 |
Озевстрой
|
|
|
|
Захолодавшее утро опустошило деревню. Даже простеганная трактором дорога, бодро покачиваясь, спешила за Озево, ближе к работам. Там, в нескольких саженях от околицы, «Маяк» развернул основное строительство. Уже населили новую конюшню привычные запахи кожи, навоза и дегтя; длинная, проходная, она мягко стучала запорошенным деревом, хрустела десятками размалывающих сено челюстей.
Тряхнув чолкой и внимательно перебирая густой воздух встревоженными ушами, фыркали, косили на вошедших задумчивый взгляд, играли круглыми, влажными ноздрями молодые кобылы. Старики устало свесили длинную гриву, равнодушно и лениво шевелились их обрюзгшие, тяжелые губы, сонно мигали седые ресницы. Вся эта гнедая, серая и вороная конная сила, собравшаяся под одну крышу, навсегда стерла страшную дробь «1/4 лошади», о которой еще в конце восьмидесятых годов болел Глеб Успенский.
Отворенная дверь напирала на растопыренную крашеную дугу. На затоптанном дворе у конюшни отдыхали, бросив на землю безвольные оглобли, тарантасы и скрипучие станки.
А дорога опять торопилась, спотыкаясь, бежала вперед, и легко перекатился бугор; ухнула, пошла вдаль зеленым отливом звонкая лужайка. Нахохлившись, остановился, врос в землю легкий дощатый навес. Под ним шмелиным гудом бушует лесопильная рама.
Жадно кидаются пилы. Бешено крутится обросшее деревом маховое колесо. Пыхтит запыленный золотыми опилками трактор. Схваченное клещами вагонетки упорно ползет смолистое крепкое бревно. И вот со струнным трепетом рассыпается веер душистого теса. А рама уже хватает стальными зубами новую добычу.
Осенью двадцать девятого года «Маяк» провел внутренний годовой заем на строительство коммуны, обернулся с подписным листом и на собранные три тысячи рублей пустил лесопилку. Теперь дрожит запряженный фордзон, растут сквозные клетки сохнущих досок, мягко вздымается пирамида опилок.
|
|
|
Внизу, под горой, за яровым клином поднят обнаженный скелет растянувшейся крыши: это знаменитый коровник на сто голов племенных. Тут же строго размечены будущие телятники и овчарни. Уже возводятся двойные тесовые стены, в их черную глубину опрокидываются мешки теплых опилок. Дальше, у небольшой речонки толпятся, роются с тачками и лопатами десятки коммунаров. Здесь кладут плотину; нужно поднять воду, сделать ее доступной, провести к самому скотному двору.
Вернувшись в Озево, видишь, что и деревня не замерла окончательно. Пройдя десяток молчаливых изб, услышишь в открытую настежь дверь тонкое ноющее жужжание сепараторов, а крытый железом маслозавод бултыхает в домовитых недрах гулкую кадку, урчит, отжимая сладко‑ сливочное и парижское масло; на высокой плите греются розовые сливки.
Шевелятся разбросанные по селу производства. Швейная мастерская строчит веселыми зингерами. Шорная и сапожная гнут наглые пахучие кожи, сучат варные концы. А за погоревшей площадью, у ручейка, грохочет просторная кузница. Звенит струганным деревом столярная изба. По‑ заячьи пищат ясли. Прыгает, кружится и хохочет детский сад. Контора мечет икру чернильных цифр, соображая и сообразуясь – закрывает счета, хлопает дверцами шкафа.
Все живет, растет, трудится. Лишь молчит до времени народный дом.
Поздно вечером он примет отдыхающую молодежь, осветит керосиновая «молния» безбородые, улыбчивые лица, задорно поплывут девичьи, по‑ городски повязанные, платки. А попившие чаю активисты, расправляя гудящие от усталости мускулы, поплетутся в контору – дать наряды, наметить дальнейший ход работы, прочесть газету и потолковать, помечтать о дальнейшей судьбе «Маяка».
|
|
|
На этот раз контора оказалась запертой; ключа под рукой не нашлось, и собрались в том же здании, в комнате сельсовета. Стол здесь длинный, засаленный. Зябко кутаясь в рваные пиджаки, приносили с собой входящие холодный, обветренный вечер, пугали десятилинейную лампу; бросалась она желтыми бликами на плакаты, расклеенные по стенам. Кричали плакаты о пятилетнем плане, о займах, о сберкассах. Звали на борьбу и на уничтоженье кулацкой сущности, толковали о правильном сельском хозяйстве, победоносно катили прямо в социализм огненно‑ красные комбайны и тракторы.
Народ собирался, почесываясь, не спеша. Разговор раскачивался медленно, как бы с неохотой. Не торопясь слюнились газетные цыгарки. Вяло ткнув соседа, сдавленно дышал шопот:
– Дай‑ ка прикурить…
И бережно подвигался тлеющий окурок.
Но вся эта медлительность таила сладкое предвкушение дальнейшей беседы.
Председатель коммуны Ласков широко разместился на скамейке у окна. Коренастый, крепко слаженный, он обвел присутствующих многозначительным взглядом. Заведующий постройками, опустившись на пол у печки, еще больше налился багровой полнотой. Длиннобородый заместитель Даниил Федорович Русинов выглядел заговорщиком: он уже знал о предстоящем сообщении. Рассыпанные по комнате глаза ожили, туго натянулось молчаливое любопытство. И Ласков, многозначительно щурясь холодными глазами, объявил:
– Купил Филиппов локомобиль, тот самый, что вместе смотрели. Уж на пароход погрузили. Скоро на Красный Бор придет.
После затихшего удивления полезли на председателя взволнованные вопросы:
– А как же, Андрей Ефимыч, отгружать будем?..
– Поди, он пудов триста потянет…
– Куда же его наперво пустим?
– Так смекаю, – пояснял Ласков, – на лесопилку его установим, а с другого конца что хошь подводи – мельничный постав или молотилку. Тракторам надо отдых дать, заморили мы их. Теперь он у нас все повезет. А насчет частей, если чего из мелочи не хватит, добьемся где‑ не‑ то. Гайки наши кузнецы какие надо нарежут.
Коммунары заволновались. На Озево вплотную навалилось долгожданное счастье. И все опешили.
– А насчет машиниста как же? – обратились они к победоносному Ласкову. – Совладаешь?
|
|
|
– Небось, совладаю… – Потирал руки Андрей Ефимович.
И все в этот вечер находилось под впечатлением слов председателя. О чем бы ни зашла речь, слышался за ней гул товарного парохода, везущего в Озево драгоценный котел. Громоздилась над сидящими нескладная, закоптевшая труба. Освещал разгоревшиеся щеки вихрь невидимо крутящегося маховика.
Локомобиль сбивал собрание. Но будни не иссякали. Они поднимались лесом неустранимых дел. В их чаще путались мужицкие думы. Воздух в избе густел.
– Народ обижается, – вылез черный, косолапый плотник. – Лен полностью сто процентов по контрактации сдали, а прозодежу не получаем. По нашей крестьянской работе ситец не терпит. Хоть в лесу, для примеру, работать: в домотканных портках зацепишь, так только назад потянет, а бумажны брюки мигом разрыв дают. По делу‑ то нам брезентовы ладно бы. На фабриках, говорят, снабжают, а нас задерживают…
От печки, тяжело кряхтя, поднялся пчеловод, весь заросший, с колючим квадратным подбородком. Кто‑ то из‑ за стола шутя обратился к нему:
– Ты, медовик, должен так стараться, чтоб полпуда меду на едока припасти.
Пчеловод весь засветился и откликнулся хриплым голосом:
– Отвечал бы, чем хошь отвечал бы, – холода не дают, дело портят. Паутов‑ то нет, не токмо пчелы. Липа цветет, а паутов не видно. Погибли, значит. Шестнадцать роев у меня новых‑ то… – Он покачнулся, грустно скатив голову к плечу, и продолжал с хриплой нежностью: – Я о молодых семьях страдаю, больше на них относится холод, они не воспитаны, не обставлены.
– А велика ли пасека? – спросил я.
– Всего‑ то сорок девять ульев, и два заболевших гнильцом на выселки за семь верст отправлены… чтоб здоровых не попортить, – охотно разъяснил старик.
Он почесал голову сведенными пальцами.
– Походную кухню надо соорудить к уборочной кампании, – пробурчал вдруг Ласков. Задумавшись, он неожиданно весело крикнул. – А свисток‑ то, ребята, на локомобиле какой… красота!
Культпросветчица и постоянный секретарь всех сборищ Морозова сидела, мечтательно подперев голову. Она тоже вмешалась в разговор:
– Сразу наш «Маяк» оживет со свистком‑ то…
– На работу собираться будем, как на фабрику! – подхватил русый, молчавший до того паренек.
И опять разожглась нетерпеливая мечта о машине.
Течет незаметное время, проступила за побледневшей лампой, в отпотевших стеклах окон ранняя летняя заря. Светает. Но коммуна не унимается.
– Ну, товарищи, катись по домам, не то работу проспите без гудка‑ то, – смеется Русинов и медлительно поднимается с места. Поднимаются и коммунары.
Черный плотник, сочно позевывая, философствует:
– А что, пари, если б сон ликвидировать совсем, – ладно бы?..
|
|
|
