не затронул.

Возникают две фундаментальные проблемы: одна носит абстрактный характер, а вторая — личный. Абстрактная проблема связана с любыми попытками системной реформы. Учитывая неотъемлемо присущее нам несовершенство понимания, спросим себя, не содержится ли в системной реформе парадокс? Каким образом можем мы надеяться спроектировать внутренне непротиворечивую систему? Личная проблема касается моего отвращения к бюрократии; международный центральный банк сделал бы бюрократию неизбежной.

Я полагаю, что парадокс системной реформы является ложным, но его необходимо продумать. Он имел бы некоторые основания быть действительным только, если бы мы требовали вечных и совершенных решений. Но из несовершенства нашего понимания вытекает, что вечные и совершенные решения находятся за пределами наших возможностей. Жизнь сама по себе временна. Вечна только смерть. Чрезвычайно многое зависит от того, как мы проживем свою жизнь; временные решения намного лучше отсутствия решений вообще.

Существует огромное искушение требовать вечных решений. Чтобы понять, чем оно вызвано, нам необходимо рассмотреть вопрос о смысле жизни и смерти. Страх смерти является одной из наиболее глубоких человеческих эмоций. Мы находим идею смерти абсолютно неприемлемой и мы готовы схватиться за любую соломинку, чтобы ее избежать. Стремление к вечности и совершенству является одним из способов, с помощью которых мы стремимся избежать смерти. Оказывается, что это обман. Вместо того, чтобы уйти от идеи смерти, мы поддаемся ее соблазну: вечность и совершенство — это смерть.

Я долго и напряженно размышлял о смысле жизни и смерти и пришел к заключению, которое меня лично удовлетворяет. Я кратко изложу его здесь, хотя сознаю, что другие могут и не увидеть в нем того смысла, какой видится мне. Ключевым является различие между фактом смерти и идеей смерти. Факт смерти связан с фактом жизни, в то время как идея смерти основана на противопоставлении ее идее сознания. Сознание и смерть непримиримы; но жизнь и смерть — нет. Иными словами, факт смерти не обязательно должен быть столь ужасающим, как сама идея.

Идея смерти является всепобеждающей: с позиций смерти жизнь и все с Ней связанное теряет всякое значение. Но идея смерти является только идеей, а соответствие между фактами и идеями далеко от совершенства. Было бы ошибочным уравнивать идею и факт. Что касается фактов, то сегодня четкий факт состоит в том, что мы живы. Смерть как факт маячит вдали, но когда мы придем к ней, она не обязательно должна оказаться такой же, как та идея, которую мы имеем о ней сегодня. Иными словами, страх смерти, скорее всего, не подтвердится самим событием.

Размышляя о жизни и смерти, мы сталкиваемся с выбором: в качестве отправного пункта мы можем выбрать или жизнь, или смерть. Эти две альтернативы не являются взаимоисключающими; необходимо иметь дело с обеими — как с фактом и как с идеей. Но точка зрения, которую мы принимаем, как правило, склоняется в пользу первого или второго. Выработанное нами предпочтение проникает во все аспекты нашего мышления и существования. Существуют цивилизации, как, например, египетская, которые, видимо, были привержены культу смерти; существуют и иные, как, например, греческая, где, кажется, даже бессмертные ведут нормальную жизнь. В большинстве случаев обе эти точки зрения находятся в противоборстве, а их взаимная игра создает историю. Примером может послужить конфликт между духовным и преходящим в христианстве. Драма сейчас повторяется в Советском Союзе, где требования коммунистической идеологии трудно примирить с необходимостью поддерживать военную мощь и экономическую эффективность.

Столкновение предпочтений может проявляться многими более тонкими путями. Так, мы можем по-разному относиться к экономическому регулированию. Одна позиция заключается в том, что регулирование является бесполезным, поскольку оно вносит искажения, которые, будучи предоставлены самим себе, в итоге ведут к развалу системы. Эта точка зрения значительно усиливается утверждением о том, что рыночный механизм, предоставленный самому себе, стремится к равновесию. Противоположная точка зрения заключается в том, что совершенство недостижимо ни с помощью рынка, ни с помощью регулирования. Рынки слишком нестабильны, регулирование страдает излишней жесткостью. Рынки необходимо регулировать, но процесс регулирования также не может быть предоставлен самому себе: его необходимо постоянно пересматривать. Тот факт, что ни одна система не совершенна, не является весомым аргументом против попыток совершенствовать систему. Возьмем, например, Бреттонвудское соглашение: тот факт, что в конечном итоге оно потерпело крах, не меняет того факта, что оно явилось основой для процветания в течение четверти века. Что касается выбора между двумя жизненными позициями, я четко делаю свой в пользу жизни и временного, несовершенного порядка, который мы можем создать в ее пределах. Несмотря на то, что я выступаю за всеобъемлющую реформу финансовой системы, у меня нет иллюзий относительно того, что новая система могла бы иметь меньше изъянов или быть более постоянной, чем предшествующие. Напротив: я рассматриваю поиск вечности и совершенства как иллюзию. Хорошо функционирующая система таит в себе западню: она убаюкивает нас до состояния безмятежной самоуспокоенности. Именно это и произошло с Бреттонвудской системой, и это же случится со следующей системой, если мы слишком хорошо ее спроектируем.

Это приводит меня к личной проблеме при подходе к системной реформе. Системы управляются бюрократами, а я чувствую инстинктивное отвращение к бюрократической ментальное. Выступая за более регулируемую международную финансовую систему, я, кажется, стремлюсь к тому, к чему испытываю отвращение.

Эта проблема весьма реальна. Отличительной чертой любой бюрократии является ее борьба за самоувековечивание. Любая система сталкивается с опасностью окостенения в руках управляющей ею бюрократии. Это верно по отношению и к христианству, и к коммунизму. Трудно избежать мертвой хватки бюрократии. Мао Цзэдун пытался сделать это, подстрекая культурную революцию, но последствия были ужасающими.

Но эта проблема не является неразрешимой. Если бюрократы отвечают за рынок, то действия рынка не дают им предаваться покою. Опыт показывает, что центральные банки стоят в ряду

наиболее гибких, новаторских и эффективных институтов. Причина этого заключается в том, что рынок предоставляет критерий, с помощью которого могут быть измерены результаты их деятельности. Они могут попасть под влияние ложной идеологии так же, как и всякий другой, но когда политика не срабатывает, им приходится это учитывать. Например, Федеральный Резерв занял в 1979 г. монетаристскую позицию, но отказался от нее в августе 1982 г. Аналогичным образом, Международный валютный фонд использовал ряд весьма жестких предписаний по отношению к странам, имеющим значительные задолженности, но с течением времени ему пришлось постепенно отказаться от формулы, которая не работала. Центральные банки часто подвергаются критике за неверно выбранную политику; но сам факт того, что ошибки можно продемонстрировать, является весьма дисциплинирующим. Более того, центральные банки использовали удивительно новаторский подход к разрешению кризисов. Банк Англии изобрел "спасательную лодку" в 1974 г., а Федеральный Резерв применил ее во всемирном масштабе в период долгового кризиса 1982 г. Волкер, в частности, оказался человеком, который в результате кризисов становится лишь сильнее; но сам факт того, что такой человек, как Волкер, может управлять центральным банком, нельзя считать случайным.

Итак, создание международного центрального банка не представляет вечного решения: Более того, сама идея о том, что это решение может быть вечным, несет в себе семена будущего кризиса.

Крах 1987 года

Крах фондового рынка в 1987 г. является событием исторического значения. Для сравнения можно взглянуть на крахи 1929, 1907 и 1893 годов. Во многих отношениях наиболее актуальным является 1929 г., и это также и наиболее широко известный крах; но в этом сравнении нам следует быть осторожными, чтобы не смешивать сам крах с его последствиями.

При крахе 1929 г. котировки Нью-Йоркского фондового рынка упали приблизительно на 36%; этот показатель почти идентичен падению, которое произошло в 1987 г. Впоследствии акции поднялись почти на половину объема падения, а затем за период долго тянувшегося "медвежьего" рынка, между 1930 и 1932 гг., они опустились еще на 80%. Именно этот "медвежий" рынок, ассоциируемый с Великой Депрессией, преследует общественное воображение. Именно потому, что память об этом кризисе столь свежа, мы можем быть уверены в том, что история не повторится. Непосредственная реакция государства на крах также подтверждает это заключение. После 1929 г. финансовые органы сделали чрезвычайно важную ошибку, не предоставив ликвидных средств в значительных объемах; во время сегодняшнего кризиса они собираются сделать другую ошибку. Основываясь на их первоначальной реакции, следует опасаться, что в своих усилиях избежать депрессии они нарушат стабильность доллара, по крайней мере, в год выборов.

С технической точки зрения крах 1987 г. очевидным образом напоминает крах 1929 г. Между формой и степенью спада и даже между ежедневными движениями кривых, отражающих котировки акций, существует чрезвычайно близкое сходство. Основное отличие заключается в том, что в 1929 г. через несколько дней после первой кульминации продаж последовала вторая, которая привела рынок к еще более низкому нижнему уровню котировок. IB 1987 г. удалось избежать второй кульминации, и даже если рынок в будущем достигнет новых нижних уровней котировок, общая картина будет иной. Различия являются свидетельством решив Мости властей не повторять ошибки 1929 г. На ранних стадиях краха президент Рейган в своих высказываниях сильно напоминал президента Гувера, но во время пресс-конференции в четверг, 22 октября, его поведение было весьма тщательно отрежисировано с тем, чтобы избежать этого сходства.

Крах 1987 г. произошел так же неожиданно, как и крах 1929 г. Существовало общее убеждение в том, что всемирный подъем был необоснованным и нестабильным, но лишь некоторым удалось правильно рассчитать время. Я попался так же, как и большинство остальных. Я был убежден, что кризис начнется с Японии; эта ошибка оказалась слишком дорогостоящей.

Оглядываясь назад, можно легко восстановить последовательность событий, которые привели к краху. Бум подпитывался ликвидными средствами; именно сокращение объемов ликвидных средств создало предпосылки для краха. В этой перспективе 1987 г. также напоминает 1929 г.: следует напомнить, что краху 1929 г. также предшествовал подъем краткосрочных процентных ставок.

Более трудным является вопрос о том, каким именно образом в 1987 г. произошло сокращение ликвидных средств. На этот вопрос невозможно дать окончательный ответ, не предприняв значительных исследований. Одно лишь ясно: соглашение о защите доллара сыграло критически важную роль. В первые несколько месяцев, последовавших за заключением Луврского соглашения в феврале 1987 г., защита доллара производилась с помощью стерилизованных интервенций; то есть не было позволено затрагивать внутренние процентные ставки. Когда центральные банки обнаружили, что им приходится покупать больше долларов, чем им хотелось бы, они изменили свою тактику. После визита Накасоне в Вашингтон 29 апреля — 2 мая 1987 г. они позволили разнице в процентных ставках расшириться до уровня, при котором частный сектор проявил готовность держать доллары; фактически они "приватизировали" интервенцию.

Но вот не столь уж ясно, какая именно интервенция — стерилизованная или нестерилизованная — привела к сокращению объемов ликвидных средств. Стерилизованная интервенция привела к переводу значительных объемов долларов в сундуки центральных банков, а Федеральный Резерв, вероятно, не смог произвести вливания эквивалентных объемов средств во внутренний финансовый рынок. В этом случае эффект проявился бы с лагом в несколько месяцев. Как альтернатива, возможно, что у финансовых органов в Японии и Германии холодели ступни при мысли об инфляционных последствиях нестерилизованной интервенции и именно их попытка господствовать над денежной массой внутри своих стран привела ко всемирному росту процентных ставок.

Я склоняюсь к последнему объяснению, хотя я не могу исключить возможности того, что первый фактор также внес свой вклад. Хорошо известно, что Германия придерживается сильного антиинфляционного предпочтения. Японцы более прагматичны, и после возвращения Накасоне в Токио они фактически допустили падение своих процентных ставок, но когда они обнаружили, что политика легких денег привела лишь к усилению уже нездоровой к тому времени спекуляции финансовыми активами, включая землю, они пожалели об этом. Они попытались замедлить внутренний рост денежной массы и объемов банковских ссуд в Японии, но спекуляции к тому времени уже вышли из-под контроля. Даже после того, как Банк Японии начал контролировать рост денежной массы, котировки рынка облигаций продолжали расти и доход по выпуску лидирующего купона #89 упал лишь на 2,6% в мае, прежде чем произошел крах на рынке облигаций в сентябре 1987 г.

Коллапс на рынке облигаций в Японии был первым в цепочке событий, которые войдут в анналы истории как Крах 1987 г. Существовали значительные спекулятивные ставки на повышение сентябрьских фьючерсов по облигациям, которые не могли быть ликвидированы. Хеджирование привело к коллапсу декабрьских фьючерсов, и доход по выпуску купона #89 вырос до более чем 6%, прежде чем был достигнут итоговый результат. Я полагал, что кризис будет перенесен и на фондовый рынок, котировки которого были даже более переоценены, чем котировки рынка облигаций. Но я ошибался. Спекулятивные деньги действительно переместились от облигаций к акциям, тщетно пытаясь компенсировать убытки. В результате японский фондовый рынок достиг новых несколько более высоких показателей в октябре.

Последствия для всего остального мира были более печальными. Рынок государственных облигаций в нашей стране зависел от японских покупок. Когда же японцы превратились в продавцов, даже в относительно небольших пропорциях, наш рынок облигаций испытал приступ падения, который был гораздо более глубоким, чем это оправдывается фундаментальными экономическими условиями. Нет сомнений в том, что наша экономика была несколько более сильной, чем ожидалось, но сила эта заключалась, скорее, в промышленном производстве, чем в итоговом спросе. Цены на товарно-сырьевых рынках росли, стимулируя накопление товарных запасов и вызывая призрак инфляции. Страх перед инфляцией был скорее результатом анализа падения облигаций, чем его первопричиной; тем не менее он усилил тенденцию к спаду на рынке облигаций.

Слабость облигаций расширила несоответствие между котировками акций и облигаций, которое развивалось с конца 1986 г. Такое несоответствие могло существовать неопределенно долго, как это было, например, в 1960-х гг., но по мере своего расширения оно создает в итоге предпосылки для обратного поворота событий. Момент времени, когда поворот действительно происходит, определяется стечением иных обстоятельств. В данном случае основную роль сыграли политические соображения. Образ президента Рейгана поблек, в то время как выборы приближались. Решающим фактором стало возобновившееся давление на доллар; внутренняя нестабильность фондового рынка превратила падение в полный разгром.

