{17} Пушкин как драматург

{17} Пушкин как драматург

I

Пушкин был альфой и омегой русской культуры первой половины минувшего века. В этом «чрезвычайном», по выражению Гоголя, явлении сосредоточились все нити духовной и художественной жизни России. И естественно — так же естественно, как большое тело привлекает в сферу своего притяжения малые тела — влияния Пушкина не мог остаться чужд и русский театр.

В обширной литературе о Пушкине весьма мало уделено места его театру[i]; еще менее его теоретическим на него воззрениям. Между тем, если количественно, в области театра, Пушкину принадлежит немногое, то в качественном отношении это столь же превосходно, как и все, что выходило из под его пера[ii].

К театру Пушкин обратился, когда ум его созрел и гений достиг мужественной красоты. Жгучие мотивы лирической поэзии несколько остыли; эпическая же поэзия утомляла преобладанием описательного действия. Тогда перед ним восстал образ трагедии. В ней были страсти, с их напряжением и борьбой, действие, в его безостановочном жизненном движении, и сверх всего этого, спокойствие объективного творчества и «усовершенствование любимых дум» над живыми человеческими материалами. В это время Пушкин понял, что есть нечто более пленительное, нежели юношеская страстность Шенье[iii] или скорбь Байрона, — результат неудовлетворенных порывов мятежного духа. Именно — глубина Шекспира, глубина объективного бесстрастия, как океан, захватывающая человеческое море. Пушкину открылась высшая ступень творчества, которой, быть может, суждено было создать недосягаемое. Найти форму «покоя» для самых бурных страстей — вот что стояло вопросом пред его творческим воображением, когда он писал:

На свете счастья нет, а есть покой и воля…

Это могла дать только драма, как высший род поэзии, имеющий дело только с характерами, только со страстями, в их психологической и отвлеченной сущности.

Небольшой отрывок Пушкина «О драме»[iv] Представляет огромный интерес, как свод теоретических воззрений Пушкина и как свидетельство необыкновенной ясности его ума.

Эта ясность и глубина прозрения сказались, прежде всего, в его преклонении пред Шекспиром. Пушкин жил и развивался {18} на французской литературе. Расин[v] и Корнель[vi] господствовали на театральных подмостках. Великолепные актрисы, целая плеяда их, от знаменитой Жорж[vii], поддерживали на Михайловской сцене[viii] традиции ложноклассического рода, содействуя славе авторов блеском своего таланта. Правда, на Западе зарождалось новое движение, которому суждено было убить ложноклассический театр — именно романтическое. Оно отвергло «единство», но выдвигало новое начало, столь же условное и тягостное для свободного творчества — знаменитые антитезы и «couleur local»[5] В. Гюго. Но Пушкин есть явление «чрезвычайное». Он перерос век в области театра, как во всех сферах искусства и жизни. «Правдоподобие, — пишет он, — все еще полагается главным условием драматического искусства. Что, если докажут нам, что и самая сущность драматического искусства именно исключает правдоподобие»? И затем далее поясняет, что должно считать правдоподобием драматического произведения: «Истина страстей, правдоподобие чувствований в предполагаемых обстоятельствах — вот чего требует наш ум от драматического писателя». Этот переход от условного «правдоподобия» ложноклассических[ix] единств и романтического «колорита» к правдоподобию художественного реализма — скачок в области театра такой же чрезвычайный, как было все чрезвычайно в гениальной натуре Пушкина!

Чтобы судить о прирожденной ясности взглядов Пушкина, об его поразительном чутье художественного и той сознательности, которая сопровождала его творчество — вот еще отрывок из его «мелочей».

«Лица, созданные Шекспиром, не суть, как у Мольера, типы такой-то страсти, такого-то порока, но существа живые, исполненные многих страстей, многих пороков. У Мольера скупой — скуп и только; у Шекспира Шейлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен. У Мольера лицемер волочится за женой своего благодетеля, лицемеря; принимает имение под хранение, лицемеря; спрашивает стакан воды, лицемеря. У Шекспира лицемер произносит судебный приговор с тщеславной строгостью, но справедливо; он оправдывает свою жестокость глубокомысленным суждением государственного человека; он обольщает невинность сильными увлекательными софизмами, не смешной смесью набожности и волокитства». Та же мысль выражена в характерном афоризме на полях одной из книг, на Пушкинской выставке в 1899 году: «Противоположения страстей вовсе не искусство, но пошлая пружина французской трагедии». В немногих словах передана вся сущность романтического мелодраматизма, и как просто и доступно для всякого понимания!

Можно думать, что «беззаботность жизни», которой Пушкин поклонялся в Шекспире, и которая отличает все важнейшие, наиболее зрелые произведения Пушкина, — явилась именно результатом {19} его близкого знакомства с драматической литературою и сознательного анализа ее элементов. Драма служит, без сомнения, лучшим пробным камнем жизненности созданного воображением сцепления обстоятельств. Все условное, все отзывающееся сочиненностью, все, что покрывает фразеологиею живую сущность явления, неискренняя страсть, немотивированный проступок, случайность, выдаваемая за результат причинности, исключение, которому ради эффекта приписывается характер типического явления — открывается в драматическом действии с замечательной ясностью. Это само собой понятно, когда на сцене дается представление, и исполнитель голосом, фигурою, костюмом, всей обстановкою старается выдать за действительность все происходящее на подмостках. Но и помимо этого, самая форма драматической литературы очищает, так сказать, художественную правду. Описания, отступления, хорошие идеи и намерения, мораль, тенденция, остроумие — все то, что отвлекает или может отвлечь внимание читателя в другую сторону, туманом фраз или интересом поучения отодвинуть на задний план правдоподобие страстей и характеров, в их взаимных отношениях — в драматической литературе не может иметь такого значения и не занимает такого места. Форма драматической поэзии — есть разговор действующих лиц, и в этом единственном способе проявления жизни каждое слово должно быть взвешено и вполне отвечать натуре и характеру. Диалог есть вместе с тем и описание, и поучение, и тенденция. Отсюда — необыкновенная выразительность драматической поэзии. Мы удивляемся развитию мимических способностей у глухонемых. Лишенные дара слова, они все силы своего приспособления направляют на экспрессивность лица и жестов. Точно так же драматическая поэзия, лишенная помощи описаний, восполняет этот пробел усиленной выразительностью разговора. Это сосредоточение художественные средств есть высшая степень искусства, одновременно и самая простая, и самая трудная.

Я хочу этим сказать, что если считать высшим, наиболее производительным и зрелым. Периодом пушкинского гения последние 10 лет его жизни, то не случайностью нужно объяснить, что этот период начался «Борисом Годуновым» и ознаменовался целой серией произведений драматического рода. Эту связь драмы с развитием гения Пушкина критика упустила из виду. Между тем она могла бы многое объяснить во всем строе пушкинской поэзии. Сжатость, чеканность и стильность стиха, которым ознаменован этот период пушкинской деятельности, быть может, больше всего обязан драматическим опытам. В «Материалах» Анненкова мы находим, например, образцы сокращений, которые делал Пушкин в «Борисе Годунове». Два известные стиха, замыкающие раздумье Пимена:

Немного лиц мне память сохранила,
Немного слов доходит до меня

{20} выражаются первоначально десятью стихами. Вот их первоначальная форма:

Передо мной опять выходят люди,
Уже давно покинувшие мир,
Властители, которым был покорен
И недруги, и старые друзья —
Товарищи моей цветущей жизни…
Как ласки их мне радостны бывали…
Как живо жгли мне сердце их обиды!
Но где же их знакомый лик и страсти?
Чуть-чуть их след ложится легкой тенью, —
И мне давно, давно пора за ними!

Сделать из этих десяти стихов — два, значительно превосходящие своею простотою, силою, а главное — характерностью первые, заставила Пушкина именно драматическая форма, — необходимость точного соответствия между речью и характером лица, произносящего речь. Поэт должен был, рисуя Пимена, подняться на высшую ступень объективности и бесстрастия, передавая мысли и чувства не теми речами, которые просились из сердца поэта, а теми, которыми должен был выражаться Пимен.

Я думаю, что мы нашли настоящее слово, которым определяется высшая ступень, достигнутая гением Пушкина, и тесно связанная с увлечением драматической формой. Это — объективность, способность перевоплощаться в характеры чуждых лиц, чуждых эпох и поколений, и «спокойно зреть на правых и виновных». Пимен зачаровал самого Пушкина: Среди увлечений и противоречий его бурной натуры, образ летописца, все соображающего и все взвешивающего, окидывающего глубоким взглядом испытанного ума дальние времена, прозревающего грядущее, угадывающего бурю страстей и величаво запечатлевающего события, людей и жизнь в письменах — пленил Пушкина, как реакция против больной прелести субъективных лирических восторгов. И с этого момента талант Пушкина вырастает до гения. Он начинает прозревать тайну жизни, и творчество его стремится к спокойным и вечным началам поэзии.

В мою задачу не входит разбор Пушкина, во всем его объеме. Но мне думается, из того, что сказано, можно заключить, если не с уверенностью, то с большим вероятием, что как хронологически, так и по внутреннему сродству явлений, наиболее зрелый период пушкинской поэзии совпадает с обращением Пушкина к драматической поэзии, и в источнике имеет «Бориса Годунова» и шекспировскую драму, как учительницу высшего и глубочайшего реализма. После Шекспира, ни Шенье, ни Байрон, ни Мюссе, ни тем менее Шиллер — уже не волновали Пушкина, как прежде. Пушкина начинает увлекать бесстрастие истории в литературе, бесстрастие объективной драмы — в поэзии. Вместе с тем именно с драмы начинается явный поворот Пушкина к реализму, {21} хотя слово это еще не было изобретено, и поэт, быть может, искренно сам не знал, какое новое слово он сказал в литературе[x]. Как ни ясен и проницателен был ум Пушкина, — его поэзия, творившая с «беззаботностью жизнь», была яснее и проницательнее.