В. Одоевский МОРОЗ ИВАНОВИЧ

Нам даром, без труда ничего не дается — недаром исстари пословица ведется.

В одном доме жили две девочки — Рукодельница да Ленивица, а при них нянюшка. Рукодельница была умная девочка: рано вставала, сама, без нянюшки, одевалась, а вставши с постели, за дело принима­лась: печку топила, хлебы месила, избу мела, петуха кормила, а потом на колодец за водой ходила.

А Ленивица меж тем в постельке лежала, потягивалась, с боку на бок переваливалась, уж разве наскучит лежать, так скажет спросонья: «Нянюшка, надень мне чулочки, нянюшка, завяжи башмачки», а по­том заговорит: «Нянюшка, нет ли булочки?» Встанет, попрыгает, да и сядет к окошку мух считать: сколько прилетело да сколько улете­ло. Как всех пересчитает Ленивица, так уж и не знает, за что приняться и чем бы заняться; ей бы в постельку — да спать не хочется; ей бы по­кушать — да есть не хочется; ей бы к окошку мух считать — да и то на­доело. Сидит, горемычная, и плачет да жалуется на всех, что ей скучно, как будто в том другие виноваты.

Между тем Рукодельница воротится, воду процедит, в кувшины на­льет; да еще какая затейница: коли вода нечиста, так свернет лист бума­ги, наложит в нее угольков да песку крупного насыплет, вставит ту бу­магу в кувшин да нальет в нее воды, а вода-то знай проходит сквозь пе­сок да сквозь уголья и каплет в кувшин чистая, словно хрустальная; а потом Рукодельница примется чулки вязать или платки рубить, а не то и рубашки шить да кроить, да еще рукодельную песенку затянет; и не было никогда ей скучно, потому что и скучать-то было ей некогда: то за тем, то за другим делом, а тут, смотришь, и вечер — день прошел.

Однажды с Рукодельницей беда приключилась: пошла она на коло­дец за водой, опустила ведро на веревке, а веревка-то и оборвись; упа­ло ведро в колодец. Как тут быть?

Расплакалась бедная Рукодельница, да и пошла к нянюшке расска­зывать про свою беду и несчастье; а нянюшка Прасковья была такая строгая и сердитая, говорит:

— Сама беду сделала, сама и поправляй; сама ведерко утопила, са­ма и доставай.

Нечего было делать: пошла бедная Рукодельница опять к колодцу, ухватилась за веревку и спустилась по ней к самому дну. Только тут

484

с ней чудо случилось. Едва спустилась, смотрит: перед ней печка, а в печке сидит пирожок, такой румяный, поджаристый; сидит, погля­дывает да приговаривает:

— Я совсем готов, подрумянился, сахаром да изюмом обжарился;
кто меня из печки возьмет, тот со мной и пойдет!

Рукодельница, нимало не мешкая, схватила лопатку, вынула пиро­жок и положила его за пазуху.

Идет она дальше. Перед нею сад, а в саду стоит дерево, а на дереве золотые яблочки; яблочки листьями шевелят и промеж себя говорят:

— Мы, яблочки наливные, созрелые; корнем дерева питалися, студеной росой обмывалися; кто нас с дерева стрясет, тот нас себе и возь­мет.

Рукодельница подошла к дереву, потрясла его за сучок, и золотые яблочки так и посыпались к ней в передник.

Рукодельница идет дальше. Смотрит: перед ней сидит старик Мороз Иванович, седой-седой; сидит он на ледяной лавочке да снежные ко­мочки ест; тряхнет головой — от волос иней сыплется, духом дохнет — валит густой пар.

— А! — сказал он. — Здорово, Рукодельница! Спасибо, что ты мне
пирожок принесла; давным-давно уж я ничего горяченького не ел.

Тут он посадил Рукодельницу возле себя, и они вместе пирожком позавтракали, а золотыми яблочками закусили.

— Знаю я, зачем ты пришла, — говорит Мороз Иванович, — ты ве­дерко в мой студенец¹ опустила; отдать тебе ведерко отдам, только ты мне за то три дня прослужи; будешь умна, тебе ж лучше; будешь лени­ва, тебе ж хуже. А теперь, — прибавил Мороз Иванович, — мне, стари­ку, и отдохнуть пора; поди-ка приготовь мне постель, да смотри взбей хорош енько перину.

Рукодельница послушалась... Пошли они в дом. Дом у Мороза Ивановича сделан был весь изо льда: и двери, и окошки, и пол ледя­ные, а по стенам убрано снежными звездочками; солнышко на них си­яло, и все в доме блестело, как брильянты. На постели у Мороза Ива­новича вместо перины лежал снег пушистый; холодно, а делать было нечего.

Рукодельница принялась взбивать снег, чтобы старику было мягче спать, а между тем у ней, бедной, руки окостенели и пальчики побеле­ли, как у бедных людей, что зимой в проруби белье полощут: и холод­но, и ветер в лицо, и белье замерзает, колом стоит, а делать нечего — ра­ботают бедные люди.

— Ничего, — сказал Мороз Иванович, — только снегом пальцы по­три, так и отойдут, не отзнобишь. Я ведь старик добрый; посмотри-ка,
что у меня за диковинки.

Тут он приподнял свою снежную перину с одеялом, и Рукодельни­ца увидела, что под периною пробивается зеленая травка. Рукодельни­це стало жалко бедной травки.

485

— Вот ты говоришь, — сказала она, — что ты старик добрый, а за­ем ты зеленую травку под снежной периной держишь, на свет божий не выпускаешь?

— Не выпускаю потому, что еще не время, еще трава в силу не вошла. Осенью крестьяне ее посеяли, она и взошла, и кабы вытянулась уже, то зима бы ее захватила, и к лету травка бы не вызрела. Вот я и прикрыл молодую зелень моею снежною периной, да еще сам при­лег на нее, чтобы снег ветром не разнесло, а вот придет весна, снежная перина растает, травка заколосится, а там, смотришь, выглянет и зерно, а зерно крестьянин соберет да на мельницу отвезет; мельник зерно смелет, и будет мука, а из муки ты, Рукодельница, хлеб испе­чешь.

— Ну, а скажи мне, Мороз Иванович, — сказала Рукодельница, —
зачем ты в колодце-то сидишь?

— Я затем в колодце сижу, что весна подходит, — сказал Мороз Иванович. — Мне жарко становится; а ты знаешь, что и летом в колод­це холодно бывает, оттого и вода в колодце студеная, хоть посреди са­мого жаркого лета.

— А зачем ты, Мороз Иванович, — спросила Рукодельница, — зимой по улицам ходишь да в окошки стучишься?

— А я затем в окошки стучусь, — отвечал Мороз Иванович, — чтоб не забывали печей топить да трубы вовремя закрывать; а не то, ведь я знаю, есть такие неряхи, что печку истопить истопят, а трубу закрыть не закроют или и закрыть закроют, да не вовремя, когда еще не все угольки прогорели, а от того в горнице угарно бывает, голова у людей болит, в глазах зелено; даже и совсем умереть от угара можно.
А затем еще я в окошко стучусь, чтобы никто не забывал, что есть на свете люди, которым зимою холодно, у которых нету шубки, да и дров купить не на что; вот я затем в окошко стучусь, чтобы им помогать не забывали.

Тут добрый Мороз Иванович погладил Рукодельницу по головке, да и лег почивать на свою снежную постель.

Рукодельница меж тем все в доме прибрала, пошла на кухню, куша­нье изготовила, платье у старика починила и белье выштопала.

Старичок проснулся; был всем очень доволен и поблагодарил Руко­дельницу. Потом сели они обедать; обед был прекрасный, и особенно хорошо было мороженое, которое старик сам изготовил.

Так прожила Рукодельница у Мороза Ивановича целых три дня.

На третий день Мороз Иванович сказал Рукодельнице:

— Спасибо тебе, умная ты девочка, хорошо ты меня, старика, утешила, и я у тебя в долгу не останусь. Ты знаешь: люди за рукоделье деньги получают, так вот тебе твое ведерко, а в ведерко я всыпал целую горсть серебряных пятачков; да, сверх того, вот тебе на память бриль­янтик — косыночку закалывать.

Рукодельница поблагодарила, приколола брильянтик, взяла ведер­ко, пошла опять к колодцу, ухватилась за веревку и вышла на свет бо­жий.

486

Только что она стала подходить к дому, как петух, которого она все­гда кормила, увидел ее, обрадовался, взлетел на забор и закричал:

— Кукареку, кукареки! У Рукодельницы в ведерке пятаки!

Когда Рукодельница пришла домой и рассказала все, что с ней бы­ло, нянюшка очень дивовалась, а потом примолвила:

— Вот видишь ты, Ленивица, что люди за рукоделье получают!
Поди-ка к старичку да послужи ему, поработай; в комнате у него прибирай, на кухне готовь, платье чини да белье штопай, так и ты горсть пятачков заработаешь, а оно будет кстати: у нас к празднику денег мало.

Ленивице очень не по вкусу было идти к старику работать. Но пя­тачки ей получить хотелось и брильянтовую булавочку тоже.

Вот, по примеру Рукодельницы, Ленивица пошла к колодцу, схвати­лась за веревку, да бух прямо ко дну. Смотрит — перед ней печка, а в печке сидит пирожок, такой румяный, поджаристый; сидит, погля­дывает да приговаривает:

— Я совсем готов, подрумянился, сахаром да изюмом обжарился; кто меня возьмет, тот со мной и пойдет.

А Ленивица ему в ответ:

— Да, как бы не так! Мне себя утомлять — лопатку поднимать да в печку тянуться; захочешь, сам выскочишь.

Идет она далее, перед нею сад, а в саду стоит дерево, а на дереве золотые яблочки; яблочки листьями шевелят да промеж себя гово­рят:

— Мы яблочки наливные, созрелые; корнем дерева питалися, сту­деной росой обмывалися; кто нас с дерева стрясет, тот нас себе и возь­мет.

— Да, как бы не так! — отвечала Ленивица. — Мне себя утомлять — ручки подымать, за сучья тянуть... Успею набрать, как сами нападают!

И прошла Ленивица мимо них. Вот дошла она и до Мороза Ивано­вича. Старик по-прежнему сидел на ледяной скамеечке да снежные ко­мочки прикусывал.

— Что тебе надобно, девочка? — спросил он.

— Пришла я к тебе, — отвечала Ленивица, — послужить да за рабо­ту получить.

— Дельно ты сказала, девочка, — отвечал старик, — за работу деньги следует давать, только посмотрим, какова еще твоя работа будет!
Поди-ка взбей мне перину, а потом кушанье изготовь, да платье мое повычини, да белье повыштопай.

Пошла Ленивица, а дорогой думает: «Стану я себя утомлять да паль­цы знобить! Авось старик не заметит и на не взбитой перине уснет».

Старик в самом деле не заметил или прикинулся, что не заметил, лег в постель и заснул, а Ленивица пошла на кухню. Пришла на кухню, да и не знает, что делать. Кушать-то она любила, а подумать, как гото­вилось кушанье, это ей в голову не приходило; да и лень было ей по­смотреть. Вот она огляделась: лежит церед ней и зелень, и мясо, и ры-

487

ба, и уксус, и горчица, и квас — все по порядку. Думала она, думала, кое-как зелень обчистила, мясо и рыбу разрезала да, чтоб большого труда себе не давать, как все было, мытое-немытое, так и положила в кастрюлю: и зелень, и мясо, и рыбу, и горчицу, и уксус да еще кваску подлила, а сама думает:

«Зачем себя трудить, каждую вещь особо варить? Ведь в желудке все вместе будет».

Вот старик проснулся, просит обедать. Ленивица притащила ему кастрюлю, как есть, даже скатертцы не подостлала. Мороз Иванович попробовал, поморщился, а песок так и захрустел у него на зубах.

— Хорошо ты готовишь, — заметил он, улыбаясь. — Посмотрим,
какова твоя другая работа будет.

Ленивица отведала, да тотчас и выплюнула, а старик покряхтел, по­кряхтел, да и принялся сам готовить кушанье и сделал обед на славу, так что Ленивица пальчики облизала, кушая чужую стряпню.

После обеда старик опять лег отдохнуть да припомнил Ленивице, что у него платье не починено, да и белье не выштопано. Ленивица по-надулась, а делать было нечего: принялась платье и белье разбирать; да и тут беда: платье и белье Ленивица нашивала, а как его шьют, о том и не спрашивала; взяла было иголку, да с непривычки укололась; так ее и бросила. А старик опять будто бы ничего не заметил, ужинать Лени­вицу позвал, да еще спать ее уложил.

А Ленивице то и любо; думает себе: «Авось и так пройдет. Вольно было сестрице на себя труд принимать; старик добрый, он мне и так, задаром, пятачков подарит».

На третий день приходит Ленивица и просит Мороза Ивановича ее домой отпустить да за работу наградить.

— Да какая же была твоя работа? — спросил старичок. — Уж коли на правду дело пошло, так ты мне должна заплатить, потому что не ты для меня работала, а я тебе служил.

— Да, как же! — отвечала Ленивица. — Я ведь у тебя целых три дня жила.

— Знаешь, голубушка, — отвечал старичок, — что я тебе скажу:
жить и служить — разница, да и работа работе рознь; заметь это: вперед пригодится. Но, впрочем, если тебя совесть не зазрит, я тебя награжу:и какова твоя работа, такова будет тебе и награда.

С этими словами Мороз Иванович дал Ленивице пребольшой сере­бряный слиток, а в другую руку — пребольшой брильянт.

Ленивица так этому обрадовалась, что схватила то и другое и, даже не поблагодарив старика, домой побежала.

Пришла домой и хвастается.

— Вот, — говорит, — что я заработала; не сестре чета, не горсточку пятачков да не маленький брильянтик, а целый слиток серебряный, вишь, какой тяжелый, да и брильянт-то чуть не с кулак... Уж на это можно к празднику обнову купить...

Не успела она договорить, как серебряный слиток растаял и полил­ся на пол; он был не что иное, как ртуть, которая застыла от сильного

488

холода; в то же время начал таять и брильянт. А петух вскочил на забор и громко закричал:

— Кукареку-кукарекулька, у Ленивицы в руках ледяная сосулька!

А вы, детушки, думайте, гадайте, что здесь правда, что неправда; что сказано впрямь, что стороною; что шутки ради, что в наставленье...

Февраль. 20 неделя

С. Козлов В ПОРТУ

В порту

Мы пришли сегодня в порт.

Мы стоим, разинув рот,

Та вода, что у причалов,

И которая вдали,

И в которую сначала

С моря входят корабли, —

Эта территория Зовется акватория.

Пошумев моторами,

Выпустив дымок,

Через акваторию,

Через акваторию

Едет катерок.

Через акваторию,

Через акваторию,

Через акваторию

Едет катерок.

На волну взбирается,

Словно альпинист,

 И с волны бросается

 Головою вниз,

И с волны бросается,

И с волны бросается,

И с волны бросается

Головою вниз.

Дельфины

Корабли в открытом море,

Как птицы на воле.

В неизвестные просторы

Уносят смелых волны,

И плывут они куда-то

Вслед за солнечным закатом,

И веселые дельфины

Провожают корабли.

А дельфины добрые,

А дельфины мокрые

На тебя глядят умными глазами.

А дельфины скромные,

А дельфины добрые

Просят, чтобы им сказку рассказали.

Есть в лазурном океане

Таинственный остров,

Но найти его в тумане

Матросам так непросто.

Среди волн отыщет берег

Только тот, кто в сказку верит,

Только тот, кто сам сумеет

Людям сказку рассказать.

Песенка катерка

Пошумев моторами,

Выпустив дымок,

Через акваторию

Мчится катерок.

Через акваторию,

Через акваторию,

Через акваторию

 Мчится катерок.

На волну взбирается

Словно альпинист,

 И с волны бросается

Головою вниз.

И с волны бросается,

И с волны бросается,

И с волны бросается Головою вниз!

Словно в детском садике,

Он туда-сюда

Водит плавно за руку

Мощные суда.

Водит плавно за руку,

Водит плавно за руку,

Водит плавно за руку

Мощные суда!

Песенка лесовоза

— Это я на весь причал
Хриплым басом прокричал
Старый бурый лесовоз:

— Полтайги сюда привез,

490

И посажен, как медведь,

Здесь на якорную цепь.

Как же тут не зареветь?

Как же тут не загудеть?

Не привык я уставать,

А теперь устал стоять.

Вы меня не обижайте —

Поскорее разгружайте.

Февраль. 21 неделя

Ю. Коваль АЛЫЙ

Приехал на границу молодой боец по фамилии Кошкин. Был он па­рень румяный и веселый. Командир спросил:

— Как фамилия?

— Елки-палки, фамилия-то моя Кошкин, — сказал Кошкин.

— А при чем здесь елки-палки? — спросил командир и потом доба­вил: — Отвечай ясно и толково, и никаких елок-палок. Вот что, Кош­кин, — продолжал командир, — собак любишь?

— Товарищ капитан! — отвечал Кошкин. — Скажу ясно и толково:
я собак люблю не очень. Они меня кусают.

— Любишь не любишь, а поедешь ты, Кошкин, учиться в школу
собачьих инструкторов.

...Приехал Кошкин в школу собачьих инструкторов. По-настояще­му она называется так: школа инструкторов службы собак. Старший инструктор сказал Кошкину:

— Вот тебе щенок. Из этого щенка нужно сделать настоящую со­
баку.

— Чтоб кусалась? — спросил Кошкин.

Старший инструктор строго посмотрел на Кошкина и сказал:

— Да.

Кошкин осмотрел щенка. Щенок был небольшой, уши его пока еще не торчали. Они висели, переломившись пополам. Видно, щенок толь­ко еще начал прислушиваться к тому, что происходит на белом свете.

— Придумай ему имя, — сказал старший инструктор. — В этом го­ду мы всех собак называем на букву «А» — Абрек, Акбар, Артур, Аршин и так далее. Понял?

— Понял, — ответил Кошкин.

Но по правде говоря, он ничего не понял. Тогда ему объяснили, что пограничники каждый год называют собак с какой-то одной буквы. Поэтому стоит сказать, как зовут собаку, и ты узнаешь, сколько ей лет и в каком году она родилась.

«Ну и ну! — подумал Кошкин. — здорово придумано!»

491

Кошкин взял щенка под мышку и понес его в казарму. Там он опус­тил его на пол, и первым делом щенок устроил большую лужу.

— Ну и щенок на букву «А»! — сказал Кошкин. — С тобой не соску­чишься.

Щенок, понятное дело, ничего на это не ответил. Но после того, как Кошкин потыкал его носом в лужу, кое-что намотал на ус.

Вытерев нос щенку специальной тряпкой, Кошкин стал думать: «Как же назвать этого лоботряса? На букву «А», значит... Арбуз?.. Не годится. Агурец? Нет, постой, огурец — на букву «О»...»

— Ну и задал ты мне задачу! — сказал Кошкин щенку.
Кошкин долго перебирал в уме все слова, какие знал на букву «А».
Наконец он придумал ему имя и даже засмеялся от удовольствия.

Имя получилось такое — Алый.

— Почему Алый? — удивлялись пограничники. — Он серый весь, даже черный.

— Погодите, погодите, — отвечал Кошкин. — Вот он высунет
язык — сразу поймете, почему он Алый.

Стал Кошкин учить Алого. А старший инструктор учил Кошкина, как учить Алого. Только ничего у них не выходило. Бросит Кошкин палку и кричит:

— Апорт!

Это значит: принеси.

А Алый лежит и не думает бегать за палкой. Алый так рассуждает: «Стану я бегать за какой-то палкой! Если б ты мне бросил кость или хо­тя бы кусок колбасы — понятно, я бы побежал. А так, елки-палки, я лучше полежу».

Словом, Алый был лентяй.

Старший инструктор говорил Кошкину:

— Будьте упорней в достижении своих целей.
И Кошкин был упорен.

— Что ж ты лежишь, голубчик? — говорил он Алому. — Принеси
палочку.

Алый ничего не отвечал, а про себя хитро думал: «Что я, балбес, что ли? За палочкой бегать! Ты мне кость брось».

Но кости у Кошкина не было. Он снова кидал палку и уговаривал Алого:

— Цветочек ты мой аленький, лоботрясик ты мой! Принесешь, ел­
ки-палки, палку или нет?!

Но Алый тогда поднимался и бежал в другую сторону, а Кошкин бе­жал за ним.

— Смотри, Алый, — грозился Кошкин, — хвост отвинчу!

Но Алый бежал все быстрее и быстрее, а Кошкин никак не мог его догнать.

Он бежал сзади и грозил Алому кулаком. Но ни разу он не ударил Алого. Кошкин знал, что собак бить — дело последнее.

492

 

Прошло несколько месяцев, и Алый подрос. Он стал кое-что пони­мать. Он понимал, например, что Кошкин — это Кошкин, мужик хо­роший, который кулаком только грозится. Теперь уж, когда Кошкин бросал палку, Алый так рассуждал: «Хоть это и не кость, а просто пал­ка, ладно уж — принесу».

Он бежал за палкой и приносил ее Кошкину. И Кошкин радовался.

— Алый, — говорил он, — ты молодец. Вот получу из дому посыл­ку — дам тебе кусок колбаски: пожуешь.

А Алый ничего не говорил, но так думал: «Что-то твои посылки, то­варищ Кошкин, долго идут. Пока они дойдут, можно с голодухи ноги протянуть».

Но все же протягивать ноги Алый не собирался. Всех собак корми­ли хорошо, а Кошкин даже ходил на кухню клянчить кости. И будьте спокойны, Алый эти кости обгладывал моментально.

Вскоре Алый вырос и стал совсем хорошо слушаться Кошкина, по­тому что он полюбил Кошкина. И Кошкин Алого очень полюбил.

Когда Кошкин получал из дому посылку, он, конечно, делился, да­вал чего-нибудь и Алому пожевать.

Алый посылок ниоткуда не получал, но думал так: «Если б я полу­чил посылку, я бы тебе, Кошкин, тоже отвалил бы чего-нибудь повкуснее».

В общем, жили они душа в душу и любили друг друга все сильнее и сильнее. А это, что ни говорите, редко бывает.

Старший инструктор частенько говорил Кошкину: «Кошкин! Ты должен воспитать такую собаку, чтоб и под воду и под воеводу!»

Кошкин плохо представлял себе, как Алый будет подлезать под во­еводу, но у старшего инструктора была такая пословица, и с ней прихо­дилось считаться.

Целыми днями, с утра и до вечера, Кошкин учил Алого. Конечно, Алый быстро понял, что значит «сидеть», «лежать», «к ноге» и «вперед».

Как-то Кошкин дал ему понюхать драную тряпку. Тряпка как тряп­ка. Ничего особенного.

Но Кошкин настойчиво совал ее Алому под нос. Делать было вроде особенно нечего, поэтому Алый нюхал тряпку и нанюхался до одуре­ния. Потом Кошкин тряпку убрал, а сам куда-то ушел и вернулся толь­ко часа через два.

— Пошли, — сказал он Алому, и они вышли во двор.

Там, во дворе, стояли какие-то люди, закутанные в толстые балахо­ны. Они стояли спокойно, руками не махали и только смотрели на Алого во все глаза. И вдруг волной хлестнул запах от одного из них — Алый зарычал и бросился к этому человеку, потому что так точно пах­ла тряпка, какую давал ему Кошкин.

— Ну что ж, — сказал старший инструктор, который стоял непода­
леку, — с чутьем у Алого все в порядке, но это еще не самое главное.

...Однажды Кошкин посадил Алого в пограничную машину «ГАЗ-69». В машине их уже ожидал старший инструктор. Алый сразу же хотел укусить старшего инструктор, но Кошкин сказал ему:

493

— Сидеть!

«Я, конечно, могу укусить и сидя, — подумал Алый, — но вижу, ел­ки-палки, что этого делать не следует».

Машина немного потряслась на проселочной дороге и останови­лась у леса.

Кошкин и Алый выпрыгнули из кабины, а следом — старший инст­руктор. Он сказал:

— Товарищ Кошкин! Нарушена государственная граница СССР.
Ваша задача: задержать нарушителя!

— Есть задержать нарушителя! — ответил Кошкин как полагается.
Потом он погладил Алого и сказал: — Ищи!

Кого искать, Алый сразу не понял. Он просто побежал по опушке леса, а Кошкин — за ним, а старший инструктор — за Кошкиным. Од­ной рукой Кошкин держал Алого на поводке, другой — придерживал автомат.

Алый пробежал немного вправо, потом немного влево и тут почув­ствовал запах — чужой и неприятный. Ого! Здесь прошел человек! Тра­ва, примятая его ногами, успела распрямиться. Но запах-то остался, и Алый рванулся вперед. Он взял след.

Теперь они бежали по лесу, и ветки сильно хлестали Кошкина по лицу. Так всегда бывает, когда бежишь по лесу, не разбирая дороги.

Тот, кто прошел здесь несколько часов назад, хитрил, запутывал след, посыпал его табаком, чтобы отбить у собаки охоту бежать за ним. Но Алый след не бросал.

Наконец они прибежали к небольшому ручью, и здесь Алый забес­покоился.

Тот человек прошел давно, и вода, которая имела его запах, утекла куда-то далеко вниз.

Теперь она пахла водорослями, камешками, проплывающим песка­рем. И Алому захотелось поймать этого пескаря. Но пескарь спрятался под камень. Алый тронул камень, но оттуда выскочили сразу три пес­каря.

Тут Кошкин увидел, что Алый ловит пескаря, и сказал:

— Фу!

Они перебрались на другой берег, и снова Алый почувствовал чужой запах.

Скоро они выскочили на открытую поляну и увидели того, за кем гнались.

Тот бежал, и оглядывался, и махал от страха руками, и рукава его одежды были ужасно длинными.

Кошкин бросил поводок, и Алый огромными прыжками стал наго­нять нарушителя. Потом он прыгнул последний раз, пролетел по воз­духу, ударил бегущего в спину и сшиб его с ног. Тот упал ничком и да­же пошевелиться не мог, потому что Алый придавил его к земле.

Кошкин еле оттащил Алого за ошейник.

Тогда лежащий приподнялся и сказал:

— Ну и собачка у вас, товарищ Кошкин! Обалдеть можно!

494

Человек, за которым они гнались, был не кто иной, как Володька Есаулов, приятель Кошкина и тоже пограничник. И все это была пока учеба.

Старший инструктор сказал:

— Собака работала хорошо. За такую работу ставлю ей отметку че­тыре.

— За что же четыре? — спросил Кошкин. — Надо бы пять.

— За пескаря, — ответил старший инструктор.

«Проклятый пескарь!» — подумал Кошкин. Он хорошо знал, что пограничная собака не должна отвлекаться, когда идет по следу.

Все сели в машину, чтобы ехать назад, а Кошкин достал из кармана отличный сухарик и сунул его Алому в пасть.

И Алый, хрустя сухарем, подумал про старшего инструктора и про Володьку Есаулова: «Вам небось после такой беготни тоже хочется по­грызть сухарика, да товарищ Кошкин не дает».

Наконец настал день, когда Кошкин и собака Алый попрощались со школой собачьих инструкторов. Они поехали служить на границу. Начальник заставы сказал:

— А, елки-палки, Кошкин!

— Так точно! — гаркнул Кошкин, да так громко, что у начальника
заставы чуть револьвер не выстрелил.

— Вижу, вижу, — сказал начальник, — вижу, что ты научился отве­чать как следует. Только попрошу так сильно не орать, а то у меня чуть
револьвер не выстрелил.

Потом командир спросил:

— Как же зовут собаку?

— Алый, товарищ капитан.

— Алый? — удивился начальник заставы. — Почему Алый?

— А вы погодите, товарищ капитан, — ответил Кошкин, — вот он
высунет язык, и вы сразу поймете, почему он Алый.

А застава, куда приехали Кошкин и Алый, была в горах. Кругом-кругом, куда ни погляди, все горы, горы... Все они лесом заросли: ел­ками, дикими яблонями. Взбираются деревья вверх, налезают на скалы. А из-под корней вываливаются круглые камни да острые ка­мешки.

— Видишь, Алый, — говорил Кошкин, — вот они, горы. Это тебе не
школа собачьих инструкторов.

Алый глядел на горы и думал: «Просто странно, отчего это земля так вздыбилась, к небу колесом пошла?.. Быть бы ей ровной...»

Трудное дело — охранять границу. Днем и ночью ходили Кошкин и Алый по инструкторской тропе. Тропа эта — особая. Никому по ней нельзя ходить, кроме инструктора с собакой, чтобы не было посторон­него запаха.

Рядом с инструкторской тропой идет широкая вспаханная полоса.
Кто бы ни пошел через границу, обязательно оставит след на вспахан­
ной полосе.                       *

' 495

Вот Кошкин и Алый ходили по инструкторской тропе и смотрели на вспаханную полосу — нет ли каких следов?

Дни шли за днями, и ничего особенного не происходило. А на вспа­ханной полосе были только шакальи да заячьи следы.

— Дни идут за днями, — говорил Кошкин, — а ничего особенного
не происходит.

«Беда невелика, — думал Алый, — не происходит, не происходит, да вдруг и произойдет».

И действительно.

Как-то вернулся Кошкин с ночного дежурства и только хотел лечь спать — тревога!

Тревога!

Кто-то перешел границу!

Тревога!

В ружье!

Через две минуты на заставе остались только дежурные. Словно ве­тер сдул пограничников, да так ловко сдул, что они оказались там, где надо...

Кошкин и Алый очутились у горного озера. Там, в озере, плавали форели — темные рыбы с коричневыми звездами на боках.

На берегу Кошкин увидел знакомого старика, который вообще-то жил неподалеку, а сейчас удил форель. Этот старик нередко помогал пограничникам.

— Здравствуй, Александр, — сказал Кошкин.
Старик кивнул.

— Никого не видел? — спросил Кошкин.

— Видел.

— Кого?

— Босого мужика.

— Тю! — сказал Кошкин. — Какого босого мужика?

— Тю, — сказал теперь старик Александр. — Косолапого.
Кошкин плюнул с досады: он вспомнил, что босым называют мед­
ведя.

— А больше никого не видел?

— Видел.

— Кого?

— Обутого мужика.

— Ох, — рассердился Кошкин, — дело говори!

Но старик Александр дело говорить не стал. Он любил говорить странно и шутливо, поэтому сейчас он просто ткнул пальцем в сторо­ну лысой горы. Но Кошкину и этого было достаточно. Он сделал Ало­му знак, и они побежали в ту сторону.

Было тихо, тихо, тихо. Но вдруг откуда-то сорвался ветер, закрутил­ся колесом и донес до Алого запах, странный, недобрый. Тронул ветер верхушки елок и тревожно затих и так притаился, как будто ветра и не было на свете...

496

Алый взял след. И теперь Кошкин продирался за ним через густые терновники, скатывался в овраги, поросшие ежевикой. Алый шел по следу возбужденно — острый, чужой запах бил прямо в нос.

Алый зло залаял, и сразу Кошкин увидел человека — на дереве.

Он сидел на дереве, на дикой яблоне: словно пантера, прижался к черному корявому суку.

— Вниз!

И человек спрыгнул с ветки и, отряхиваясь, заговорил:

— Да я так просто, яблочков хотел пожевать, яблочков.

— Оружие — на землю!

— Да нет у меня никакого оружия, — сказал человек. — А я так про­
сто, яблочков хотел было пожевать, кисленьких.

И вдруг он прыгнул на Кошкина и в ту же секунду оказался на земле, потому что Алый сшиб его с ног и прокусил руку, сжимавшую нож.

— О-о-о! — закричал человек, а потом замолчал — так страшно бы­ло увидеть над собой раскрытую собачью пасть...

Когда Кошкин вел его на заставу, он все бубнил:

— А я-то яблочков хотел было пожевать... — А потом оглядывался на Алого и говорил: — У-у-у! Дьявол проклятый!

Алый бежал сбоку, и что он думал в этот момент, сказать трудно.

Так и служили Кошкин и Алый на границе.

Командир заставы часто посылал их в секрет. Они прятались в кус­тах и следили, чтоб никто не перешел границу.

Они так прятались, что их нельзя было увидеть, а они видели все.

Словом, секрет.

Пробегал мимо заяц — они даже и не шевелились. Если пробегал шакал, тогда Алый думал: «Беги, шакал, беги. Жаль, что я пограничная собака, а то бы я тебе уши-то пооборвал».

Кошкин, конечно, не знал, о чем думает Алый, но сам глядел на ша­кала я думал: «Жалко, что Алый — пограничная собака, а то бы он от этого шакала камня на камне не оставил».

Вот так и служили Кошкин и Алый на границе. Время шло и мед­ленно и быстро.

«Медленно-то как идет время», — думал Кошкин иной раз.

«Быстро-то как время бежит», — думал он в другой раз.

Уже наступила весна. С гор текли ручьи из растаявшего снега и льда. На некоторых теплых местах даже пошевеливались змеи и ящерицы. Было полно подснежников и горных фиалок.

Кошкин и Алый шли по инструкторской тропе.

От ручьев и тающего снега, мокрых камней и свежей земли, от цве­тов и от ящериц стоял такой могучий и нежный запах, что у Кошкина кружилась голова, и он был ужасно чему-то рад.

Алый фыркал, водил по сторонам мокрым носом и тоже был стран­
но возбужден.                    

497

«Елкины палки, — думал Алый. — Что это со мной творится?» — Он как-то не понимал, что просто его охватило весеннее собачье веселье

Чоп-чоп-чоп-чоп! — Алый бежал по оттаявшей вязкой земле.

Фру-фру-фру-фру! — теперь он ломал ледяную корку.

Они спустились в ущелье, и Алый зло ощетинился. И Кошкин сра­зу увидел следы.

Огромные, черные, они ясно отпечатались на вспаханной полосе Это были совсем свежие следы медведя.

«Может быть, человек?» — подумал Кошкин. Он знал, что есть лю­ди, которые надевают на ноги подобия медвежьих лап, чтобы перейти границу.

Кошкин внимательно оглядел след. Сомнений не было — медведь. Но надо было проверить.

Алый чуть дрожал, скалил зубы, чувствовал зверя. Ясно было — медведь.

Только надо было проверить.

— Вперед! — шепнул Кошкин.

Алый туго потянул поводок и пошел по следу.

Солнце поднялось выше, и ручьи заурчали погромче. Послышались новые, самые разнообразные звуки: какие-то потрескиванья, позвяки-ванья, потряхиванья.

«Оррк! Оррк!» — орал в небе огромный ворон, утомленный солнеч­ной весной.

След привел к большим камням, которые громоздились в устье ущелья.

Камни были покрыты ледяной коркой, а на ней мелкой россыпью бродили ручейки, разрезали узорными желобками лед. От камней под­нимался пар.

Они вбежали в облако пара, и тотчас закружились белые струйки, как будто все бесчисленные весенние ручейки вдруг рванулись вверх, к небу.

«Ах! Ах! — залаял Алый, и залаял он не так, как обычно, а стран­но: — Ах! Ах!»

Огромный зверь встал перед ними. И так близко, что видны были весенние капли в блестящей шерсти.

Медведь!

Кошкин изо всей силы рванул поводок и отбросил Алого назад.

Но медведь был по-весеннему зол. Он вздыбил шерсть и замигал глазками, красными и разъяренными. Прыгнул вперед, подцепил Ало­го лапой.

Алый увернулся бы, да камень помешал — камень, окутанный паром. От страшного удара Алый взлетел в воздух, разбрызгивая капли крови.

«Алый!» — хотел крикнуть Кошкин, но крикнул только:

— А-а-а... — и поднял автомат, и выстрелил несколько раз.

Мертвый медведь лежал, вцепившись зубами в камень. Он крепко обнял его мохнатыми лапами, и светлый ручей из расселины хлестал через его голову.

498

Кошкин перевязал Алого и понес его на заставу. Все мысли Кошки­на запутались, сбились в клубок. Он прижимался ухом к спине Алого слышал, как невероятно быстро, не по-человечески колотится его сердце.

На заставе фельдшер промыл рану Алого и долго-долго зашивал ее. Было ужасно больно. Алому все время хотелось зря укусить фельдше­ра, но Кошкин стоял рядом, гладил Алого и нарочно грубо говорил:

— Подумаешь, медведь! Барахло какое!

«Зашивайте, зашивайте поскорее, — думал Алый. — Больно же...»

Когда фельдшер зашил рану, Алый сразу хотел вскочить, но сил-то не было. И Кошкин понес его в сарайчик, где жили собаки. На руках у Кошкина Алый уснул...

Потом побежали день за днем. Солнце перекатывалось над горами, облака сталкивались в небе с тучами, падал на землю дождь, и навстре­чу ему выползали из земли толстые стебли, налитые зеленым соком.

Алый все время чувствовал, как заживает, затягивается его рана, и торопился ее лизать. Ему казалось, что он может слизнуть языком ту­пую, тягучую боль.

Когда рана поджила, Кошкин стал выводить его во двор заставы. Кошкин садился на лавочку и играл на гитаре, а Алый лежал у его ног, мигая на солнце.

Алому было странно слушать, как тянутся звуки со струн, плывут над его головой и закруживают ее. Он поднимал голову — и утомитель­ный вой вылетал из его горла. И Алый закрывал глаза и хватал зубами воздух, будто хотел укусить собственную песню.

Подходили пограничники, слушали Алого и смеялись, расспраши­вали про медведя.

— Вообще-то я медведей побаиваюсь, — говорил Кошкин, отставив гитару. — Кусаются.

Алый, конечно, ничего не говорил, но думал: «С медведями держи ухо востро».

Весна прошла, а потом прошло и лето, а потом и осень кончилась. Выпал снег. От него выровнялись кривые горы, и даже в ущельях, под нависшими камнями, сделалось ясно.

Хоть и неглубок был первый снег, на нем хорошо был виден след на­рушителя. Снег был пробит, продавлен подкованным сапогом до самой земли, до осеннего листа.

— Тяжелый человек прошел, — сказал рядовой Снегирев про того,
кто натоптал след.

— Да, — отозвался Кошкин, — тяжеловат.

Алый нервничал, тянул Кошкина по следу, но Кошкин сдерживал ^его, раздумывал.

— Ну? — спросил Снегирев.

— Будем преследовать, — отозвался Кошкин и кивнул Алому.
Быстро пошел Алый по следу. Бежит за ним Кошкин, старается так

Поспевать, чтобы ошейником не резало ему шею. Снегирев бежит чуть
сзади.                              

499

След — в крутую гору. Видно, что «тяжелому» трудновато подни­маться. Вот он споткнулся... Стоп! Разглядел Кошкин след, и стало ему понятно, что впереди двое, что «тяжелый» тащит на себе «легкого».

Поднялись в гору — след под гору пошел. Трудно бежать под гору __ пороша все камни покрыла. Оступишься — и выскользнет камешек из-под ноги, да так выскользнет, что тебя перекувырнет в воздухе да об этот камешек затылком трахнет.

След привел к дороге, и там Кошкин понял вот какую штуку: «тяже­лый» отпустил

⇐ Предыдущая55565758596061626364Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: