 |
Глеб Глинка. Завязь. (Главы из книги о прикаменной коммуне Маяк.). ПОЛЕВОД
|
|
|
|
Глеб Глинка
Завязь
(Главы из книги о прикаменной коммуне Маяк. )
ПОЛЕВОД
Изба у Степана Ивановича Суханова поднималась крепко, семь на восемь, строена по‑ старому, без подборника. Окна высокомерно заносились над шестым венцом, перед ними обмахивались кусты бузины и сирени. Весь палисад подоткнут, обнесен жердями. Влево от дома подвигался рослый забор. Ворота строгие, глухие: чисто струганный тес смотрел степенно, запоры лажены крепко, хозяйственно. С улицы сухановский усад выглядел собственнически, казался недоступной коллективным началам крепостью. Он входил ржавым звеном древней деревенской цепи в длинный порядок села Озева, но стоило только отворить упрямую калитку, как открывалась бегущая мимо крыльца растерянная неподметенность.
Давно обобществила коммуна своих коней, и двор весь обветшал, навсегда разинув покосившиеся двери. Задохнулись пустые, бесполезные постройки, завалилась солома с повети, только куры попрежнему озабоченно разрывали сухой навоз. Да еще коренастый коровник продолжал жить. Сюда приходила ночевать Степанова буренка: когда вошли в колхоз, мерин перебрался в общественную конюшню, а овцы отправились на выселки, что у самого леса.
– На курорте отдыхают, – говорят про овечье стадо крестьяне.
– Ну, а коровам не отстроили помещенью, по одной обязали держать на фатерах, потому восемьдесят голов племенных получили и таперя, кто бескоровный был, тоже содержит, а ежели двумя владел, от одной ослобонили. Племенные все вместе помещаются. Ну, погоди, скоро отстроимся, налаживаем еще на сто голов, и телятник требуется обширный, – разъяснял вялым, засыпающим голосом Степан Иванович.
|
|
|
Он находился на положении специалиста, заведывал одной из крупных отраслей коллективного хозяйства, вел плановую полевую работу.
– Полеводом состою в коммуне, – говорил он с оттенком не то гордости, не то иронии над собой.
Сначала можно было принять Степана Ивановича за старого покроя крепкого середняка; казалось, все рассуждения его граничат с признанием: сытно жили в старину, хозяйственно, мясо варили вдосталь. Но чем дальше длилось общение с ним, тем яснее начинало вскрываться за бесконечными чаепитиями, за плавающей в сале картошкой, за всем бытовым наивным укладом Степановой жизни внутреннее перерождение середняцкой сущности. Лет Степану Ивановичу стукнуло за пятьдесят пять. Крупные оливкового цвета глаза, удивленные и в то же время засыпающие, бросали на все лицо зеленоватую, недоуменную тень, борода с проседью, курчавая, поредевшие волосы черные, лоснящиеся. Работал Степан Иванович много и добросовестно, с молодежью ладил хорошо. Не зря назначили его полеводом, знал он глубины земледельческого творчества, понимал невнятный язык природы. Только плохое здоровье мешало, жаловался:
– Загубил себя на этой работе, катыр у меня прирожденный; долго не проживу.
И поводил по сторонам постаревшим, осунувшимся взглядом.
Отец Степана Ивановича вышел из зажиточных, мужик степенный, оборотистый. Упорно, не покладая рук, наживался. Имел два дома в Озеве: один большой, двухэтажный, в нем теперь контора коммуны и сельсовет; а другой и посейчас за Степаном Ивановичем.
С детства придавила Степана на всю жизнь страшная история. Сам полевод сообщал о ней следующее:
– О ту пору я с дядей на бороньбу уехал. Остались дома мать, дед и сестренка. Пришел бандит и убил всех. Сначала мать и сестру кончил, тут дед вошел – и его тоже… – И Степан Иванович вдумчиво почесывался, мигая сухими удивленными ресницами. – Потом в Ижевском пымали бандита, но дознаться не могли, так и ушел етот хищник… Мне о ту пору семь годов было…
|
|
|
Чуть колыхнув монотонную гладь безучастного тона, заключал:
– Убивство в том дому произошло, где контора нонче. У дедушки капитал был от скотоводства нажит…
И, должно быть, с этого трагического случая стал много задумываться Степан Иванович. Все искал правды в жизни. О давно пережитом времени рассказывал охотно. В звуках его нудно растянутого голоса всегда чувствовалось не новое действенное, а внутреннее пассивное осуждение не только земельных дореволюционных реформ, но и самого бытового старорежимного уклада. Не видел Степан Иванович правды в старине.
– Отец был алчный, жадную заинтересованность имел – что больше, то лучше. Дом строили, чтоб не осел, начали камни возить, работали до надрыву… Вечность хотел захватить отец‑ то. У него тоже с этой чрезмерной усердности катыр был. Он и гроб себе заранее смастерил, и часовню при жизни на кладбище заготовил, – чуял нутряную болесть. Как оформил всю снаряжению, тут же и кончился… После дележки с братьями ничего мне не досталось: один жеребенок да на дворе березка. Переехал сюда: кроме избы ничего нет. На дворе не ладится. Скотина ревет. Я отошел к березке‑ то и заплакал…
Запало в колхозный стаж Степана Ивановича темное пятно. Вошел он в артель почти что с основания ее, сейчас же вслед за инициативной группой организаторов. И, как хорошего хозяина, уважили Степана Ивановича всем обчеством: провели в председатели сельскохозяйственной артели. Тут‑ то он и удивил всех: взял тяжелую бутыль зеленого стекла, привязал ее на шею и отправился по селу проводить закрытое голосование. От одной избы к другой ходит и агитирует:
– Опускайте в бутыль свернутые записочки насчет недовольства колхозом.
Не выдержало сердце крутого поворота к новому; испугавшись, надеялся засыпать коллективизацию единоличными каракулями. После этой проделки убрали Степана Ивановича из правления. Долго и болезненно переживал он позор, но из артели не вышел, и тут‑ то, может быть, впервые ощутил силу коллектива. С этого же времени изо дня в день начал нутром срастаться с колхозом, переключать в общее дело весь свой долголетний опыт. И теперь, хотя осталась во внешнем облике Степана Ивановича неловкая растерянность, подавленность бесспорностью выгод нового хозяйства, преимуществом машин, обобществленной земли и живой силы, все же первый он предложил строить из частных амбаров и конюшен общественные здания, ломать единоличные звенья старинной цепи. Ощущал всем нутром невозвратность прежнего способа хозяйствования на своем наделе.
|
|
|
Коммунары ценили своего полевода.
– В полных бы, – говорят, – он у нас активистах шел, кабы не баба его… Лютая у него жена, к коллективу неспособная.
И верно, хозяйка у Степана Ивановича корыстная, коммуным веяниям не поддается, сундуки копит и начисто сбивает Степана с должных темпов. А с виду Егоровна благообразная, обходительная. Двух дочерей Степан Иванович выдал на сторону, и теперь подрастает у него четырнадцатилетняя Нюрка, да еще совсем махонький сын, лет четырех. Семейная жизнь полевода шла ровно, строго отграничивались обязанности мужа. Егоровна редко, только в исключительных случаях, вмешивалась в дела Степана, но всем домом правила сама, и тут никто ей не прекословил. Перед приезжими Степан Иванович конфузился за реакционность своей хозяйки и, говоря о женщинах, обобщал:
– Права одни, а вкус к дальнейшей жизни бабы не чувствуют. Над ними должон управителем мужик стоять, а то бабы много зря брякают.
Егоровна протестовала, приводя в пример, как летось бабы одни, без мужиков, лен драли и еще лучше справились.
Перебрался я к полеводу под вечер. Занял у него чулан и отсюда начал познавать озевский коллективный мир.
Ночь неспеша вошла в избу; дохнув керосином, засветилась она подвесной семилинейной лампой, мигнула в засиженном мухами зеркале. Самовар, отделившись от печки, тяжело взмыл над чисто струганным столом и крепко осел на самотканной дорожке.
– Сахару по триста грамм дают, – сообщила Егоровна и, наполняя слова горькой гордостью за последнюю собственность, угощала: – Колите яйцы‑ то, куры свои пока…
|
|
|
Хозяин вздыхал о болестях.
– Что ж ты, Степан Иванович, к доктору не обратишься? – полюбопытствовал я.
– Вот, говорят хорош доктор на Красном Бору, – бойко высунулась из‑ за огромного самовара черненькая, живая Нюрка.
– На баснях он хорош, али на деле? – недоверчиво прищурилась хозяйка.
Степан Иванович почесывался:
– Скотские нам нужны лекарства: что больше, то, значит, лучше помогает…
Ползли к самоварному крану пустые, с размокшими соринками чая на дне, запотевшие чашки. Четырехлетний мальчонка, положив вихрастую голову на руки и прикорнув к столу, сладко вздремнул. Степан Иванович отечески любовно косился на сына, философствовал:
– Вот теперь детенка не полагается ударить, а иной так наладит уклоняться, как будто и заслужит, а не полагается. Меня так отец крепко учил, иной раз и не за что, а попадет…
Дальше перешел Степан Иванович к нонешней молодежи:
– Которые есть наглые, очень с ними трудно. Дашь ему наряд – не идет. Если, говорю, не хошь робить, мы тебя уволим, а он: «Раньше‑ то ты меня увольнял!? » Ну что ему возразишь?
А вообще Степан Иванович признавал авторитет молодежи, скромно замечая:
– Ну, и я пока еще годен, дело свое понимать могу, только вот мозги издерживаются… Нужно ладить больше с людьми, – мечтательно поучал он и легко доказывал это своей полеводческой практикой.
Газеты мало занимали полевода.
– Газета – газетой, – говорил он, – но не воспадает она нашему внутреннему распорядку.
Постепенно, через наглядную силу машины, через подъем урожайности, стал подозрительно, а потом спокойно и даже с уважением относиться к цифрам и сметам. Поощрял ставшую нужной в большом деле канцелярию. Утверждал:
– В наше время без бумажки жить нельзя; ежели чего скажешь парню, он забудет, а оснастишь его бумажкой – дело выйдет. А потом в обмиральную книгу запишут… (На языке Степана Ивановича «обмиральная» означала: мемориальная. )
Письменную речь он уважал.
– Так слово скажешь, – ладно, а ежели его в акт или в протокол зафуксируют, – конец. – И на этой фразе начал клониться Степан Иванович, впадать в дрему. – На меня из соседних деревень дивятся: «Что, говорят, тебя, Степан, в колхоз побудило войти? » – А это, отвечаю, дело мое, я знаю…
Плыла над притихшим мутным чаепитием сонная скука. Обнаженные железные усы на размалеванном деревянном циферблате, ощетинившись, показывали двадцать минут одиннадцатого. Едва живой, подергивался жидкий маятник. На застывших цепочках спускались в небытие медные подвесные цилиндры. И уже Егоровна беззастенчиво позевывала старушечьим сухоньким ртом.
Ночью долго и жалобно стонала, не давая уснуть, облезлая Степанова кошка: тосковала она по котенке своем, которого хозяйка отдала на люди. Не смолкая, растягивалось вдоль сеней, клейко висло на чуланной стене тоскующее мяуканье, затихая, переходя в еле слышный полустон, полувздох и опять поднимаясь до безнадежного, протяжного отчаяния. Вспомнились кошачьи глаза бутылочного стекла и зрачок в них веретеном стоит – черный, пронзительный. Каждый день исчезала Степанова кошка на охоте, возвращалась с большим окровавленным хомяком в зубах, положит хомяка на пол и кричит над ним… Жалко и одиноко живут деревенские кошки; столько нерастраченной, чисто женской ласки светилось в глазах безухого запаршивевшего существа, которое с такой голодной, страстной нежностью терлось у ног и слонялось по избе, безнадежно тоскуя по детеныше.
|
|
|
Я кутался в теплое одеяло, хотелось спастись от бессонных стенаний. Чулан дышал запахами затертой мышами муки. Затем все стихло. Немела полунощная темь. Лишь поскрипывали деревянные нары. Опрокинулась над деревней вековечная звездная глушь. И ощущались материнские руки коммуны, ворошащие коллективную мужицкую жизнь. Здесь пригрелись многие десятки бедняцких избенок. Батрацкие, заветренные от обид и сиротства губы из темной власти земли смело тянулись к жестким соскам полнокровной коммуны, целиком вобравшей в себя разбросанный, бездомный и мелкохозяйственный труд. И середняцкая прослойка села за два года совместной работы почти целиком влилась в «Маяк». Значит, открылась для озевских единоличников новая жизнь, поняли они возможность вести общее хозяйство.
И в рыхло‑ мечтательной самости своей, с женой паскудой, не в колхоз только, а в настоящую коммуну ввалился Степан Иванович Суханов и, по‑ середняцки, покобенившись, как в колыбели, удобно разместился в ней всем своим огромным мужицко‑ середняцким массивом, не умея или не желая сказать, но упрямо и крепко зная, зачем это ему нужно.
|
|
|
