 |
Контакт. На спор. Светлячки
|
|
|
|
Контакт
Ты идёшь по узкому тёмному коридору почти наощупь, не решаясь отнять руку от обшарпанной грязной стены. Зябко ёжишься, чувствуя прикосновение очередного сквозняка, и вздрагиваешь, едва заслышав эхо невинного звука, донёсшегося из глубин здания. Старое убежище похоже на лабиринт – здесь столько комнат, лестниц и закоулков, что даже я временами в них путаюсь. Что уж говорить о тебе – маленьком, уставшем, напуганном детёныше? Я удивлена, как ты вообще добралась сюда – твой путь определённо был не из лёгких, о чём красноречиво свидетельствует состояние твоего пыльного, заношенного и местами обгоревшего комбинезона. Тем не менее, ты улыбаешься. Едва заметно, возможно, непроизвольно, но улыбаешься. Ты определённо оптимистка. И у тебя есть весомый повод для радости – в конце концов, ты выжила.
Шаг, второй, третий… С каждым пройденным метром темнота становится всё гуще. Ты оглядываешься на дверь, которую специально оставила приоткрытой – она так далеко, что узкая полоса света, бьющего из-под неё, почти невидима. Наконец, коридор кончается. Ты буквально наугад определяешь, что перед тобой дверь, и дёргаешь за ручку. Дверь подаётся – нехотя, с противным скрипом, осыпая твою без того непрезентабельную одежду шелухой ржавчины, – и, наконец, открывается. Ты осторожно переступаешь порог и пытаешься рассмотреть что-то в кромешное мгле…
Тут я прихожу тебе на помощь и зажигаю свет. К счастью, в этом секторе электричество пока работает, хоть и не всегда исправно. Из двенадцати лампочек под потолком загораются лишь пять. Мягкое голубоватое свечение не разогняет темноту полностью, зато и по глазам не бьёт. Ты моргаешь, пытаясь привыкнуть к перемене освещения, и, наконец, осматриваешься.
|
|
|
Твоему взгляду предстаёт просторное помещение, полное загадочных предметов. Потухшие экраны старых компьютеров, кипы пожелтевших от времени бумаг, колбы с неизвестными жидкостями… Ты оглядываешь всё это с любоытством и вместе с тем со страхом. Затем осторожно продвигаешься вглубь лаборатории, то и дело выдвигая ящики столов и привставая на цыпочки, чтобы лучше рассмотреть содержимое шкафов. Всё ясно – ищешь провизию. Я снова решаю помочь тебе.
- Еда в холодильнике, – говорю я, – а холодильник рядом с книжным шкафом. Большой, белый, прямоугольный. Возможно, такой был у твоей бабушки. Насколько я знаю, в ваше время их уже не делают, но этот в прекрасном состоянии, можешь не беспокоиться.
Ты замираешь и начинаешь затравленно озираться. Предсказуемо. В былые времена, когда в убежище жило много народу, я любила подшучивать над новичками, по-разному искажая интонации и меняя динамики по ходу беседы. Казалось, что я говорю на разные голоса и нахожусь сразу везде. Одним это просто действовало на нервы, а других – детей или далёких от науки взрослых – повергало в ужас. Но ты оказалась куда спокойнее и рассудительнее. Обнаружив, что поблизости никого нет, ты пришла к мысли, что имеешь дело со старой записью и принялась рассуждать вслух:
- Эта запись наверняка была сделана давно. С тех пор пища должна была испортиться. Пожалуй, будет лучше, если я сама добуду провизию. Сейчас передохну и схожу на развдеку – может, поблизости водятся звери, на которых можно охотиться? А уж лук смастерить – дело нехитрое…
- Еда свежая. Я обновляю содержимое холодильника раз в несколько дней, на случай, если кто-то придёт.
Ты снова напрягаешься и неистово крутишь головой. Я с трудом сдерживаю смех. Мне давно не приходилось иметь дел с людьми, но обычно они говорят, что смеюсь я довольно жутко. Сколько я не пыталась настроить интонации, нормального человеческого смеха у меня не выходило, только какой-то шорох вроде радиопомех, да противный металлический лязг. Моя создательница не продумала этот момент. Она не предполагала, что я окажусь настолько эмоциональна.
|
|
|
Наконец-то ты созреваешь, чтобы задать вопрос:
- Кто вы? Покажитесь. У вас нет причин бояться невооружённую девочку-подростка.
- Никаких. Я тебя и не боюсь.
- Тогда почему вы прячетесь? И где? В подвале? – ты задумчиво изучаешь бетонный пол, – здесь нет ничего, похожего на люк. Вы общаетесь со мной на расстоянии? По рации?
- Можно и так сказать, – а что, её предположение было недалеко от истины. Хотя фактически я была сразу везде и могла по желанию переключить внимание на любой сектор базы, формальным местом собственного расположения я считала точку, где находилось моё тело. А оно в данный момент пылилось в ремонтном отделении, поскольку пару недель назад пострадало, упав с лестницы. Роботы-механики не торопились его чинить, поскольку сами были не в лучшем состоянии – ржавчина постепенно брала своё. Зато, в отличие от меня, они хотя бы могли двигаться, что вселяло в меня определённую надежду, – а еда, которую ты ищешь, прямо перед тобой. Ещё пару шагов – и вот он, холодильник.
- Да я знаю, как выглядит холодильник, – отмахиваешься ты, – не маленькая. Просто тут столько всякой мебели, что я не сразу его увидела. Сейчас глянем, что у нас тут… – дверца холодильника подаётся легче, чем входная дверь, но тебе всё равно приходится напрячься, чтобы открыть её, – варённый картофель, салат из огурцов, консервированная фасоль… А мяса вы не держите?
- Как ты это себе представляешь? – фыркаю я, – по-твоему, у меня тут ферма? Или я, подобно тебе, хожу на охоту с самодельным луком? Делать мне больше нечего. За маленьким огородиком присматриваю – и на том спасибо. А хочешь чего-то более изысканного – пойди постреляй голубей. Это единственная дичь, которая водится в округе.
- Ну хорошо, – ты сдаёшься и открываешь бутылку воды, – ммм, чистая. Давно такой не пила. Где вы её берёте?
- В подземном источнике, протекающем прямо под базой. До него нелегко добираться – больно спуск кривой и опасный, – но ты научишься. Тебе придётся, если ты планируешь задержаться здесь надолго.
|
|
|
- Именно это я и планирую, – отвечаешь ты, – в моём городе началась война. Вспышки восстаний, междуусобицы и пограничные стычки давно будоражат страну, вот и до нашей глуши докатились. Враги уже всё перепробовали, пытаясь выдворить нас с насиженных мест, а мы ни в какую… В конце концов они решили сбросить на нас бомбу. Мой отец заранее догадался об их намерениях и помог мне сбежать. Он предлагал такой выход и другим горожанам, но большинство решили остаться в надежде удержать оборону. Не знаю, что с ними будет… Вернее, уже стало… Я шла, не останавливаясь, добрую половину суток. Сейчас ведь уже вечер, да? Здесь так темно, местное время сложно соотнести с реальным…
- Сейчас восемь по полудни. Да, приличный кросс ты пробежала… Но кто рассказал тебе об этом убежище? Отец?
- Бабушка. Когда-то она работала здесь, ещё в годы последней войны с мутантами. Я не до конца поняла, над чем… Она говорила о каком-то искусственном интеллекте… Я смутно представляю, что это такое…
- Выходит, ваша наука так и не продвинулась за эти пятьдесят лет, – невесело вздыхаю я.
- Да какой там! Мы в последние годы ни одного хорошего урожая не видели, когда нам думать о технологиях? У нас в городке автомобили – редкость, все больше на телегах, да лошадях ездят. Я компьютер впервые в жизни вижу. Это же компьютер? – ты киваешь в сторону ближайшего монитора.
- Он самый, – отвечаю я, – если хочешь, я могу научить тебя с ним обращаться. Если он ещё включится – а то ведь раритетная техника, и нраву не самого покладистого.
- Это было бы неплохо, – ты ухмыляешься, отрываешь толстый ломоть от только что найденной булки хлеба и густо намазываешь его подливкой из банки с фасолью, – кстати, меня зовут Мэл. А вас?
- Меня? – признаться, я немного растеряна. Ко мне так давно не обращались с этим вопросом, что я почти забыла, как на него следует отвечать, – обычно меня называют «Главная управляющая секретной базой “Убежище”».
- Длинное имя, – комментируешь ты, – позвольте, я его как-нибудь сокращу? Может, из всех этих слов стоит составить аббривеатуру? ГУСБУ… Нет, не звучит. Может, просто Бу? Как вам такой вариант?
|
|
|
- Бу так Бу, – будь у меня плечи, я бы пожала ими, выражая неуверенное согласие.
- Стало быть, вы тут живёте? – ты откусываешь от своего бутерброда огромный кусок, после чего уморительно пытаешься стереть «усы» с верхней губы, – следите за порядком, делаете консервы, пождижаете потенциальных гостей? И вам не надоедает?
- Я люблю свою работу. Правда, порой здесь бывает одиноко…
- Да, одиночество – противная штука, – ты вздыхаешь, и я заключаю, что ты прекрасно знаешь, о чём говоришь, – но не волнуйтесь, теперь у вас появится собеседник. Отец сказал мне провести тут как минимум неделю – хотя я намерена дождаться его или кого-то из горожан. Я не собираюсь признавать их мёртвыми, пока у меня есть хоть какая-то надежда. Думаю, за это время мы поладим, Бу.
- Будем надеяться, – усмехаюсь я.
Затем ты молча доедаешь ужин, уминая за раз пять картофелин и целую тарелку салата, залпом допиваешь воду из бутылки и уточняешь, где на базе расположены спальни. Я называю тебе координаты, и, следуя им, ты вскоре находишь уютную комнату с винтажными обоями, старинным платянным шкафом и скрипучей ржавой кроватью. Ты снимаешь свой заношенный комбинезон и забираешься под одеяло – тёплое, мягкое, пушистое, хоть местами и дырявое. Тебе хорошо – я почти физически ощущаю исходящую от тебя волну спокойствия и умиротворения. Единственное, что омрачает твою радость от окончания долгого пути – мысли о судьбе родных. Я хотела бы утешить тебя, сказать, что они непременно выжили и найдут наше убежище, но не решаюсь. Вдруг они в самом деле погибли, а я раздразню тебя пустыми надеждами? Я знаю, что члены твоей семьи умеют быть упёртыми, когда дело касается чего-то, что им по-настоящему дорого. С места не сдвинутся, до последнего будут стоять на своём. Твоя бабушка – а ведь именно она меня запрограммировала, – была точно такой же.
Я не могу ничего тебе обещать, зато могу быть рядом. Пусть ты не видишь меня и не можешь прикоснуться, но я здесь. Я скольжу по твоей коже слабым покалыванием, окружаю тебя пеленой наэлектризованного воздуха, говорю с тобой миганием лампочек под потолком. Скоро ты научишься понимать меня с полу-жеста, с полу-движения, и даже слова станут нам не нужны. Я, в свою очередь, изучу твой характер, и постараюсь как-нибудь ужиться с ним. В прошлом я была самой вредной обитательницей убежища, из-за чего на меня неоднократно жаловались подопечные. Но ты, пожалуй, сможешь составить мне конкуренцию – ты же, всё-таки, внучка моей создательницы. Нахальная, любопытная, остроумная – совсем как я.
|
|
|
Я последний раз мигаю лампочкой ночника на твоём прикроватном столике и начинаю напевать тебе колыбельную. Ты уже почти спишь, но всё равно слышишь меня и улыбаешься сквозь сон. Я уверена, что скоро мы станем друзьями.
И то, что я – искусственный интеллект, а ты – человек, не станет для нас преградой.
На спор
Доброй тебе дороги…
Не сбейся с пути…
Будь осторожен, ночь нынче тёмная…
Сколько ободряющих слов, сколько бойких голосов, сколько улыбающихся лиц – но ни капли дружелюбия или сочувствия. Все эти люди, чьи фигуры теперь едва вырисовывались в полосе света, падавшего из распахнутой двери таверны, были обычной сворой деревенских насмешников, жадных до зрелищ и развлечений. Что греха таить, каждый из них мечтал, чтобы путник, коего они так любезно провожали за порог, не достиг заветной цели. Им всегда были в радость неудачи других, будь это даже их приятели, что уж говорить о жертве сегодняшнего розыгрыша? Этого нескладного парня с бледным лицом и рыжими локонами, которые он так нелепо завивал, здесь никто не любил. Да что там – его презирали, над ним смеялись, его ненавидели. За что любить такое жалкое существо? Заносчивый, самовлюблённый, трусоватый, и, прямо скажем, бессовестно лживый – вот каким он был. На фоне прочих обитателей деревни, так же не блиставших высокой моралью, он выглядел прямо-таки ходячим недоразумением. Но в эту ночь они могли бы проявить к нему и побольше сострадания. Видели же, что он мертвецки пьян, с трудом стоит на ногах и сам не понимает, что говорит. У них и так были все причины, чтобы посмеяться над ним. Но они возжелали большего. Реванша. Мести за все выходки, которые им пришлось снести со дня его приезда. А выходок за ним числилось немало. Пьянство, шулерство, кабацкие драки, заигрывания с чужими невестами, неуёмное хвастовство… Соседи давно хотели его проучить. И сегодня, когда им предоставилась такая возможность, они отбросили сочувствие. Разве он на их месте поступил бы иначе?
Скрип ветхого крыльца. Стон петель. Глухой удар. Вот дверь и захлопнулась, оставляя беднягу наедине с промозглой осенней полночью. И когда успело пройти столько времени? Вроде же, совсем недавно был ранний вечер, он переступил порог таверны, намереваясь заказть лишь небольшую кружку хорошего пива… И кто его за язык тянул? Зачем нужно было хвастать своим образованием, попутно ввязываясь в спор с задирой Якобом Миттельмаером? Якоб… Этот парень сидел у него в печёнках. Красавчик, каких поискать, девчонки на него так и вешались, вдобавок, он обладал пытливым умом, ничего не принимал на веру и обожал придираться к словам. Он первым усомнился в храбрости и доблести, коими хвалился новичок, а затем и других заразил своим скептицизмом. Его стараниями Бруно Гранденберг – так звали незадачливого хвастуна, – превратился в посмешище всей деревни. И зачем только Бруно с ним связался? Видел же, что этот соперник ему не по зубам, что его не удастся одурачить, в отличие от легковерной молодёжи, охочей до историй о чужих подвигах. Но гордость, как это часто с ним бывало, взяла верх над здравым смыслом. Так он приобрёл своего первого настоящего врага.
