 |
Предрассветные тени
|
|
|
|
Вечером накануне моего отъезда Озево, до краев наполненное густой беззвездной ночью, укладывалось спать, расправляя избяные кости. Еще раз зевнула деревенская улица. И, вытянувшись во всю длину своих двухсот тридцати «Маяк», закатывая последние искры желтоглазой вечерней жизни. Но едва я погасил свечку и погрузился в мышиные запахи рассыпанной по чулану муки, как громко кашлянула Степанова калитка, и затем перебросились ступени крыльца неуверенным тройным скрипом. Стук раздался невнятно и казался беспричинным. На мой вопросительный окрик зашуршал незнакомый, тревожно успокаивающий голос:
– Я до вас на минуту, товарищ. Если легли, то не тревожьтесь… Так я, без особой надобности… Кой‑ что поговорить для случая хотел… – Слова через силу лезли из темноты.
– Нет, почему же, пожалуйста, – говорю я, стараясь показать полную готовность. – Просто от скуки лег, все спят, значит, и мне делать нечего.
И быстро одевшись, ныряю в сени, потом на крыльцо. Передо мной темная фигура с худыми приподнятыми плечами.
– Хе‑ хе, не узнали?.. – изломанно дергаясь, говорит неизвестный. – Мы в конторе встречались. Я, видите ли, Ижболдин, да, да, Иван, тот самый…
И мне непонятно, почему он трясется мелкой стучащей дрожью.
– Так сядем здесь? – спрашиваю я.
– Пройдемтесь лучше, товарищ, – тронув меня за плечо, предлагает он.
И мы вибираемся за калитку. Глаза начинают осваиваться с темнотой. Впереди светлеет сухая пыль дороги, по сторонам ползут хребты черных построек. Ветер холодным дыханьем ощупывает руки, лицо, забирается в складки одежды.
– Вы озябли? – прерывает молчание потресканный голос Ижболдина.
– Нет, это спросонья и сейчас пройдет… Но что случилось?
|
|
|
Он медлит с ответом и вдруг срывается:
– Писатель вы?.. Колхозную жизнь изобразить хотите?.. Почитаю нужным уведомить, что напрасно затеяли такую абстракцию. Может, где по другим местам и получается чего, ну «Маяк» описывать не следует. Все равно правду установить не удастся. И узнать ее, доподлинную нашу жизнь, не представляется возможным. Такие тут фактические дела, что определенно помолчать нужно.
Голос его становится острым и звонким, а глаза смотрят на меня из темноты злым жестяным блеском.
– Обо мне Андрей Ефимович, конечно, вас съинформировал уже. Ну‑ с, извините, не пугаемся мы эдаких, в нем тоже есть чего на критику предъявить… Только прямо предлагаю: бросьте, ничего тут хорошего нет!..
Мы подходим к дому Ласкова. Еще издали видны два упавших на дорогу луча. Задернутые занавески светятся, и на экране окна, пересеченного крестом рамы, показывается человеческая тень, круглоголовая; она зыбко раскачивается и, пытаясь удержать равновесие, бросает в стороны бесшумно метнувшиеся руки, шатаясь, растет, становится неясной, покрывает все полотно, затем уменьшается, снова принимая четкие очертания знакомого профиля.
Что это?.. Ласков еще не спит?.. И откуда в нем эти нелепые телодвижения?.. Чем он занят?.. И вдруг все проясняется, – по спине скользкими мурашками ползет злобный шопот Ижболдина:
– Пьяный он. Начинился до стопроцентной невменяемости, коммунар великий! Вот ваш председатель!.. Любуйтесь всесторонне!
Ветер вздрогнул и рванулся в темноту, но экран продолжал жить, тень качнулась и вновь подняла обе руки.
Светящиеся занавески остаются сзади. Ижболдин дышит отрывисто, в горле у него что‑ то клокочет, он останавливается и, сжав клешни, запинаясь произносит:
– Мне сюда… Не о чем больше… П‑ позвольте пожелать всего наилучшего… кхе‑ кхе. – И сделав два шага по направлению к своему дому, оглядывается: – Поимейте в виду, товарищ, что книжечку вашу мы добудем!.. – Вскинув голову, он хрипит: – Меня как работника уважают, и вся округа знает… Я в партии состоял… и… И будьте здоровы!.. – Он удаляется, исчезает, лязгнув невидимой в темноте калиткой.
|
|
|
Клочки черного неба начали заметно редеть, предрассветно синели коньки деревянных крыш.
Чем так обеспокоен посмеявшийся наготе председателя Ижболдин? Должно быть, он сам ощущает свое бегство из коммуны как преступление и теперь пугается собственной тени, желая во что бы то ни стало не допустить ее начертания в печати. У него мелкое болезненное лицо…
Там, на востоке, уже занимался последний день моего пребывания в Озеве. Я повернул к дому и, снова поровнявшись с избой Ласкова, смело глянул в потухшие окна; за их отпотевшими стеклами глубоко запали бельма слепых занавесок, бережно прикрывая тяжелый сон по‑ земному значительного и по‑ человечески больного председателя.
Весь этот день «Маяк» метался, работал без передышки. И даже на солнце, которое попрежнему покачивалось над озевской улицей, виднелись жирные пятна автола. Окопавшийся у лесопилки локомобиль быстро утверждался в правах, он уже принял маховое колесо и с нетерпением ждал озевских мастеров, обещавших вернуть ему медный гудок потерянного голоса. Так же, по‑ заячьи, пищали ясли, водил смеющиеся хороводы детский сад. Сепаратор гудел комариным роем, и веселые зингеры из швейной мастерской вступили в соревнование с быстро крутящимся временем. Но все коммунные производства, развернувшие свои жизнерадостные темпы, прислушивались сегодня к звонкому кузнечному заданию; даже телята, широко раздувая ноздри, дышали шумно, отрывисто, подражая усердной работе кузнечных мехов.
Ласков поспевал всюду; под его руководством резали молодые кузнецы медный свисток; в контору он забежал всего на одну минуту и показался мне чуть бледнее обычного. Затем я проводил его до самой лесопилки, и на мой краткий рассказ о вчерашней встрече с Ижболдиным он улыбнулся просто и светло.
– Значит, учил вас о чем писать нужно? – и, весело махнув рукой, добавил: – Пишите все, как видели, дело само за себя говорит, а мы, чем могли, старались для «Маяка», чтоб лучше было, и уходить на хороший оклад вслед за Иваном не собираемся.
|
|
|
К вечеру потянулись над Озевом ненастные тучи. Еще засветло, рослый в серых яблоках мерин подкатил плетеный тарантас к Степановой избе. Степан Иванович заботливо подтыкал сено у сиденья, несколько коммунаров, вернувшихся с работы, собрались перед воротами. Кучер был незнакомый, седобородый, – должно быть, из середняков, – подумалось мне, глядя на его степенную осанистую манеру, с которой оправлял он запутавшийся в вожжах лошадиный хвост. Из правления находился тут только кассир, товарищ Чикуров, остальные ушли к локомобилю.
– Ну, теперь в Москву, что ль, отправляетесь? – полюбопытствовал чей‑ то голос.
– Нет еще, до Москвы не скоро! – отвечал я. – А что?
– Привет там сказывайте от нас Михал Иванычу! – оживились коммунары.
– Да передайте, что всем довольны, только табачком чтоб позаботился, – улыбнулся давно знакомый плотник.
– И то правда, – засмеялся кассир и серьезно добавил: – для нас папиросы – раззор; я давеча подсчитал: коммуна от них в одну неделю двести шестьдесят рублей на воздух пустила, а с махоркой много экономнее получается.
Костлявый мерин ткнулся в оглобли, и плетушка поплыла по Озеву за околицу; укачивая своим мерным поскрипыванием, она открывала подернутые сумерками поля, тонула в пустых ненастных просторах. Озево осталось далеко позади.
Серый дождичек тронул задремавшие ресницы ржаных колосьев. От тряски и бессонной ночи у меня зазвенело в ушах… Но нет, это донесся все возрастающий металлический звук; он покатился еле уловимой струйкой в даль вечерних полей. Да, теперь совсем ясно, – это первый гудок «Маяка».
– Добились, значит, ребята! – обернулся ко мне весь просиявший возница. – Сработали все же…
И внимательно вслушиваясь в отчаянные, потрясающие воздух завывания, усмехнулся стариковским, отечески поощряющим смешком:
– Тоже механики!.. Хитро удумали…
Брезентовый чапан отяжелел, свесившийся над глазами капюшон ронял капли дождя. Пропахшие сыростью, мы быстро подвигались все дальше и дальше в ночь. У самого Красного Бора встретились горбатые очертания лезущих сквозь темноту подвод. Возница окликнул охрипшим голосом:
|
|
|
– Озевцы, должно?!
– Своих не узнал!
– Здорово, пари. Косилки, что ль?.. Разве задержали дотемна?
– То‑ то и дело. Да мочит прытко!..
Щелкнул кнут, колеса зашлепали грязью, и впереди открылись светящиеся красноборские окна.
Ненастье ломило старые кости дебаркадера, он потягивался и скрипел. После двенадцати верст черных дождливых полей окутанный электрическим сиянием пароход показался особенно торжественным. И когда отдали чалки и пыхтящая машина ударила холодную воду, еще раз глянул дощатыми бараками тускло освещенный берег…
Дальше мои скитания шли по коммунам и колхозам Поволжья, где встречались мускулистые тела гигантов и пестрой сетью расстилался млечный путь карликовых объединений; они жили, росли, множились. И это был процесс сложнее, быть может, самых сложных химических процессов и в то же время простой, как первые побеги дичков в питомнике плодового сада.
Я замечал, что кристаллизованные в первые годы революции коммуны, осевшие в бывших помещичьих домах частью уже на готовый каркас, выглядят много бледнее, неряшливее хозяйств, идущих от простейшей формы артелей и в кратком, но органическом росте достигших коммунного совершеннолетия. Такие хозяйства ширококостны и крепки, в их стаже есть десятки невидных, взятых с подлинным героизмом побед, закаливших товарищеское боевое общежитие.
И теперь черты полюбившегося лица коммуны при селе Озево обозначались для меня с большой определенностью линий.
«Маяк» пустил крепкие коллективные корни, и дивится округа его могучему росту, но он далеко не является лучшей из встреченных мною коммун. Выбившись из безвестного захолустья, озевский коллектив поднялся над обрамляющими его глухими деревнями и служит настоящим маяком для своего края, а вокруг идет подгон молодых побегов. И ясно одно, что здоровым ветвистым организмом входит озевская коммуна в сад сплошной коллективизации, который плотно завязывает по всему союзу свои малые, еще зеленые узлы великого будущего урожая.
Яркая разновидность человеческого материала, включающая в себя облики, подобные обитателям «Маяка», оплодотворяет хозяйство общими силами, а коллективный труд в свою очередь круто перевоспитывает быт и психологию деревенских преобразователей жизни. И Ласков, за которым шумит надежная смена озевской молодежи, состоит в главных чертах из таланта к общежитию и творческого проникновения в сущность металла. Этими же свойствами он входит в многоголовую глыбу нового человека, покоряющего предрассветные поля, уже тронутые озимой паутинкой индустрии.
|
|
|
Сейчас за двойными рамами окна грохочет московский трамвай, хрупко и неуверенно восстанавливая в памяти звон лесопильной рамы далеко ушедшего «Маяка». Передо мной груда исписанных страниц, стакан горячего чая и прохладная пачка газет. «Правда» поднимается и потягиваясь медленно развертывает над столом свои бумажные крылья. Еще сырая от мороза, советская печать расправляет хрустящие страницы, она говорит языком масс. Из общего строя доносится совсем знакомый, уверенный голос.
Первый раз в газете Ленина, органе Центрального комитета ВКП(б), говорит озевский коллектив, и на его верхней губе взволнованно прыгает ласковская рыжеватая щетинка:
Коммуна Татарии «Маяк», Красноборского района, в ответ вредителям удвоила первоначальную сумму подписки на заем «Пятилетка в четыре года», выдвинула встречный план хлебозаготовок в 330 тонн и постановила присвоить коммуне имя т. Дзержинского. По примеру коммуны несколько окрестных сел тоже выдвинули встречные планы хлебозаготовок.
(«Правда», 27 ноября 1930 г., N 326/4771. )
|
|
|
