Стеклянный музыкант

Тик-так...

Этот звук так слаб, словно в любой момент готов оборваться. Ход стрелок больше напоминает нервные конвульсии, чем размеренный шаг, положенный сбалансированному часвому механизму. Каждое движение даётся им с трудом. Я почти физически ощущаю их страдания. Жжение от ржавчины, медленно пожирающей некогда блестящую эмаль, саднящую боль от трещин, испещривших тонкое железо, озноб от колючих льдинок, покрывающих металл в особо морозные зимние ночи... Неужели я стала настолько сентиментальной, что жалею какие-то часы? Или это просто страх, что однажды меня постигнет та же судьба?

Тик-так...
Каждый раз они заводятся всё тяжелее. Ключ поворачивается неохотно, то и дело норовя выскользнуть из пальцев. Пружина сгибается через силу, готовая разорваться и брызнуть на пол россыпью серебряных осколков. Меж шестернями набивается пыль, их движения замедляются, рокот звучит всё тише. Порой мне становится стыдно перед этим старым механизмом. Мне жаль, что я так его мучаю, вынуждая проделывать, в сущности, бесполезную работу. Но я не могу жить без этих часов. Их мерное тиканье успокаивает меня. Они кажутся мне сердцем дома. Пока они движутся, здесь есть жизнь. Слабая, едва ощутимая, постепенно угасающая, но жизнь. В их компании мне не так страшно, не так одиноко. Я с содраганием думаю о дне, когда они остановятся. Мне кажется, что в тот миг я окончательно осиротею.

Тик-так...

Я помню, как их заводила моя хозяйка. Её тонкие пальцы уверенно сжимали резной серебряный ключ, он никогда не дрожал и не скользил в её ладонях. Оно и не мудрено, она ведь была человеком – настоящим, живым, из плоти и крови. Ей не приходилось каждую секунду трястись за своё тело, опасаясь разбиться, треснуть или заржаветь. Единственное, за что она переживала – так это за свой голос. Больше всего она боялась сорвать, а то и вовсе потерять его. У неё имелись все причины, чтобы так дорожить им. Её голос был самой красивой музыкой, какую мне когда-либо прихдилось слышать. Робкий, как звон капели, и оглушительный, как снежная буря, обволакивающий, как тёплое южное течение, и жёсткий, как лязг холодного металла, нежный, как прикосновение вишнёвого бутона, сорванного шальным ветром, и суровый, как рокот проснувшегося вулкана. Я при всём желании не смогла бы охватить подвластный ей диапазон нот. Её песни в моём исполнении всегда звучали убого.

Тик-так...

Когда мы только познакомились, она была начинающей певицей – способной, трудолюбивой, но далёкой от славы. Она привыкла играть на обычных инструментах и поначалу, едва получив меня в подарок от своего учителя музыки, отнеслась ко мне как к диковинке – с любопытством, но как-то настороженно. Несколько дней я без дела стояла в углу её комнаты в облике виолончели, опасаясь, как бы она не забыла обо мне окончательно. На первых порах она часто рассматривала меня, но никогда не решалась прикоснуться. Возможно, боялась сломать – со стороны я выглядела такой хрупкой... Но однажды она всё-таки набралась смелости и попробовала извлечь из меня звук – подошла, присмотрелась, словно скульптор, разглядывающий силуэт будущей фигуры в глыбе мрамора, взяла смычок и осторожно провела им по струнам. Звук, родившийся в результате этого прикосновения, получился очень мелодичным, звонким и певучим. А я и не представляла, что могу так петь! По моему корпусу пробежала дрожь, доставившая мне неземное удовольствие. Все прочие мысли улетучились. Мне хотелось только одного – чтобы меня использовали для того, для чего я была создана. Чтобы из меня извлекали музыку.

Тик-так...
Осторожно ступая босыми ногами, я подхожу к пыльному потрескавшемуся зеркалу, возвышающемуся в углу комнаты. Смотрю на своё отражение. Сейчас я приняла человеческий облик. Во всяком случае, мой создатель называл его человеческим – я-то понимаю, что искусственное при всём желании не сможет уподобиться живому. Я красива, но красива как вещь, как произведение искусства, коим я, собственно, и являюсь – большая шарнирная кукла из стекла, фарфора и серебра. Сквозь мою полупрозрачную плоть просвечивает тонкий медный скелет и хрупкие зубчатые шестерни, приводимые в движение медленно сокращающейся сердечной мышцей, изготовленноой из потускневшего от времени золота. За спиной аккуратно сложены стеклянные крылья с тонко прорезанными перьями. Эти крылья не входили в первоначальный дизайн, их подарила мне хозяйка – специально заказывла у столичного мастера. В тот день моей радости не было предела. Она всегда обрщалась со мной как с равной – подругой, коллегой, полноправным членом её оркестра. Прежде я никогда не встречала такого отношения к роботам среди людей. Это одна из причин, почему я боюсь выходить из дома – если кто-нибудь заметит, что я гуляю без хозяина, меня могут сдать в утиль или попытаться продать. А мне не нужен новый хозяин. Я чувствую, что предам свою единственную подругу, если предпочту ей кого-то другого. Поэтому я стараюсь не покидать её старой квартиры. Разве что иногда по ночам я летаю над городом в одиночестве и вспоминаю славные деньки из прошлого. Концерты, гастроли, репитиции, песни, которые мы писали вместе... Да, часть песен, исполнявшихся нашим коллективом, была написана мной. От и до – музыка, аранжировки, слова... Когда хозяйка говорила об этом слушателям, многие ей не верили – где это видано, чтобы роботы становились поэтами? Как мы можем чувствовать, фантазировать и творить, у нас же нет ни души, ни разума, только жалкое подобие человеческого мозга, состоящее из проводков и микросхем? Я, конечно, обижалась на подобные высказывания, но старалась не спорить. Мне не хотелось отпугивать слушателей от нашей группы. Это могло бы причинить боль моей хозяйке. А я не хотела её расстраивать.

Тик-так...

Мы с хозяйкой были как сёстры. Понимали друг друга с полуслова, секретничали, делились мечтами, вместе плакали над печальными фильмами. Всякий раз, когда я трансформировалась в фортепиано, контрабас или флейту, она старалась играть на мне с особой осторожностью, чтобы ненароком не повредить и не причинить боли. Я до сих пор помню все оттенки ощущений, возникавших у меня, стоило её пальцам прикоснуться к моим клавишам или струнам. Мне нравилось быть продолжением её рук, её дыхания, её слов и движений. Эта дружба была самой необыкновенной в моей жизни. Многие считают, что мы, машины, не способны испытывать эмоции, но это не так. Нам доступен огромный спектр чувств – от нежной привязанности до ярой ненависти. Андроиды, наши человекоподобные собратья, порой даже влюбляются и вступают в брак. В молодости я им завидовала – мы, полностью механические роботы, не размножаемся естественным путём, и даже мужчинами или женщинами считаем себя весьма условно, – однако с возрастом я осознала, что ценность романтической любви сильно преувеличивают. Это, бесспорно, замечательно, найти подходящего партнёра для создания семьи и продолжения рода, но не все люди нуждаются в этом. Другое дело дружба – она не зависят ни от пола, ни от возраста, ни от видовой принадлежностью, и вполне могут связать таких непохожих существ, как человек и музыкальный инструмент. Что и произошло в моём случае, и я не устану благодарить судьбу за такой подарок.

Тик-так...
Все проблемы начались, когда она заболела. Поначалу это была обычная простуда – хозяйка подхватила её ранней осенью, проводя концерт на открытой площадке – но вскоре она переросла в нечто большее. Моя подруга слегла в постель, ей пришлось отменить все запланированные концерты и отложить запись новой пластинки на неизвестный срок. С каждым днём её самоучвствие ухудшалось. Врачи бились над ней несколько месяцев, пытаясь спасти от опухоли, разраставшейся в горле. Они приложили все усилия, чтобы вернуть её в норму. И их старания почти увенчались успехом – они всё-таки спасли ей жизнь. Но не голос. Это было первое, что она услышала, очнувшись после операции. Жить – будешь. Петь – никогда.