Впрочем, что теперь жалеть? Якоб Миттельмаер остался там, за тяжёлой дубовой дверью таверны «Мудрый ворон» (ну и названьице! ), в тепле и уюте, наслаждаясь поджаренными сосисками, пенным пивом и компанией Августы Брандт – дочери мельника, на которую у Гранденберга в своё время тоже были виды. Ему и сейчас порой казалось, что она проявляет интерес к его персоне, но все знаки внимания с её стороны сходили на нет, стоило Якобу нарисоваться на горизонте. Так и сегодня она предпочла танцевать с этим смазливым выскочкой, даже не попытавшись вступиться за старого товарища. Кто, спрашивается, строил ему глазки в день приезда? Впрочем, сплетники поговаривали, что кокетничать с новенькими для неё – не больше, чем милая привычка, коей она предаётся исключительно развлечения ради. Повеселится, а потом бежит обратно к Якобу, раззодоренному лёгкой ревностью – оно и понятно, он завидный жених, умеет складно говорить и танцует хорошо, на ноги не наступает… Сейчас они, верно, веселятся, посмеиваясь над «дурачком Гранденбергом». Им смешно, а ему теперь брести домой по ухабистой кривой дороге, пролегающей аккурат через деревенское кладбище. И о чём он думал, когда соглашался на это глупое пари? Может, лучше в обход, а наутро чего соврать? Но как он ответит на вопрос, который товарищи задали, выталкивая его с крыльца? Горит ли свет в склепе старой ведьмы Гертруды, или нет? Вряд ли он сможет угадать, тут одно из двух – либо гробовщик всё-таки заглянул, чтобы забрать оставленные вчера инструменты, либо забыл, шансов примерно поравну (версию с вмешательством сверхъестественного он решил не поминать – не столько из хвалённого здравомыслия, сколько для собственного успокоения). А ведь по дороге домой ребята из таверны наверняка заглянут туда и проверят. Они не робкого десятка, не в пример ему. Видно, придётся идти…
Сколько домов разделяют таверну и кладбище? Да один, два и обчёлся. Старый амбар, где, говорят, крыс развелось, полуразрушенная ферма, ставшая пристанищем семейства сов, и заброшенная мельница, чьи крылья давно прогнили, а окна затянулись паутиной трещин. Вероятность встретить по дороге такого же одинокого путника невелика, а уж телегу с лошадью, на которую он рассчитывал, когда собирался на попойку – и подавно. Придётся топать на своих двоих и молить всех святых, чтобы фонарь у него в руке не погас. Он ведь и масла с собой не взял – не думал, что придётся возвращаться в темноте. Повезло ещё, что туман сегодня не слишком густой. В их деревеньке такие мглистые ночи бывают, что луны в небесах не видать. А нынче вот она, виднеется в разрыве облаков – круглая, белёсая, необычайно большая. Говорят, в такие ночи всякой нечисти особенно не спится… Тьфу, и зачем он об этом думает?
Обычно Бруно говорил, что не верит ни в каких мертвецов, упырей и ведьм, и это было одно из немногих его утверждений, имевших в себе зерно истины. В отличие от россказней о собственных военных подвигах, подобными заявлениями он пытался обмануть не слушателей, а самого себя. Народ в Мглистой Топи – таково было название деревньки, и оно прекрасно описывало её географическое положение, – был суеверный, жутких легенд здесь водилось в избытке, и плох был тот фермер или крестьянин, что не мог рассказать за кружкой пива хоть одну. Чуть ли не каждый вечер в таверне сводился к обмену подобными байками. Бруно, всегда отличавшийся слабыми нервами, старался избегать таких посиделок, но порой ему это не удавалось – в тех случаях, когда время страшилок выпадало на разгар веселья. Уходить раньше срока, не успев осушить и пол-пинты, было не в его правилах. Это была, пожалуй, единственная установка, которой он свято придерживался. Пускай за верность своей привычке ему нередко приходилось расплачиваться ночными кошмарами, а то и чем похуже.
