 |
{11} Привет А. Р. Кугелю Леонид Андреев
|
|
|
|
{11} Привет А. Р. Кугелю Леонид Андреев
Очарованием театра я был захвачен с детских лет. В ту пору (семидесятые годы) в Орле держал антрепризу Воронков, и я видел Стрепетову, Иванова-Козельского, Соломина и очаровательно смешного, толстого и большого Медведева. Было мне лет шесть-семь, но я самостоятельно, как «поклонник таланта», сумел проникнуть за кулисы, и случилось однажды: поднялся на вызовы занавес, а на сцене я — в объятиях опереточной дивы.
С тех пор много утекло воды, но семя театрального обольщения, брошенное в душу, отнюдь не заглохло, и все тем же очарованием полны для меня театр, кулисы, афиши — все люди и все вещи, имеющие отношение к предмету моей любви. И как мне не радоваться юбилею журнала[3], двадцать лет служившего театру? И как мне не приветствовать Александра Рафаиловича Кугеля, который был душою этого журнала, который вмещает в себе столько театров, театральных познаний, воспоминаний, мыслей и чувств?
Далеко не во всем сходимся мы с А. Р. Кугелем и особенно в оценке моих пьес, которые мне всегда больше нравятся, чем ему; решительный противник я и его взгляда на Художественный театр и не раз жалел, что свои силы и талант он тратит на борьбу с тем, что так неоценимо важно для смысла и развития всей нашей театральной жизни.
Но суть не во взглядах, а в человеке, который стоит за ним: вечно юном, вечно пламенеющем, неистощимо живом, разумном и остроумном А. Р. Кугеле.
Только журналист, прикованный к тачке повседневной работы, каторжное эхо, принужденное откликаться на всякий голос, хотя бы это осел кричал за углом — знает ту мертвую усталость, что под конец притупляет всякую восприимчивость и в деревянный шаблон, как в патентованный ящик, запрятывает все живые и острые мысли. Самые талантливые и искренние люди поддаются этому печальному закону непомерной затраты сил, и вот здесь — это кажется мне чудом! — А. Р. Кугель восстал против самой природы и сохранил душу нетронутой и живой. Каждая статья его — это утро, полное свежести. Каждая статья его — это новое волнение, новая страсть и огонь.
|
|
|
Печатная строка съедает живую жизнь: в стройных рядах типографских черненьких значков, этих истинных символов и универсальных {12} отвлечений — теряешь автора как живое «некто», имеющее нос, глаза, голос и привычки. Сказал ли хоть один критик хоть про одного автора, что, вот такой-то пишет — басом, а вот этот непременно лыс или крайне долговолос? Оттого так часто разочаровывают и удивляют портреты: никакого соответствия с печатным человеком.
Но и эту нивелирующую силу печатных строк победил А. Р. Кугель: его не только читаешь — его не только слышишь — его почти видишь, так налито живой жизнью каждое его слово! Нынче он сердит — и как ни стрекочи наборная машина, вытягивая свинцовые строки, его разгневанное лицо стоит над строками И видимо, как в окне, и столь же видимы и насмешливая улыбка его и то особенное, ему наиболее присущее, добродушное снисходительное лицо разумного человека, приводящего в порядок комнату после того, как в ней нашалили дети.
Таким я знаю его много лет; и многие за это время из живых организмов, сами того не замечая, перемахнули в механизмы и давно уже принадлежат типографии, а не литературе — а Кугель все также жив, свеж и утренне молод. И вместе с ним молод его журнал, столько проживший, столько знающий и видевший театра.
Того очаровательного театра, который рядом с грузной жизнью ткет свою прозрачную жизнь, насмехаясь, гримасничая плача и поучая, звон бубенчиков смешивая с медным голосом вечно зовущих колоколов.
|
|
|
1916 г.
{13} Русские драматурги
{15} Pro domo sua
Что такое и чем должна быть театральная критика? Подлежит ли, например, ответственности критик за свой темперамент и свою субъективность, за свойства своей впечатлительности и восприимчивости? Поставив этот общий вопрос, мы должны будем ответить, что как художник есть сам себе «высший судия», так точно и критик; что критик вовсе не присяжный заседатель, который дал присягу в том, что, «не увлекаясь ни дружбой, ни враждой», будет судить «согласно с обстоятельствами дела», что и фактов, «обстоятельств дела», в сущности, нет никаких, а есть лишь отношение к ним критики; что как один и тот же сюжет внушает или может внушить художнику разные произведения, соответственно — если взять даже формулу Золя — преломлению природы через его темперамент, — так точно и для критики существует не только объективный материал наблюдения, т. е. произведение искусства, но и собственная душа, собственное творческое начало.
Говорят — и это уже стало общим местом, — что трагедия актера в его эфемерности, в том, что он не оставляет следов, и потому день его — вся жизнь его. Я думаю, что это также трагедии и театрального критика. Мне часто, особенно по мере того, как уходят годы, приходит в голову мысль о жалком жребии того самого дела, которое я делал всю свою жизнь. Спектакль кончился, какой-то факт искусства приказал долго жить, — чего же тут копаться? К потомству — предполагая, что найдутся библиофилы и историографы, которым это покажется нужным и важным — перейдут строки, которые проверить не будет никакой возможности. При жизни я могу найти единомышленников, в большем или меньшем числе, среди таких же, как я, зрителей, присутствовавших на спектакле. Откликнется хотя какая-нибудь живая душа, которая меня поддержит. Ну, а потом? тогда? Историограф — если он найдется — живых свидетелей не сыщет, а станет только сличать одни мертвые письмена с другими мертвыми {16} письменами, и раз я окажусь в меньшинстве, тем паче в одиночестве — еще, не дай бог, наградит цитаты из моих писаний разными «sic», вопросительными и восклицательными знаками, и прибавит какой-нибудь кислый комплимент. Воссиянию исторической «правды» мои самые убежденные строки не в силах будут способствовать, и печать историографии подтвердит и подкрепит аттестаты современности, что бы я ни говорил и как бы правильно ни судил. «Res judicata pro ventate habetur»[4], как значилось в римском праве.
|
|
|
Когда я бываю на спектакле, который мне не нравится, а других критиков приводит в восторг, я вдвойне несчастен: во-первых потому, что меня снедает обида за мою нечувствительность к наслаждению, а во-вторых потому, что я должен написать строки, которым историограф не придаст никакого значения, если только еще не будет над ними издеваться.
В общем — невесело театральному критику, обреченному на одиночество.
Таково мое лирическое вступление, в котором нет ни капли фальши.
|
|
|