Это известие стало для неё сильнейшим ударом. Она долго не могла смириться со случившимся. Пыталась петь, несмотря на ослабшие связки, но её новая манера выглядела жалкой пародией на былое великолепие. Время шло, музыканты из нашей группы не могли стоять на месте и вскоре нашли новую вокалистку. Мы с хозяйкой по-прежнему играли, писали музыку и тексты, но всё было уже не так. Ей было тяжело смириться со своей новой ролью – хотя она была прекрасным композитором и мультиинструменталистом, её душа требовала пения. Ей хотелось снова быть в центре внимания, стоять в огнях софитов, вести концерт, как положено лидеру группы, не прячась за спинами товарищей. Она завидовала той, что заняла её место – ей было стыдно за это, она прилагала все усилия, чтобы бедная девушка не замечала её неприязни, но полностью скрыть своих чувств ей не удавалось. Я ощущала её боль – так же, как сейчас ощущаю боль заржавевших часов. С каждым днём жизнь в её глазах угасала. В её песнях звучало всё больше злости, тоски и отчаянья. Если она вообще писала песни. Творческие кризисы, прежде почти не знакомые её активной творческой натуре, теперь стали регулярным делом. Порой она совершенно забывала о своих обязанностях, пропускала репетиции, не спала ночами, просыпаясь под вечер и ложась с рассветом, увлеклась алкоголем... Я не знаю, что это было – несчастный случай, следствие невнимательности, или – все мы боялись этого слова, но оно не могло не занимать наших мыслей, – самоубийство, но спустя несколько лет после болезни она умерла. Попала – а может и бросилась, – под грузовой паромобиль. После этого наша жизнь сильно изменилась. Группа распалась, едва отыграв прощальный концерт в память о ней, новая вокалистка потеряла всякий интерес к работе, виня себя в случившемся, ну а я... Я, вместе с остальным имуществом хозяйки, перешла к её ближайшему родственику – младшему брату, который совершенно не интересовался музыкой и даже не собирался навещать её квартиру, поскольку жил в роскошном загородном особняке. С тех пор я живу здесь одна. Наедине со старыми книгами, пыльными зеркалами, потрескавшимися картинами и выцветающими обоями. В этой безнадёжной, обволакивающей тишине, которую нарушает только один звук – усталое тиканье умирающих часов.

Тик-так...
Я не знаю, что буду делать, когда они остановятся. Я – музыкальный инструмент, я привыкла жить в окружении звуков, тишина пугает меня. Я – музыкант, я боюсь одиночества, мне нужны коллеги, слушатели, сцена. И в то же время я – машина, игрушка, у которой всегда должен быть хозяин. В нашем обществе роботов не принимают как равных. Поэтому я боюсь и избегаю людей, я не хочу снова стать вещью, товаром, выставленным на продажу, не хочу, чтобы чужие пальцы касались моих струн, чужие губы вдыхали в меня воздух, чужой голос пел под мои мелодии. Однако я не могу и дальше молчать. Мне нужно, чтобы на мне играли, мне нужна музыка, нужен её ток, прожигающий организм насквозь, заставляющий шестерни бежать, а покрытие резонировать. Мне нужен напарник, друг, который оживит меня, пробудит ото сна, напомнит, кто я такая. Но люди навещают мой дом всё реже и реже. Раньше приходили товарищи по группе, но теперь у каждого из них началась новая жизнь, в которой нет места для старых и не слишком приятных воспоминаний. Мне остаётся тихо ржаветь, покрываться пылью, умирать, как те несчастные часы. Иногда мне кажется, что моё сердце остановится вместе с ними.

Тик-так...

Я вставляю ключ в замочную скважину и медленно поворачиваю.

Тик-так...

В моём городе начинается новый день.