Сегодняшнее его приключение с этого и началось. Марта Брандт – младшая сестра Августы и большая поклонница страшных сказок – решила поведать приятелю историю о призраке, который, якобы, бродит по местным болотам и душит запоздалых путников. В чём Марте нельзя было отказать, так это в таланте расскачика – в её устах любая байка звучала захватывающе, даже если ты слышал её десяток раз. Она не упускала ни одной подробности, тщательно обрисовывала характер каждого персонажа, и, подобно профессиональной актрисе, придавала голосу самые подходящие интонации в зависимости от ситуации. Вся таверна, включая трактирщика, временно забывшего о своих обязанностях, слушала её с упоением. Не мог остаться в стороне и несчастный Бруно – слишком уж складно она говорила, да больно напоминала свою хорошенькую сестричку – ей и самой было чем похвалиться в смысле внешности, так что раз взглянув отвести глаза от её личика было непросто. Когда рассказ подошёл к кульминации – обнаружению трупа (беднягу нашли повешанным на старом гнилом буке, что рос на окраине деревни) – парню стало нехорошо. Чересчур ярко девушка описывала анатомические подробности вроде вывалившегося языка, загрубевшего следа от петли и испещривших кожу укусов птиц-падальщиков. По счастью, к этому времени содержимое кружки Гранденберга как раз подошло к концу, и он собрался было рассчитаться с хозяином, когда его остановил Якоб. Просавленный любитель докапаться до сути заинтересовался с чего это бывалому вояке так поплохело. Неужто он настолько перебрал с выпивкой? Иль его смущает «нелепая бредня», в которую он, по собственному признанию, не верит? Слово за слово, они затеяли спор, который привёл к заключению пари: либо Бруно идёт домой через кладбище, попутно заглядывая к злосчастной старухе, либо его репутацию окончательно пятнает вечное клеймо труса. Ухудшать своё положение парню не хотелось, так что у него не осталось выбора, кроме как решиться на первый в жизни смелый поступок. Так он и оказался здесь, в самом мрачном и запущенном уголке деревни. Места эти пользовались дурной славой из-за обилия оврагов и плохих дорог. Хорошо хоть, разбойников в округе не водилось, а то он рисковал повторить судьбу героя из рассказа Марты. Впрочем, диких зверей и несчастных случаев никто не отменял… При мысли об этом Бруно поёжился и покрепче закутался в дорожный плащ.
Фух, вот и ворота кладбища. Хорошая новость – половина пути позади. Плохая – уж больно зловеще они выглядят. Старые, скрипучие, насквозь проржавленные. А за ними бесконечные ряды могил, надгробных плит и покосившихся крестов. Одни надгробия покрасивше, да повнушительнее – это богатеньких, тех, что могут себе позволить, другие поплоше, дешёвенькие, а третьи могилки и вовсе незаметные – деревянная доска, а на ней хорошо, если инициалы высечены. И где этот чёртов склеп? Вроде же, недалеко от ворот был? А Бруно уж было решил посмотреть на него одним глазком и таки пойти в обход. Но, видно, придётся ему до самого дома через погост топать – не возвращаться же обратно, если это займёт вдвое больше времени? «Ладно, – сказал он сам себе, – не такая уж это большая плата за право утереть нос Миттельмаеру». Да и что мёртвых-то бояться? Мёртвые не кусаются… Если только при жизни не были колдунами или ведьмами. А ведь про старуху Гертруду, что скончалась четвёртого дня, так и говорили. Мол, с чертями знается, зелья варит, скотинку соседям портит. Бруно несколько раз повторил, что это суеверные домыслы, противные всякому образованному человеку, что никакого колдовства не существует, а верят в него одни дураки вроде жителей Мглистой Топи. Однако эти слова не возымели желаемого эффекта. Ночью, в окружении древних могил, когда сама природа прилагает все возможные усилия, дабы вызвать у тебя дрожь в коленях, кривые когти иссохших веток стучатся в окна склепов, а ветер воет как стая неупокоенных духов, ещё и не в такое поверишь.
К счастью, его путь оказался не таким долгим, как он опасался. Вскоре на горизонте замаячило высокое строение из серого кирпича с массивным мраморным крыльцом и грубо стилизованными под готику стрельчатыми окнами. Уж не это ли последнее пристанище покойной Гертруды? То-то же, оно самое. Прежде Бруно видел это здание только днём, но неплохо его запомнил. При всех многочисленных недостатках характера и отсутсвтвии житейской мудрости, упрекнуть его в плохой памяти было нельзя. Значит, вот она, цель его пути? Не так уж и страшна, как её малевали недавние собутыльники. И никакого света в окнах нет. Выходит, гробовщик не заходил, а товарищи со своими россказнями про ведьму, что в сумерках вылазит из гроба и гуляет по окрестностям под ручку с пресловутым висельником, сели в лужу. А посадил их – кто бы мог подумать! – хвастун, бездельник и выпивоха Гранденберг. То-то на утро смеху будет! А уж в какое бешенство придёт Якоб! Он же все локти себе от досады искусает, когда Бруно войдёт в таверну и как бы невзначай бросит, что посетил склеп и нашёл его весьма заурядным. И ведь ни слова лжи! Наконец-то справедливость восторжествует, и здравый смысл возьмёт верх над глупыми сказками деревенских сплетников. Может, характер у него и прескверный, но голова на плечах присутствует. И храбрость его, выходит, не так уж надумана – хватило же её, чтобы добраться досюда. Не перетрусил, не свернул у самых ворот, пока мог, даже шага не ускорил, а ведь хотелось – всякий раз, как за поворотом виднелся новый пугаюший силуэт, который на проверку оказывался причудливым мавзолеем или кривым деревом, раззявившем пасть трухлявого дупла. Не так уж он и плох, Бруно Гранденберг. Чего-то его слова всё-таки стоят…
А раз он такой храбрец, что мешает ему подняться по ступенькам и заглянуть внутрь? Чтобы уж точно знать, что там всё спокойно? Завтра хвастнёт перед завсегдатаями таверны – мол, я не только в окно посмотрел, но и внутрь зашёл, видал вашу старушку – нема как могила. На этом месте все, конечно же, засмеются, а особенно громко – Августа. У неё просто неподражаемый смех. И в кои-то веки её улыбку вызовут его, Бруно, остроты, а не очередная глупая шуточка зазнайки Якоба.
Как хорошо, что дверь не заперта. Впрочем, кому и зачем запирать склеп? Кто у трупа воровать будет – это ж не царская гробница, заваленная драгоценностями от пола до потолка. А на инструменты гробовщика даже бродяга не покусится. Сильнее налечь на дверь… Пламя фонаря осветило тесное помещение склепа. Высокий сводчатый потолок, пыльный мраморный пол, грубо налепленные ордера на стенах…
Постарались же родственники фрау Гертруды красоту навести. Как ждали, что к ней будут гости захаживать…
Кстати, а где она сама? Где гроб?
Гроб стоял, где ему было положено. В центре помещения. Вот только он был открыт и абсолютно пуст. О том, что его не так давно использовали по назначению, свидетельствовал лишь след в форме женского тела, едва видневшийся на багровой бархатной обивке.
С улицы повеял слабый порыв холодного ветра.
Пламя свечи в фонаре дрогнуло и погасло.
Дверь за спиной Бруно тихо скрипнула и медленно притворилась.
Его сердце пропустило удар.
Дыхание участилось.
Страх, медленно нараставший с того момента, как он ступил на порог, достиг предела и полностью завладел его сознанием.
«Якоб и Августа не должны узнать об этом».
Это была последняя мысль, посетившая затуманенное сознание Гранденберга прежде, чем его глаза закатились, и он без чувств повалился на пол.
_______
Рассказ написан по мотивам немецкого шванка (шванки – народные поучительно-анекдотичные рассказы, популярные в Германии эпохи возрождения), чей сюжет почти совпадает с изложенным выше, за исключением подробностей, вроде имён героев, а так же мистической составляющей. В оригинале парень просто перетрусил и упал в обморок на ступенях склепа по вполне рациональным причинам.
Морские девы
Посвящается Е. В. и О. П.
Я тону в печали и рутине,
В небосвода призрачного сини,
Я боюсь, что не взлечу обратно,
Изменюсь – жестоко, безвозвратно,
Я боюсь, что крылья потеряю,
Что вопьются в сердце льдинок стаи,
Что я стану грубою и злою,
Что твоей улыбки я не стою…
За этим куплетом последовали надрывные звуки скрипки, меланхоличные клавиши и обречённо взбрыкивающая гитара, как бы намекавшая слушателям – дальше всё будет очень плохо. Печаль не заставил себя ждать – в припеве, прозвучавшем после короткого проигрыша, безошибочно угадывались слова «боль», «страх» и «смерть». На этом месте сирена Лёля не смогла сдержать улыбки. Она мучительно долго подбирала правильные интонации для этой песни. После нескольких часов изнуряющих поисков она остановилась на отрешённой печали, пронизанной чувством покорности судьбе. В сочетании с её фирменным эфемерным вокалом это звучало ужасно жалостливо. Если голос её напарницы, сирены Поли, был низким, немного хриплым и просто источал жестокую иронию, то Лёля брала слушателей именно страдальческими нотками. Их фанаты божали это чередование надрывной романтики и фаталистического юмора, кочевавшее из альбома в альбом. Без него группа «Морские девы» уже не была бы группой «Морские девы».
Ну вот, пластинка закончилась, и Лёле пришлось вынимать её из старенького хромого патефона, который стоял на подоконнике их офиса. Если так можно назвать маленький чердачок плохо отапливаемого жилого дома, где они иногда репетировали. Разумеется, отгородившись от людей специальными глушащим заклинаниями. Им не хотелось злить соседей снизу. Оформлен их импровизированный офис был так, чтобы вдохновлять своих обитательниц на творчество. Стены пестрели плакатами к грустным фильмам, стеллажи ломились от трагических романов, а на полочке у камина девушки заботливо расставили вещи, вызывавшие у них тоску и ностальгию. Например, фарфорового котика, подаренного Поле соседом-водопроводчиком, умершим, когда она пошла в первый класс, или корабль в бутылке, купленный Лёлей в её любимом магазинчике, который потом безжалостно снесли. Им нравилось смотреть на эти вещи и перебирать в уме свои самые печальные и жуткие воспоминания. Порой это даже заставляло их пролить пару слезинок. А разве слёзы – не лучший показатель эмоционального подхода к работе?
- Как думаешь, Поля, – спросила Лёля, заправляя за ухо прядь белокурых волос и откладывая в сторону блокнот с недописанным стихотворением, – какое название подойдёт нашему новому альбому?
Поля задумалась. В отличие от кудрявой блондинки Лёли она была брюнеткой с короткой стрижкой и холодными голубыми глазами. Обычно она прятала свои крылья под курткой, а рыбий хвост появлялся у неё только в воде, так что ни один сторонний наблюдатель не заподозрил бы в ней сирену. Если бы, конечно, не услышал её голоса, который в самом деле пробирал насквозь, выворачивал наизнанку и вызывал мурашки по коже. В искусстве манипулировать чувствами слушателей ей не было равных.
- Думаю, можно назвать его «Отравление», – предложила она, – такого у нас ещё не было.
- А вдруг поклонники будут путать его с «Откровением», «Отторжением» и «Погружением»? – испугалась Лёля, – по-моему, это слишком прозаично. Может, лучше «Кровотечение»?
Произнося это слово, она неотрывно смотрела в зеркало. Ей очень нравилось, как двигаются её губы. Она гордилась своей виртуозной способностью вкладывать в каждый слог максимальное количество отчаянья. Слушатели, умеющие читать по губам, наверняка оценят её артистизм.
- Но это слово не звучит ни в одной из запланированных песен, – заметила Поля, – ни в качестве названия, ни в качестве цитаты…
- Прозвучит, – заверила её Лёля, – в моём новом шедевре. Как тебе такое четверостишье?
Я прошу тебя о самом малом,
Просто прекрати мои мучения,
Обогрей пушистым одеялом,
Перекрой моё кровотечение…
- Перекрой? – переспросила Поля, – звучит как-то неуклюже. Это кран перекрывают, а кровотечение, скорее, останавливают.
- Но ведь это же поэтическое сравнение! Я сравниваю кровеносную систему с водопроводом, поломка которого приводит к смерти всего организма!
- А, тогда ладно. По части анатомических метафор тебе нет равных. Ты столько знаешь об ожогах, шрамах и переломах в области сердца, мозга и других органов…
- Я стараюсь, – скромно ответила Лёля, – кстати, не хочешь чаю? Я как раз собиралась вскипятить воды…
- Не откажусь, – согласилась Поля, – только, чур, мне два кубика сахара.
- Я помню твои вкусы, – усмехнулась её коллега, – по-моему, вся группа «Морские девы» знает, что ты пьёшь чай с двумя кубиками сахара.
- Главное, чтобы об этом не узнали наши поклонники. Это может разрушить наш имидж готических философов.
- Да уж, – вздохнула Лёля, подходя к плите, стоявшей рядом с камином, – ну почему готичные философы не могут пить чай с сахаром, любить булочки и коллекционировать мягкие игрушки?
- А что, у тебя много мягких игрушек? – удивилась Поля.
- Да, мне их часто дарят на концертах. Мишки, котики, щеночки… Видимо, слушатели думают, что мне не во что плакаться.
- А когда я гастролировала в Одессе, черноморские русалки подарили мне новое пианино, – вспомнила Поля, – вероятно, хотели намекнуть, что старое уже никуда не годится.
- О, море – это восхитительно! – воскликнула Лёля, – хотелось бы мне тоже куда-нибудь выбраться со своим сайд-проектом…
- Ты имеешь в виду группу «Окровавленные небеса»?
- Да нет, эту я давно расформировала. Я про новую – «Няшное плюшевое зло». Сокращённо – НПЗ. Я же присылала тебе пару её песен…
- А, точно. Совсем забыла про «Шизофрению». Вот бы исполнить её на сцене Театра Муз…
- Да кто же нас повезёт в Грецию? Нам бы хоть в Восточную Европу выбраться – тамошние упыри неплохо раскупают наши диски. А на историческую родину – когда-нибудь потом…
- Увы, в новом туре у нас только Питер и Москва, – вздохнула Поля, – как всегда. Столичные фанаты наши песни уже наизусть знают. Помнишь как на прошлом концерте они едва не спели «Кислотный дождь» вместо меня?
- Такое сложно забыть, – улыбнулась Лёля, отключая конфорку под дико визжащим чайником, – им никак не удавалось правильно произнести слово «формальдегид». Неужели они настолько необразованные?
- Видимо. Кстати, можешь положить в мой чай дольку лимона? Заранее спасибо.
- Держи, – Лёля протянула ей чашку, – только осторожно, не обожгись. А то будет как в твоей песне: «этот страх выжигает меня изнутри, эта боль растекается морем солёным»…
- Но ведь этот чай не солёный, я надеюсь? – Поля сделала небольшой пробный глоток, – действительно, горячий. Но вкусный. Может, нам стоит написать песню про чай?
- Про чай? - Лёля задумалась, - а что, хорошая идея… про то, как лирический герой собирается отравиться любимым напитком. Или нет… он сравнивает свою трагическую любовь с чашкой чая… она такая сладкая, но такая горячая, что он не может вкусить её, не испытывая боли… Но и не вкусить тоже не может…
- Да нет же! - отмахнулась Поля, - я хотела написать весёлую песенку. Про то, как две подруги сидят зимой в тёплой квартире и пьют чай, спасаясь от холода. Мирно, уютно, по-домашнему. Что скажешь?
- Неплохая идея, - призанала Лёля, - но совсем не в нашем стиле. Ты только подумай – наши предки веками топили корабли, а мы теперь будем весёлые песеньки про чай распевать. Как-то это… несерьёзно.
- Да, ты права. Несерьёзно. Но иногда мне так хочется написать что-нибудь доброе. Без всего этого флёра обречённости, озлобленности и чёрного юмора. Не про жизнь и смерть, не про катастрофы мирового масштаба, а просто про себя и свои повседневные заботы…
- Ты же писала, – напомнила ей Лёля, – на прошлой неделе, когда вспоминала свою умершую собачку.
- Но ведь наша жизнь состоит не только из печальных моментов. Почему мы должны петь исключительно о них?
- А это чтобы наши слушатели не унывали и помнили, что на свете есть куда более несчастные создания, – с умным видом изрекла Лёля, – поэтому ты не отвлекайся, а допивай свой чай и садись за синтезатор. Мы ещё не придумали вступление для песни «Истерия». А потом займёмся клавишами для «Полярной ночи». И не забудь повторить «Ядерную зиму» Она скоро станет хитом, я уверена. Зал принимает её на «ура». Жаль только, что вместо слов «угарный газ» многие подпевают «ударим в глаз»…
- Иногда мне и самой хочется так спеть. Последний раз, когда я допустила оговорку, произошло невиданное событие – в зале появились улыбающиеся лица. Я бы не отказалось увидеть это снова.
- Ты увидишь, как улыбаюсь я, когда мы, наконец, начнём репетировать. А если не начнём – ты увидишь, как я страдаю. А страдаю я так, что мои страдания передаются всем живым существам в радиусе километра.
- Охотно верю. Уж в чём, а в этом тебе нет равных, – усмехнулась Поля, вынимая из опустевшей чашки то, что осталось от лимона, и отправляя в рот, - ну что ж, «Ядерная зима», так «Ядерная зима»… Дай, только, инструмент настрою.
С этими словами богиня готичной философии вынула из рюкзака шоколадку, а её подруга достала из буфета тарелку пряников.
День обещал быть плодотворным.
Светлячки
- Венди! Венди, ну сколько можно! Имей хоть каплю уважения, у нас же гости! Не заставляй их ждать!
Корвус Гордон надеялся, что его упрёк прозвучал не слишком резко. Он не хотел, чтобы деловые партнёры сочли его раздражительным человеком. На самом деле, он им и не был – все, кто знал Корвуса, утверждали, что характер у него мягче, чем пух птенца гарпии, - но поведение дочери порой сводило его с ума. «И дёрнул меня чёрт соврать, что она проявляет интерес к нашему фамильному бизнесу, - подумал он, - теперь мои коллеги во что бы то ни стало хотят с ней познакомиться! Лишь бы она чего не выкинула. А то какой будет позор для всей семьи! ».
Его супруга, судя по всему, думала о том же самом. Для стороннего человека понять, о чём думает Лидия Гордон, было не так-то просто – во-первых, из-за воспитания, не позволявшего ей проявлять эмоции слишком открыто, а во-вторых, из-за того, что мышцы лица слушались её весьма неохотно, - но Корвусу это, в большинстве случаев, удавалось. Внешне она оставалась совершенно спокойна, но её пальцы сжали вилку с такой силой, что приобрели фиолетовый оттенок вместо привычного голубого, а шов на правой щеке едва не разошёлся, когда она резко закусила губу.
«Пять минут опоздания! – подумала Лидия, - да если бы я учудила такое в её возрасте, меня бы на неделю лишили засахаренных червяков, а может, и на шабаш бы не позвали. Непростительная непунктуальность! И в кого она такая уродилась? ».
Этим вопросом семейство Гордон задава
|
|
|