Первая трещина появилась, когда широко известный, имеющий огромное число последователей гуру Роберт Пречтер подал "медвежий" сигнал к снижению котировок перед началом торгов 6 октября, и рынок отреагировал падением примерно на 90 пунктов. Это было признаком внутренней слабости, но аналогичные случаи уже имели место в 1986 г. без катастрофических последствий. Ситуация ухудшилась, когда доллар также начал падать. Во вторник, 13 октября, Алан Гринспан, глава Федерального Резерва, объявил, что торговый баланс демонстрирует признаки "глубокого структурного улучшения". Данные, опубликованные в среду, 14 октября, были более разочаровывающими. Доллар попал под сильное давление со стороны продаж. Принцип нестерилизованных интервенций потребовал бы роста процентных ставок, который должен был бы только увеличиться вследствие их роста, имевшего место в Японии и Германии. Власти в США не желали предпринимать столь жесткие меры, и к четвертую мере того, как спад на фондовом рынке продолжался, поступило сообщение о том, что секретарь Казначейства Джеймс Бейкер оказывает давление на Германию с целью снижения процентных ставок, заявляя о том, что в противном случае будет допущено падение доллара. Спад на фондовом рынке продолжал ускоряться, в то время как появлялись сообщения о том, что Комитет по путям и способам изыскания денежных средств палаты представителей планировал ограничить налоговые льготы, связанные с бросовыми облигациями, выпущенными для выкупов под залог. Несмотря на то, что к пятнице от этой статьи дохода отказались, акции, которые поднялись в ожидании "корпоративного события", упали в достаточной степени для того, чтобы привести к ливидации ставок, поддерживаемых по гарантийным взносам профессиональными арбитражными торговцами.

Затем появилась сенсационная передовая статья в воскресном номере Нью-Йорк Тайме, в которой сообщалось, что официальные лица из Казначейства открыто выступали за снижение курса доллара и заранее обвиняли Германию в создании предпосылок для спада на фондовом рынке, которое произошло не без помощи этих замечаний. Некоторое давление со стороны продаж в понедельник, 19 октября, было неизбежным вследствие встроенной нестабильности, но статья в Нью-Йорк Тайме имела драматический эффект, усугубив ту нестабильность, которой позволено было накапливаться ранее. В результате возник наибольший спад, когда-либо происходивший в пределах одного дня: среднее Доу-Джонса упало на 508 пунктов, или на 22% своей величины.

Страхование портфелей вложений, подписка на опционы и иные способы следования за основным трендом, в принципе, позволяют отдельному участнику ограничить свой риск за счет увеличения нестабильности системы. На практике же крах системы не позволяет отдельным участникам ускользнуть без шрамов. Рынок стал беспорядочным, началась паника, а форсированная ликвидация залогового обеспечения еще более сократила рыночные котировки.

Коллапс в Нью-Йорке имел резонанс за рубежом, а коллапсы на остальных рынках, в свою очередь, влияли на биржу в Нью-Йорке. Лондон оказался более уязвимым, чем Нью-Йорк, а негативное воздействие на обычно стабильный швейцарский рынок оказалось еще более сильным. Наихудшим было положение в Гонконге, где группе биржевых торговцев фьючерсного рынка удалось остановить торги на бирже на оставшуюся часть недели в тщетной надежде на возможную ликвидацию фьючерсных контрактов по искусственной цене. Их сговор провалился, биржевые торговцы были сурово наказаны, а спасать фьючерсный рынок пришлось с помощью государственной интервенции. В течение недели, когда операции на рынке в Гонконге были приостановлены, продажи из Гонконга распространились на остальные рынки Австралии и Азии, а также и на Лондон. Давление со стороны продаж сохранялось почти две недели после Черного Понедельника. В то время как остальные фондовые рынки продолжали демонстрировать новые, все более низкие показатели, Нью-Йоркский рынок не перешел нижней границы, установленной во время первой кульминации продаж.

Единственным фондовым рынком, избежавшим коллапса, был японский. После Черного Понедельника там имела место однодневная паника, когда цены упали до предела, а многие сделки и не состоялись (в Японии ежедневные колебания цен ограничиваются правилами). На следующее утро в Лондоне японские акции продавались с большими скидками; но к тому времени, когда на следующий день японский рынок вновь открылся, из министерства финансов было сделано несколько телефонных звонков, и указания о продажах чудесным образом исчезли, а крупные организации стали энергично делать покупки. В результате рынок компенсировал значительную часть потерь предыдущего дня. Котировки после паники продолжали постепенно снижаться, и к моменту выпуска акций гигантской компании Ниппон телефон энд телеграф, которая намеревалась привлечь таким образом около 37 млрд. долл. граждан, казалось, что на рынке может произойти кризис. Но власти вновь вмешались, на этот раз позволив четырем крупным брокерам вести торги на своих собственных счетах — фактически дав им право манипулировать рынком.

Две уникальные отличительные особенности краха 1987 г., таким образом, заключаются в отсутствии второй кульминации продаж в Нью-Йорке и в относительной стабильности в Токио. Эти две отличительные черты заслуживают дальнейшего исследования, поскольку они могут пролить некоторый свет на последствия краха.

Историческое значение краха 1929 г. заключается в том, что он вызвал наступление Великой Депрессии. Он произошел в тот период, когда экономическое и финансовое могущество переходило от Европы к США. Этот переход могущества вызвал значительную нестабильность в обменных курсах, и в итоге доллар заменил фунт стерлингов в качестве международной резервной валюты; но крах 1929 г. сам по себе не сыграл четко определенной роли в этом процессе.

Историческое значение краха 1987 г., напротив, заключается в том, что он знаменует собой переход экономического и финансового могущества от США к Японии. В течение некоторого предшествующего периода времени Япония производила больше, чем потребляла, а США потребляли больше, чем производили. Япония накапливала активы за рубежом, в то время как США набирали долги. Процесс этот получил новый сильный импульс, когда президент Рейган при вступлении в должность выдвинул программу сокращения налогов и увеличения военных расходов (в этом контексте вооружение является также формой потребления), и с тех пор она продолжала набирать силу. Обе стороны отказывались это признавать: президент Рейган хотел, чтобы американцам нравилось быть американцами, и поддерживал иллюзию военного превосходства за счет того, что наше положение ведущей экономической державы становилось все более иллюзорным; в то же время Япония стремилась как можно дольше продолжать свой рост в тени Соединенных Штатов.

Крах 1987 г. раскрыл силу Японии и сделал переход экономического и финансового могущества вполне очевидным. Именно коллапс на японском рынке облигаций оказал депрессивное влияние на наш собственный рынок облигаций и предопределил крах нашего фондового рынка. Тем не менее Япония смогла предупредить крах своего собственного фондового рынка. И уж как вершина, наши власти смогли предотвратить вторую кульминацию продаж, лишь бросив доллар на произвол судьбы. В этом и заключается значение двух отличительных особенностей краха, на которые я обращаю особое внимание. Япония в результате выступила в качестве мирового банкира — принимая депозиты от всех остальных стран и предоставляя займы и инвестиции всем остальным странам. Доллар более не может служить в качестве международной резервной валюты. Вопрос о том, может ли новая международная валютная система быть введена без Великой Депрессии, остается открытым.

Прогнозировать события куда труднее, чем объяснять. Как можно предвосхитить решения, которые еще не были приняты? Тем не менее можно оценить последствия уже принятых решений. Крах 1987 г. поставил наше правительство перед вопросом: что мы должны считать более важным — предотвращение депрессии или сохранение ценности доллара? Ответ был недвусмысленным. 1Цсередине второй недели после Черного Понедельника доллару дали сняться с якоря, а к концу недели государственный казначей Джеймс Бейкер объявил об этом официально. Доллар послушно

пошел вниз, и второй кульминации продаж на фондовом рынке не произошло. Ошибки 1929 г. удалось избежать, но лишь подставив себя под угрозу совершить ошибку иного рода. Решение отпустить доллар на свободу вызывает болезненные воспоминания о подобных девальвациях доллара в 1930-х гг. Временное облегчение может оказаться купленным за счет большего ущерба в будущем.

Велика вероятность того, что серьезной депрессии в США удастся избежать, хотя бы в ближайшем будущем. Потребительские расходы уже падали и до краха, а крах, скорее всего, сделает потребителей еще более осторожными. Но понижение курса доллара благоприятно сказалось на промышленном производстве, и показатель занятости в промышленности был высоким. Сокращение бюджетного дефицита является слишком незначительным и иллюзорным для того, чтобы иметь весомый эффект. Если американские корпорации сократят свои капитальные расходы, вероятно, что иностранные компании, расширяющие свою деятельность в США, постараются заполнить пробел. Следовательно, маловероятно, что спад объемов потребления превратится во что-либо более серьезное, чем просто отсутствие роста в первом квартале или первой половине 1988 г. Германия и Япония, скорее всего, будут стимулировать свою собственную экономику. Итоговым результатом будет продолжение медленного роста, который преобладал в мировой экономике с 1983 г. Может показаться удивительным, сколь мало будет прямое воздействие фондового рынка на реальную экономику.

Проблемы с этим сценарием состоят в том, что он оставляет неустраненными все диспропорции, которые привели к краху 1987 г. Ни бюджетный, ни торговый дефицит США, скорее всего, не исчезнут. Последствия краха могут принести некоторую отсрочку, но, скорее всего, доллар в итоге вновь попадет под давление — либо потому, что наша экономика будет сильной, а торговый дефицит продолжает существовать, либо потому что она будет слабой, а для ее стимуляции требуются более низкие процентные ставки.

Великобритания находилась в аналогичной позиции до открытия месторождений нефти в Северном море. Результатом стали "стагфляция" и последовательность мероприятий типа "стой — пошел". То же самое ожидает нас сейчас. Основное* отличие в том, что США являются крупнейшей экономической державой мира, и их валюта все еще служит международным средством обмена. Пока доллар остается нестабильным, международные финансовые рынки будут подвержены непредвиденным ситуациям. Следует напомнить, что в то время как предпосылки для краха были созданы Луврским соглашением, спровоцировало его именно падение курса доллара.

Если доллар продолжит свое падение, владельцам ликвидных активов придется искать убежища для своих средств где-то еще. По мере того как это движение будет набирать силу, его не сможет остановить даже повышение процентных ставок, поскольку скорость падения доллара перевесит разницу в процентных ставках в свою пользу. В итоге повышение процентных ставок вызовет более серьезную депрессию, чем та, которую администрация стремится избежать.

Это уже случалось ранее. В последние два года работы администрации Картера спекулятивный капитал продолжал перемещаться в Германию и Швейцарию, даже если приходилось платить премию за то, чтобы он был там принят. Призрак свободного падения доллара сегодня является более реальным, чем когда-либо после того, как в 1979 г. президенту Картеру пришлось продавать облигации, номинальная стоимость которых была выражена в твердых валютах.

В течение всего периода времени, прошедшего после краха, фондовые рынки всего мира ослабевали, если ослабевал доллар, и наоборот. Это очевидно: любой дальнейший спад доллара был бы контрпродуктивным. Администрация, кажется, понимает это: все разговоры о понижении курса доллара кончились, и сейчас, когда был достигнут смешанный бюджетный компромисс, идет подготовка к восстановлению Луврского соглашения. Многое зависит от того, насколько успешной она окажется. К сожалению, администрация мало что может предложить: сокращение бюджета сенатор Паквуд оценил как "ничтожную малость". Более того, крах 1987 г. окончательно продемонстрировал, что администрация более озабочена предотвращением депрессии, чем стабилизацией доллара. Бремя поддержки доллара ляжет преимущественно на плечи наших торговых партнеров.

Лучший способ, которым японцы могли бы защитить свои экспортные рынки, состоит в том, чтобы перевести производство в долларовую зону; этот процесс начался еще до краха. Многие японские компании, следуя за производителями автомобилей, открывают производственные филиалы в США и Мексике. Процесс этот будет ускорен крахом и падением доллара, причем оба эти фактора сделают американские активы более дешевыми, а поставки из-за рубежа на американские рынки менее прибыльными. Итоговым решением проблемы торгового дефицита будет замена импорта — японскими производителями. Это перекликается с решением европейской проблемы "долларового разрыва", возникшей после второй мировой войны, которая казалась неразрешимой. В этот период многие американские корпорации стали "мультинациональными" и США укрепили свою гегемонию над мировой экономикой. Аналогичным образом рождение японских мультинациональных корпораций совпадет с превращением Японии в мирового банкира и экономического лидера.

Крупномасштабные японские инвестиции уже значительно усилили позиции Японии в США. Почти каждый штат уже открыл в Японии представительство по развитию торговли. Маловероятно, что их усилия будут иметь значительные перспективы, если конгрессмены, представляющие эти штаты, будут слишком активно озвучивать протекционистские меры. Невзирая на все лозунги, протекционизм больше не может быть жизнеспособной политической альтернативой. И в пределах нескольких лет, когда японцы построят свои заводы, они могут превратиться в самых ярых протекционистов — чтобы оградить себя от конкурентов из Кореи и с Тайваня.

В истории было много случаев, когда экономическое, финансовое, а в итоге политическое и военное лидерство переходило от одной страны к другой. Последним был период между двумя войнами, когда США заменили собой Великобританию. Тем не менее перспектива того, что Япония будет выступать в качестве ведущей финансовой державы мира, является чрезвычайно беспокоящей, и не только с точки зрения Соединенных Штатов, но также и с позиции всей западной цивилизации.

Возникающий от этого ущерб, с более узкой, американской, точки зрения, слишком очевиден, чтобы описывать его здесь более подробно. Потеря нашей преимущественной позиции, скорее всего, создаст кризис в нашем чувстве национальной принадлежности. Потратив в недавнем прошлом огромные средства в своем стремлении к военному превосходству, хотя все эти средства и были заняты за рубежом, мы не готовы к тому, чтобы смириться с фактом потери нашего экономического лидерства. Наше чувство национальной принадлежности менее твердо основано на традиции, чем в Великобритании, поэтому у нас кризис,, вероятно, будет ощутим более глубоко. Последствия для нашего политического поведения, как внутренние, так и внешние, невозможно оценить.

Последствия для нашей цивилизации будут в равной степени глубокими, но они менее очевидны. Международная торговая система является открытой системой; ее члены — суверенные государства, которые должны общаться друг с другом на основе равенства. Если Япония станет лидером, это положение не должно измениться. С другой стороны, можно ожидать, что Япония будет действовать более осторожно, чем Соединенные Штаты.

Проблема является более тонкой. США и Великобритания принадлежат к одной и той же культуре; в отношении Японии это не так. Японцы продемонстрировали огромные способности к обучению и росту, но общество, в котором они живут, остается фундаментально отличным от нашего. Японцы мыслят в терминах субординации и доминирования. Сопоставьте эту установку с идеей о том, что все люди созданы равными, и различия между двумя культурами попадут в фокус.

США и Великобритания являются открытыми обществами: с внутренней точки зрения люди пользуются значительной свободой; с внешней — границы в той или иной степени открыты для движения товаров, людей, капитала и идей. Япония все еще остается в значительной степени закрытым обществом. Основные признаки открытого общества, такие, как демократическая форма правления, были введены в Японии оккупировавшей ее державой после проигранной войны. Но система ценностей, которая пронизывает все японское общество, является закрытой: интересы личности подчинены интересам общества в целом.

Это подчинение достигается не за счет принуждения; Япония нисколько не похожа на тоталитарное государство. Это просто страна с чрезвычайно сильным сознанием национального долга и социальной сплоченностью. Японцы хотят быть частью группы, которая стремится стать первой, вне зависимости от того, является ли эта группа их компанией или их страной; они готовы приносить значительные жертвы на пути к этой цели. Их нельзя обвинять за приверженность подобным ценностям; было бы более уместным критиковать американцев за их нежелание терпеть личные неудобства в интересах общего блага. Япония — это нация, находящаяся на подъеме; мы вошли в период упадка.

Вопрос заключается в том, допустят ли остальные страны, и, в частности, США, доминирование столь чуждого им общества со столь сильным чувством национальной принадлежности. Этот вопрос беспокоит не только нас, но также и японцев. У них есть весьма влиятельная школа мышления, которая хотела бы видеть

Японию более открытой для того, чтобы она стала более приемлемой для остального мира. Но они питают также и сильную приверженность традиционным ценностям и испытывают почти патологический страх, особенно более старшее поколение, что Япония потеряет свой напор прежде, чем станет первой. Япония является обществом, находящимся в переходной стадии, и она может становиться и более открытой по мере вхождения в роль лидера. В Японии существует множество внутренних трений и противоречий, которые стремятся подорвать социальную сплоченность и иерархические ценности. Многое зависит от того, насколько быстро будет идти переход. Если Соединенные Штаты окажутся более жизнеспособными, чем в последнее время, система ценностей открытого общества может стать более привлекательной для японцев.

Закрытый характер японского общества проявляет себя во многих областях. Формально являясь демократией, Япония управляется одной партией с того момента, когда была принята ее последняя конституция; пост премьер-министра передается в ходе переговоров за закрытыми дверями. Несмотря на то, что внутренний рынок формально является открытым, иностранные компании обнаруживают, что вступить на него без внутреннего союзника невозможно. Но различия между закрытым характером японской системы и открытостью западной системы наиболее разительно демонстрируются на финансовых рынках.

Западный мир перешел через край, позволив финансовым рынкам функционировать без какого-либо сдерживания государственным регулированием. Как показал крах 1987 г., это была горестная ошибка. Финансовые рынки внутренне нестабильны; стабильность можно поддерживать только, если она становится целью социальной политики. Нестабильность накапливается. Как я пытался показать в других разделах этой книги, чем дольше рынкам позволено функционировать без должного регулирования, тем более нестабильными они становятся, пока в итоге не приходят к краху.

Японское отношение к финансовым рынкам совсем иное. Японцы смотрят на финансовые рынки как на средство для достижения определенной цели и соответственно ими управляют. Власти и институциональные игроки связаны тонкой системой взаимных обязательств.

Недавние события пролили свет на способ функционирования этой системы. Когда после Черного Понедельника впервые были созданы предпосылки для краха на рынке, телефонного звонка из министерства финансов оказалось достаточно для того, чтобы финансовые институты стали играть на повышение. Во втором случае в период публичного распространения акций, выпущенных компанией Ниппон телефон энд телеграф, финансовые институты оказались менее готовы к реакции. Вероятно, это произошло потому, что министерство финансов использовало свои козыри во время первого телефонного звонка. Ему в этот раз пришлось положиться на брокеров, их выживанию угрожали напрямую. Предоставив им возможность манипулировать рынком, властям удалось избежать катастрофы.

Вопрос о том, можно ли вечно уходить от коллапсов, является одним из наиболее интригующих в сегодняшней финансовой ситуации. Он все еще ждет своего ответа. На токийском рынке недвижимости и фондовом рынке власти позволили вырасти спекулятивному "пузырю", размеры которого имеют лишь несколько параллелей в истории. Для иллюстрации заметим, что акции компании Ниппон телефон энд телеграф были проданы в открытой продаже по цене, превышающей доходность в 270 раз, в то время как цена акции компании Америкэн телефон энд телеграф имела превышение в 18 раз. Если бы этот рынок был свободным, коллапс давно бы уже наступил. В истории не было примеров, когда "пузырь" подобной величины удавалось бы упорядоченным образом спустить без взрыва. Власти были неспособны предотвратить крах на японском рынке облигаций, но, вероятно, они смогут сделать это на фондовом рынке. Продолжающееся усиление иены работает в их пользу. Если их действия будут успешными, это будет первым в истории случаем, рассветом новой эры, когда управление финансовыми рынками осуществляется в интересах общественного блага.

В результате краха японский фондовый рынок еще ближе подошел к закрытой системе. В начале кризиса иностранцы владели менее чем 5% японских акций, а в период кризиса и после него они сбросили большую часть своих акций. Интересно, что эти продажи были абсорбированы не столько японскими институтами, сколько японскими частными лицами, которых брокеры побуждали привлекать значительные займы. Японские брокеры в период кризиса фактически говорили о покупке акций как о патриотическом долге в целях обособления Японии от остального мира. Задолженности по гарантийным взносам составили безусловный рекорд. Сейчас власти столкнулись с тем, как сократить груз этих долгов, не спровоцировав ликвидации гарантийных счетов.

Прежде всего, почему японские власти допустили развитие спекулятивного "пузыря"? Это еще один интригующий вопрос, по поводу которого можно лишь строить догадки. Существовало внешнее давление: США настаивали на более низких процентных ставках в Японии — но японцы не сдались бы, если бы это их не устраивало.

Прежде всего, инфляция финансовых активов позволила властям погасить свои обязательства перед коммерческими банками в тот момент, когда реальная экономика испытывала значительные трудности. Без подъема на земельном и фондовом рынках многие займы, предоставленные коммерческими банками промышленным компаниям, не могли бы быть выплачены, и прибыли банков значительно пострадали бы. Спекуляции на земельном и фондовом рынках позволили им расширить свои портфели займов при хорошем, казалось, залоговом обеспечении, а также позволили промышленным компаниям восполнить снижение их прибылей прибылями от "дзайтеч", то есть от финансовых манипуляций. Земельный бум послужил также и иной цели: он помог сохранить на высоком уровне внутреннюю норму сбережений и благоприятный торговый баланс, невзирая на рост курса иены. Благодаря росту стоимости жилья, опережающему рост заработной платы, у японцев, живущих на зарплату, появился стимул к тому, чтобы вкладывать все большую часть своего дохода в сбережения. И в то время, когда внутренняя экономика переживала депрессию, эти сбережения были доступны для инвестиций за рубежом. Это идеальный рецепт накопления богатства и могущества в мире, даже если зарубежные инвестиции теряют в цене. Я подозреваю, что хотя бы часть правящей японской элиты была бы даже довольна, если бы инвесторы понесли некоторые потери: это не позволит японцам стать мягче прежде, чем Япония достигнет величия. Как же еще можно объяснить готовность демократического правительства продавать акции своему электорату по очевидно инфляционным ценам?

Но рост цен на землю и акции скоро привел к неблагоприятным последствиям. Высокая норма сбережений вызывала дополнительное давление из-за рубежа, требовавшее стимуляции внутренней экономики, и правительству в конце концов пришлось сдаться. Более того, разрыв между теми, кто владел землей, и теми, кто не владел ею, расширился до такой степени, что это поставило под угрозу социальное единство. Как только началось возрождение внутренней экономики, отпала необходимость позволять банкам финансировать спекулятивные операции; напротив, приемлемым стало перенаправлять их ресурсы на реальную экономику. Попытка взять под контроль предоставление банковских ссуд и рост денежной массы и породила цепь событий, которую я описал ранее.

Парадоксально, но японцы должны лучше понимать рефлексивный характер финансовых рынков, чем западный мир, и заслуживает сожаления тот факт, что они используют это в целях обеспечения успеха закрытой системы. Если происходящее нам не нравится, мы должны принять нужные меры для разработки жизнеспособной альтернативы.

Бум на фондовом рынке отвлек наше внимание от фундаментального ухудшения финансового состояния США. В условиях лихорадочной активности на финансовых рынках и жажды быстрого обогащения можно было хотя бы делать вид, будто политика рейгановской администрации работает. Крах 1987 г. явился жестоким пробуждением. Многие прибыли оказались иллюзорными, и лихорадочная активность вскоре сменилась тишиной морга. Перспективы весьма печальны. Так или иначе, мы столкнемся со снижением жизненного уровня. Многое будет зависеть от того, какой путь мы изберем.

Наиболее вероятным является путь, который я набросал выше. До нас этим путем шла Великобритания и, вероятно, он приведет к аналогичным результатам и в отношении Соединенных Штатов. Результат для всемирной экономики будет намного более негативным вследствие большого значения, которое имеет доллар.

Существует также искушение следовать протекционистской политике, но по причинам, которые я указал ранее, эта альтернатива уже не жизнеспособна. Тем не менее этот подход может привести к многочисленным бедам.

Наконец, есть еще одна возможность повторно утвердить свое лидерство, которой мы не сумели воспользоваться. Надо не только навести порядок в нашем собственном доме, но и ввести на практике новую финансовую систему, отвечающую изменившимся обстоятельствам.

Мы не можем обеспечить гладкого функционирования международной экономики без стабильной международной валюты. Финансовые органы начали осознавать этот факт, заключив соглашение в Плазе в октябре 1985 г. и вновь подтвердив его Луврским соглашением в феврале 1987 г. К сожалению, принятые ими меры были неадекватными, и Луврское соглашение распалось в период краха 1987 г. Поскольку решение о стабилизации доллара ЭДожно так или иначе считать ответственным за этот крах, весьма маловероятно, что Луврское соглашение удалось бы залатать. Какого бы соглашения ни удалось достичь, доверие к нему будет во многом уменьшено, поскольку когда дело дошло до краха, предыдущее соглашение было отброшено. Весьма сомнительно, следует ли его латать вообще, ведь именно Луврское соглашение в конечном счете вызвало крах 1987 г.

Попытки поддерживать котировку валюты на необоснованном уровне могут привести страну в состояние затяжной депрессии; именно это и произошло с Великобританией в 1926 г., когда она вернулась к золотому стандарту на довоенном уровне.

Можно утверждать, что обоснованная цена доллара — 1,65 DM и 132 иены. Это верно в том смысле, что дальнейшее снижение стоимости доллара не внесло бы значительных улучшений в торговый баланс в ближайшем будущем. Но это также было верно и в тот период, когда доллар был на 10% выше. Причина этого в том, что процесс приспособления требует времени, в то время как снижение стоимости валюты оказывает немедленный негативный эффект (знаменитый эффект J-кривой). Более того, чем более нестабилен обменный курс, тем менее охотно делаются инвестиции, необходимые для его исправления.

Это утверждение доказывает лишь то, что практически не существует реалистичного обменного курса, при котором доллар мог бы продолжать выполнять свою роль в качестве международной резервной валюты: доллар нестабилен при любом курсе. Держатели финансовых активов стремятся к наилучшим условиям хранения своих ценностей, и доллар больше не создает им таких условий. Страна с большим бюджетным дефицитом и с большим торговым дефицитом не может ожидать, что иностранцы смирятся со все возрастающим потоком ее валюты. В то же время международная финансовая система не может бесперебойно функционировать, не имея в качестве своего основания стабильной валюты. Это основной урок, который нам следует усвоить в результате краха 1987 г.

Мы отчаянно нуждаемся в международной валютной системе, не основанной на долларе. В то же время иена еще не готова выступить в качестве международной резервной валюты, частично потому, что японские финансовые рынки недостаточно открыты, а частично потому, что весь остальной мир_еще не готов принять гегемонию Японии. Идеальным решением могла бы стать подлинно международная валюта, выпускаемая и контролируемая подлинно международным банком. Международные займы для уравновешивания платежных балансов в этом случае производились бы в международной валюте, в то время как ценность валюты была бы привязана к золоту или к корзине товарно-сырьевой продукции, что обеспечивало бы полную выплату задолженностей. Только когда доллар потеряет свой привилегированный статус, США перестанут наводнять мир долларами. Чем скорее произойдет этот переход, тем выше шансы, что нам удастся остановить экономическое падение США.

К сожалению, мы еще не готовы усвоить основной урок краха. Расхожая мудрость все еще твердит, что рынки являются самокорректирующимися, а обменным курсам должно быть позволено найти свои равновесные уровни. Крах 1987 г., если что и сделал, так только усилил этот образ мыслей. Вследствие этого нам следует ожидать периода продолжительной смуты на финансовых рынках, хотя основное внимание может переместиться с фондового рынка к рынку валют и облигаций, а затем к рынку драгоценных металлов.

Идею международной валюты и международного центрального банка поддерживают лишь немногие. По иронии судьбы, вероятно, что в Японии ее поддержат с большим энтузиазмом, чем в США. В Японии существует множество людей, которые хотят видеть свою страну более открытым обществом. Японцы все еще живо помнят вторую мировую войну, когда они пытались действовать изолированно. В рамках всемирной торговой и финансовой системы им удалось бы достичь значительно большего процветания, чем если бы они взялись за невоплотимую задачу создания своей собственной системы. Будучи новичками, они готовы были бы принять порядок, который не отражает в полной мере их сегодняшнюю силу.

Тем не менее именно США получат наибольшие преимущества в результате реформы международной валютной системы. Это позволило бы нам укрепить наши позиции в мире, которые мы рискуем иначе потерять. Мы. все еще можем заключить благоприятную сделку, особенно принимая во внимание нашу военную мощь. Что еще более важно, мы сможем сохранить открытую систему, в которой Япония, будучи одним из лидеров, могла бы постепенно становиться более открытым обществом. Альтернативой является период, напоминающий 1930-е гг.; финансовая смута и политика, цель которой обобрать и сделать нищим соседа, ведущая к всемирной депрессии и, возможно, даже к войне.

Эпилог

Объединяющей темой настоящей книги является концепция рефлексивности. Я сосредоточился на ее последствиях для социальных наук в целом и для финансовых рынков в частности. Я оставил остальные области практически без внимания. Я хотел бы кратко здесь о них упомянуть, хотя я еще не привел в порядок относящиеся к ним мысли. Они должны стать сюжетом новой, будущей книги, но я боюсь, что мне не придется ее написать, особенно если я продолжу свое участие в операциях на финансовых рынках.

Прежде всего, это вопрос о ценностях. Экономическая теория приучила нас принимать ценности как данное, хотя действительность показывает, что они формируются в ходе рефлексивного процесса. Большая часть ценностей может быть сведена сегодня к экономическим терминам — последний нобелевский лауреат получил премию за интерпретацию политики как экономического процесса, участники которого стремятся максимизировать свои собственные преимущества — но это не всегда было так, и даже сегодня во многих странах максимизация прибылей занимает второе место после иных побуждений. Религию и традиции значительно сложнее анализировать с экономической точки зрения, чем политику в материалистичной культуре. Мы столкнулись с огромными сложностями в понимании такого явления, как исламский фундаментализм; на противоположном конце шкалы находится движение, которым мы привыкли восхищаться, — Солидарность, но оно также чуждо нашему образу мыслей.

Преобладание на Западе и в ориентированных на Запад обществах экономических ценностей само по себе является отражением нашего экономического успеха. Ценности изменяются рефлексивным образом: тот факт, что экономическая деятельность принесла позитивные результаты, увеличил значение, которое имеют для нас экономические ценности. То же можно сказать и о научном методе: триумф естественных наук поднял статус научного метода на необоснованную высоту. Различные формы искусства, напротив, сыграли намного более значительную роль в культурах, не слишком далеких от нашей, лишь потому, что было легче добиться позитивных результатов в искусстве, чем в экономической деятельности. Даже сегодня поэзия имеет в Восточной Европе, включая Советский Союз, значение, которое нам на Западе трудно оценить. У меня практически нет сомнений в том, что наша сосредоточенность на материальных ценностях, прибыли и эффективности достигла своей крайней точки.

Рефлексивные процессы, как правило, приводят к перегибам, но сложно определить, что же является перегибом, поскольку в вопросе о ценностях нет понятия нормы, вероятно, наилучший способ рассмотрения вопроса о ценностях заключается в том, чтобы начать с утверждения, что они берут свое начало, скорее, в фантазиях, чем в реальности. Следовательно, никакой набор ценностей не является совершенным. Мы можем затем спросить, что же в конкретном наборе ценностей является фантазией и как фантазия взаимодействует с реальностью. Любой иной подход внес бы предпочтение в направлении нашего собственного, тоже несовершенного, набора ценностей.

Ценности тесно связаны с концепцией ego — наиболее рефлексивной изо всех возможных. То, что мы думаем, намного сильнее влияет на нас самих, чем на мир вокруг нас. То, что мы собой представляем, возможно, не соответствует тому, что мы думаем о себе, но существует двусторонняя взаимная игра между этими двумя концепциями. По мере того, как мы проходим наш путь в этом мире, наше ощущение нашего ego эволюционирует. Взаимосвязь между тем, что мы думаем о себе, и тем, что мы собой в действительности представляем, является ключом к счастью — иными словами, она дает нам субъективный смысл жизни.

Я мог бы легко представить рефлексивную интерпретацию своего собственного развития, но мне не хотелось бы делать это, не хотелось бы слишком обнажаться, или, говоря иначе, слишком обвинять самого себя. Читателя вряд ли удивит мое признание в том, что я всегда придерживался преувеличенного представления о значимости собственной персоны — говоря напрямую, я воображал себя чем-то вроде бога или экономического реформатора, похожего на Кейнса (и каждый со своей собственной общей теорией) или, даже в большей степени, ученым, похожим на Эйнштейна (рефлексивность звучит как релятивность). Мое чувство реальности было достаточно сильным, чтобы заставить меня осознать чрезмерность подобных ожиданий, и я скрывал их в себе, как тайную провинность. Это было источником значительной неудовлетворенности в течение большей части моей взрослой жизни. По мере того как я шел по своему пути в этом мире, реальность настолько приблизилась к моей фантазии, что позволила мне открыть свой секрет хотя бы самому себе. Не нужно и говорить, что в результате я, чувствую себя более счастливым. Мне достаточно сильно повез-•Ю, чтобы я смог осуществить часть своих фантазий, — эта книга, в частности, принесла мне чувство глубокого удовлетворения. Как читатель легко мог заметить, реальность сильно отстала от моих ожиданий, но мне больше не надо таить в себе чувство вины. Работая над этой книгой, и особенно в тот момент, когда я писал эти строки, я рассказал о себе столько, сколько никогда не осмеливался открывать раньше. Но я чувствую, что могу себе это позволить: мой успех в бизнесе защищает меня. Я могу исследовать пределы своих возможностей именно в силу того, что я не знаю, где находятся эти пределы. Критика поможет мне в этом начинании. Единственное, что могло бы задеть меня, — это возврат к моим детским фантазиям о всемогуществе в результате достигнутого делового успеха, но скорее всего, этого не произойдет — по крайней мере, пока я продолжаю участвовать в операциях на финансовых рынках, поскольку они постоянно напоминают мне об ограниченности моих возможностей. Принимая во внимание мои личные качества, можно сказать, что я исключительно удачно выбрал свою карьеру, но в действительности здесь, конечно, не было реального выбора, а был лишь рефлексивный процесс, в котором как моя карьера, так и мое ощущение моего ego эволюционировали в тандеме. Я мог бы сказать об этом гораздо больше, но пока я продолжаю свою деловую карьеру, я могу пользоваться пятой поправкой*. Существует крайняя точка, за которой самообнажение может стать опасным, а одним из недостатков моего характера, всю меру которого я еще не полностью осознал, является стремление к самообнажению. Вероятно, я преувеличил, когда минуту назад сказал, что не боюсь чрезмерной откровенности.

У меня также существуют некоторые взгляды на то, что можно назвать объективным смыслом жизни — если бы употребление слова "объективный" в этом контексте не было бы противоречивым. Я начну с утверждения о том, что любое человеческое начинание является несовершенным: если бы нам пришлось отказаться от всего несовершенного, ничего бы не осталось. Таким образом, нам следует наиболее полно использовать то, что у нас имеется; альтернатива — поддаться соблазну смерти. Выбор этот реален, поскольку поддаться соблазну смерти можно многими способами; стремление к вечности и совершенству во всех своих проявлениях эквивалентно предпочтению идеи смерти перед идеей жизни. Если мы приведем эту последовательность аргументов к логическому заключению, смысл жизни состоит из ошибок в наших концепциях и из того, что мы предпринимаем по отношению к ним. Жизнь можно рассматривать как плодотворное заблуждение.

До сих пор я говорил преимущественно в терминах отдельной личности. Но отдельная личность не существует в изоляции; присущее ей несовершенное понимание делает ее более зависимой от общества, частью которого она является. Анализ, который привел к созданию концепции рефлексивности, проливает также некоторый свет на взаимоотношение между личностью и обществом. Неправильно думать, что здесь речь идет о двух отдельных сущностях: взаимоотношение это является взаимоотношением между частью и целым. Мы видели, какого рода когнитивные трудности вызывает такого рода взаимоотношение: ни понятие личности, ни понятие общества невозможно определить изолированно, одно без другого. При существующей структуре нашего языка чрезвычайно сложно понять слитную природу этих двух сущностей, и исторически сложилось так, что большинство рассуждений об этом предмете имеют в качестве своей исходной точки либо целое, либо часть. Выбор исходной точки, как правило, делает несколько предвзятой в том или другом направлении оставшуюся часть обсуждения. Знаменитая речь Агриппы, в которой он сравнивает общество с организмом, является типичным примером одной крайности, а идея Руссо об общественном договоре — другой.

Чтобы избежать предпочтений, присущих этим двум крайностям, необходимо ввести новые категории речи. Соответствующий язык начинает возникать в рамках компьютерных наук и системного анализа, но потребуется время для того, чтобы он мог проникнуть в общее словоупотребление**. Даже если мы научимся мыслить в терминах рефлексивных и рекурсивных взаимоотношений, мы столкнемся с весьма важным выбором: должно ли общество иметь заранее определенную форму или же его членам должно быть позволено определять форму общества, в котором они живут? Первый тип общества был описан Карлом Поппером как закрытое общество, последний — как открытое.

Я как раз вернулся из Китая, где этот вопрос имеет жизненно важное значение. Страна прошла через ужасающий период, в течение которого имел место массовый террор коллектива против личности. Сейчас ею управляет группа людей, которые пострадали от этого террора. Эти люди имеют все основания для того, чтобы стать страстными приверженцами свободы личности; но они выступают против давней феодальной традиции, всепронизывающей бюрократии и ограничений, налагаемых марксистской идеологией.

Я был удивлен тем, что обнаружил живой интерес к концепции рефлексивности. Как я отмечал в книге, рефлексивность может также быть описана и как своего рода диалектика, но я избегал пользоваться этим словом из-за тяжелой интеллектуальной нагрузки, которую оно с собой несет. Именно эти коннотации сделали эту концепцию столь заманчивой для китайцев, поскольку она позволяет им модифицировать марксистскую идеологию, не порывая с ней. Гегель предложил диалектику идей; Маркс поставил эту идею с ног на голову и положил начало диалектическому материализму; сейчас существует новая диалектика, которая соединяет мышление участников с событиями, в которых они участвуют, — то есть она действует между идеями и материальными условиями. Если концепция Гегеля была тезисом, а марксизм — антитезисом, то рефлексивность является синтезом.

Но существует фундаментальное различие между марксизмом и новой диалектикой. Марксизм действовал на основе ошибочного предположения о том, что для того, чтобы быть научной, теория должна определять будущий ход истории. Новая диалектика открыто провозглашает себя недетерминистской. Поскольку форма общества не может быть "научно" определена, участникам должна быть предоставлена возможность самим определять форму своей организации. Поскольку ни один участник не обладает монопольным правом на истину, система должна допускать процесс критики, в котором конфликтующие взгляды могут свободно обсуждаться и в итоге проверяться реальностью. Демократические выборы предоставляют подобную арену действий в политике, а рыночный механизм — в экономике. И рынок, и выборы являются не объективным критерием, а лишь выражением превалирующего предпочтения; но это лучший способ, доступный в нашем несовершенном мире. Таким образом, концепция рефлексивности напрямую ведет к концепции открытого общества — отсюда и ее "привлекательность" в современном Китае. Что касается меня, она завершает то, что Хофстадтер назвал бы "рекурсивной петлей", соединяющей мою концепцию рефлексивности, мой интерес к финансовым рынкам и мою приверженность идеалу открытого общества.

Примечания

Введение

1. Karl R. Popper, The Poverty of Historicism (London: Routledge & Kegan Paul, 1957, стр. 130). Русский перевод: Карл Р. Поппер, Нищета историцизма, Прогресс цИА, М., 1993 (библиотека журнала "Путь").

Глава 1

1. George Stigler, Theory of Price (New York: Macmilan, 1966). Джордж Стиглер, Теория ценообразования.

2. lionell С. Robins, An Essay on the Nature and Significance of Economic Science, 3d. ed. (New York: New York University Press, 1984). Лайонелл К. Робине, Исследова-fHie природы и значения экономики как науки, 3-е изд.

3. Karl R. Popper, The logic of Scientific Discovery (New York: Basic Books, 1959); Conjectures and Refutations (London: Routledge & Kegan Paul, 1963). Карл Р. Поппер, Логика научного открытия и Догадки и опровержения.

4. Karl R. Popper, The Poverty of Historicism (London: Routledge & Kegan Paul, 1957), стр. 130. Карл Р. Поппер, Нищета историцизма.

Глава 3

1. Ragnar Nurske, International Currency Experience: Lessons of the Interwar Period (Geneva: League of Nations, Secretariat; Economic, Financial and Transit Department, 1944). Рагаар Нюрске, Международный валютный опыт: уроки периода между двумя войнами.

2. Henry Kaufmann, "Comments on credit", May 3, 1985 (New York: Salomon Brothers Inc.). Генри Кауфман, "Комментарии по вопросу о кредите", 3 мая 1985 г.

Глава 5

1. The New York Times (April 21, 1985). Нью-Йорк Тайме, 21 апреля 1985 г.

2. Milton Friedman and Anna Schwartz, A Monetary History of the United States, 1867-1960 (Princeton: Princeton University Press, 1963) and Monetary Statistics of the United States (New York: Columbia University Press, 1970). Милтон Фридман и Анна Шварц, Финансовая история Соединенных Штатов, 1867-1960, и Финансовая статистика Соединенных Штатов.

Глава 6

1. George Soros, "The International Debt Problem, Diagnosis and Prognosis", July 1983; "The International Debt Problem Revised", March 1984 (New York: Morgan Stanley). Джордж Сорос, "Проблема международных задолженностей, диагноз и прогноз", июль 1983 г.; "Пересмотр проблемы международных задолженностей", март 1984 г.

2. Anatole Kaletsky, The Costs of Default (New York: Twentieth Century Fund, 1985). Анатоль Калетски, Цена неплатежей.

Глава 7

1. Henry Kaufmann, Генри Кауфман, цит. соч., разные места.

2. Например, см. свидетельство Пола Волкера в Банковском Комитете Сената, 20 февраля 1986 г.

Глава 8

1. International Monetary Fund; World Economic Outlook (September 1, 1986) Международный валютный фонд. Перспективы мировой экономики.

2. Jonatan E. Gray, "Fmancial Corporation of America: Strategical Analysis № Forecast", Bernstein Research, Dec. 28, 1983 (New York: Sanford С Bernstein & Co.). Джонатан E. Грей, "Американская финансовая корпорация: Стратегический анализ № Прогноз", Бернштейновские исследования, 28 декабря 1983 г.

Глава 18

1. The International Parliamentary Working Round Table on Exchange Rates and Coordination, Zurich, Switzerland; June 28, 29 and 30, 1986. Материалы рабочей группы международного парламентского круглого стола по обменным курсам и кооперации, Цюрих, Швейцария, июнь 28, 29 и 30, 1986 г.

, 2. The U.S. Congressional Summit on Debt and Trade, New York, NY; Dec. 3, 4 and i 1986. Слушания парламента США по вопросу задолженностей и торговли, Нью-Йорк, штат Нью-Йорк.; 3, 4 и 5 декабря 1986 г.

 

⇐ Предыдущая15161718192021222324

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: