М. Вебер. А. Койре. А сегодня? Кто сегодня, кроме некоторых «взрослых» детей, которых можно встретить как раз среди естество­испытателей, еще верит в то, что знание астрономии, био­логии, физики или химии может — хоть

М. Вебер

< …> впервые в руках людей оказалось средство, с помощью которого можно заключить человека в логиче­ские тиски, откуда для него нет выхода, пока он не признает: или он ничего не знает, или это — именно вот это, и ничто иное, — есть истина, вечная, непреходящая в отличие от действий и поступков слепых людей. Это было необычайное переживание, открывшееся ученикам Сократа. < …> Рядом с этим открытием эллинского духа появился второй великий инструмент научной работы, детище эпо­хи Возрождения — рациональный эксперимент как сред­ство надежно контролируемого познания, без которого была бы невозможна современная эмпирическая наука. Экспериментировали, правда, и раньше: в области физиологии эксперимент существовал, например, в Индии в аскетической технике йогов; в Древней Греции существовал математический эксперимент, связанный с военной техникой, в средние века эксперимент применялся в горном деле. Но возведение эксперимента в прин­цип исследования как такового — заслуга Возрождения. Великими новаторами были пионеры в области искусст­ва: Леонардо да Винчи и другие, прежде всего экспери­ментаторы в музыке XVI в. с их разработкой темперации клавиров. От них эксперимент перекочевал в науку. < …>

Что же означала наука для этих людей, живших на пороге нового времени? Для художников-эксперимента­торов типа Леонардо да Винчи и новаторов в области музыки она означала путь к истинному искусству, то есть прежде всего путь к истинной природе. Искусство тем самым возводилось в ранг особой науки, а художник в социальном отношении и по смыслу своей жизни — в ранг доктора. Именно такого рода честолюбие лежит в основе, например, «Книги о живописи» Леонардо да Винчи. < …>

В эпоху возникновения точного естествознания от науки ожидали еще большего. Если вы вспомните выска­зывание Сваммердама: " Я докажу вам существование божественного провидения, анатомируя вошь", то вы увидите, что собственной задачей научной деятельности, находившейся под косвенным влиянием протестантизма и пуританства, считали открытие пути к Богу. < …> Бог сокрыт, его пути — не наши пути, его мысли — не наши мысли. Но в точных естественных науках, где творения Бога физически осязаемы, были надежды напасть на след его намерений относительно мира.

А сегодня? Кто сегодня, кроме некоторых «взрослых» детей, которых можно встретить как раз среди естество­испытателей, еще верит в то, что знание астрономии, био­логии, физики или химии может — хоть в малейшей сте­пени — объяснить нам смысл мира или хотя бы указать, на каком пути можно напасть на след этого «смысла», если он существует? Если наука что и может сделать, так это скорее убить веру в то, будто вообще существует нечто такое, как «смысл» мира!

Вебер М. Наука как призвание и профессия//Избранные произведения: пер. с нем. /Сост., общ. ред. и послесл. Ю. Н. Давыдова; Предисл. П. П. Гайденко. – М.: Прогресс, 1990. – С. 716-718.

 

Вопросы для самоконтроля:

1. В чем существо рационального эксперимента как средства познания?

2. Какие базовые элементы характеризуют деятельность ученого?

3. Что значила наука для людей на пороге Нового Времени?

А. Койре

< …> Греческая наука < …> не создала истинной технологии, так как не создала физики. Но почему, спросим себя еще раз, она этого не сделала? По всей видимости, потому, что к этому не стремилась. А не стремилась в свою очередь потому, что была уверена в невозможности добиться успеха на этом пути. Действительно, создать физику в нашем смысле слова, а не в том, как ее понимал Аристотель, означает применить к действительности строгие, однозначные, точные математические, и прежде всего геометрические, понятия. Предприятие, прямо скажем, парадоксальное, так как повседневная действительность, в которой мы живем и действуем, не является ни математической, ни математи­зируемой. Это область подвижного, неточного, где царят «более или менее», «почти», «около того» и «приблизительно». Так что для этой повседневной практики в равной степени мало что дает знание того, обладают ли геометрические объекты — согласно Пла­тону, для которого математика является «наукой по преимущест­ву», — более высокой реальностью, нежели объекты чувственного мира, либо — как учит Аристотель, для которого математика яв­ляется всего лишь второстепенной и «абстрактной» наукой, — они наделены только «абстрактным» бытием мыслимых объектов: в обоих случаях математику и физическую реальность разделяет пропасть. Отсюда следует, что желание применить математику к изучению природы является ошибочным и противоречит здравому смыслу. В природе нет кругов, эллипсов или прямых линий. Само по себе желание точно определить размеры какого-нибудь природ­ного существа смешно: лошадь, несомненно, больше собаки и меньше слона, но ни собака, ни лошадь, ни слон не наделены строго и точно определенными размерами — всегда налицо неко­торая доля неточности, «игры», «более или менее», «почти».

Таковы идеи (или установки), которым греческая мысль оставалась неизменно верна, какие бы философские системы из них ни выводились; она не допускала возможности, чтобы в этом мире существовала точность и чтобы материя этого нашего подлунного мира могла представить во плоти математические существа (без того, чтобы ее к этому принудило искусство). Зато она допуска­ла, что совсем иначе все происходит на небесах, где совершенные и абсолютно упорядоченные движения сфер и звезд происходят в соответствии с самыми строгими и незыблемыми законами геометрии. Но верное на небесах неверно на земле. И поэтому математическая астрономия возможна, а математическая физика — нет. Таким образом, греческая наука не только создала небесную кинематику, но с удивительным терпением и точностью наблюдала и измеряла небо, пользуясь измерениями и измерительными инструментами, которые она либо заимствовала, либо изобрела сама. Вместе с тем она никогда не пыталась математизировать земное движение и — за одним-единственным исключением — применить на земле измерительный инструмент и даже измерить точно что-либо, кроме расстояний. Но именно благодаря измери­тельному инструменту миром овладевает идея точности и на смену миру «приблизительности» приходит мир прецизионности.

Койре А. От мира «приблизительности» к универсуму прецизионности // Койре А. Очерки истории философской мысли. - М.: Прогресс, 1985. – С. 109-110.

 

Вопросы для самоконтроля:

1. В чем причина исключения греческими философами точных вычислений?

2. Чем можно объяснить переход в сфере интеллектуальной деятельности от мира «приблизительности» к идеалу точности?

А. Койре

 

Я не собираюсь приводить здесь соображения о причинах, выз­вавших духовную революцию XVI в. В нашем случае достаточно описать, охарактеризовать духовную или интеллектуальную уста­новку новой науки двумя взаимосвязанными чертами, а именно: 1) разрушение Космоса и, как следствие, исчезновение из науки всех основанных на этом понятии рассуждений; 2) геометризация пространства, т. е. замена однородного и абстрактного пространства евклидовой геометрии концепцией качественно дифференцированного и конкретного пространства предгалилеевой фи­зики. Резюмируя эти две характеристики, можно выразить их следующим образом: математизация (геометризация) природы и, следовательно, математизация (геометризация) науки.

Распад Космоса означал крушение идеи иерархически упоря­доченного, наделенного конечной структурой мира, — мира, каче­ственно дифференцированного с онтологической точки зрения; она была заменена идеей открытой, безграничной и даже беско­нечной Вселенной, объединенной и управляемой одними и теми же законами; Вселенной, в которой все вещи принадлежат одному и тому же уровню бытия, в противовес традиционной концепции, различавшей и противопоставлявшей друг другу два мира — зем­ной и небесный. Земные и небесные законы отныне были слиты воедино. Астрономия и физика стали взаимозависимыми и даже объединенными в единое целое. Это предполагает ис­ключение из научного обихода всех суждений, основанных на качественных оценках, понятиях совершенства, гармонии, образ­ности и намерениях. Они исчезают в бесконечном пространстве новой Вселенной. В этой новой Вселенной, в этом новом мире реализованной геометрии законы классической физики обнаружи­вают свою значимость и применимость.

Распад Космоса — повторяю — вот, на мой взгляд, в чем со­стоял наиболее революционный переворот, который совершил (или который претерпел) человеческий разум после изобретения Кос­моса древними греками. Эта революция была столь глубока и выз­вала такие далеко идущие последствия, что в течение столетий люди — за редким исключением в лице, например, Паскаля — не сумели осознать ее значения и смысла; еще и сегодня она зача­стую не осознается во всей своей полноте.

Следовательно, задача, стоявшая перед основоположниками новой науки, в том числе и перед Галилеем, состояла не в том, чтобы критиковать и громить определенные ошибочные теории с целью их исправления или замены лучшими теориями. Им пред­стояло сделать нечто совершенно другое, а именно: разрушить один мир и заменить его другим. Необходимо было реформировать структуры самого нашего разума, заново сформулировать и пере­смотреть его понятия, представить бытие новым способом, выра­ботать новое понятие познания, новое понятие науки — и даже заменить представляющуюся столь естественной точку зрения здравого смысла другой, в корне от него отличной.            

Койре А. Галилей и Платон // Койре А. Очерки истории философской мысли. - М.: Прогресс, 1985. – С. 130-131.

 

Вопросы для самоконтроля:

1. В чем заключаются отличительные черты новоевропейской науки?

2. С чем связан и как протекал распад Космоса?

3. Какая ключевая задача стояла перед основоположниками новоевропейской науки?

К. Поппер

 

< …> греческие философы изобретали новую традицию — традицию критического отношения к мифам, традицию их обсуждения, традицию встречать возражения со стороны тех, кому рассказывается миф. Рассказывая свои мифы, они были готовы выслушать то, что думают по поводу этих мифов их слушатели, и допускали, что у слушателей может найтись лучшее объяснение, нежели их собственное. Такого никог­да не бывало прежде. Возник новый способ постановки воп­росов. Объяснение — миф — сопровождалось вопросом: «Можете ли вы предложить лучшее объяснение? » И другой философ мог ответить: «Да, я могу это сделать». Или же он мог сказать: «Не знаю, могу ли предложить лучшее объяс­нение, но у меня есть другое объяснение, которое по край­ней мере не хуже вашего. Эти два объяснения не могут быть оба истинными…»

Моя главная мысль заключается в том, что «наука» отли­чается от старых мифов не своим содержанием, а тем, что она сопровождается новой традицией — традицией критического обсуждения мифа. Ранее существовала только традиция, так сказать, первого порядка. Теперь появилась второпорядковая традиция. < …> Эта второпорядковая традиция выражала критическую или аргументативную позицию. Я думаю, это было совершенно новым и фундаментально важным для научной традиции.

Поппер К. Предположения и опровержения: Рост научного знания. - М.: Изд-во АСТ; «Ермак», 2004. – С. 218-219.

Вопросы для самоконтроля:

1. В чем заключается традиция критического отношения к мифам?

⇐ Предыдущая6789101112131415Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: