 |
Встреча с палачами через 22 года 1 глава
|
|
|
|
Вступление
ФРГ, г. Франкфурт-на-Майне
Председателю суда присяжных над гитлеровскими преступниками из Освенцима (Аушвица)
господину ГАНСУ ГОФМАЙЕРУ
Генеральному прокурору земли Гессен господину ФРИЦУ БАУЭРУ
от гражданина СССР
ПОГОЖЕВА АНДРЕЯ АЛЕКСАНДРОВИЧА
1912 года рождения,
бывшего узника Аушвица (№ 1418)
ЗАЯВЛЕНИЕ.
Как свидетель и очевидец гибели десятков тысяч людей в Освенциме, я считаю своим человеческим долгом выполнить предсмертные завещания миллионов погибших в страшных мучениях узников лагеря и представляю суду присяжных и обвинению свои свидетельские показания по преступлениям, совершенным против человечества подсудимыми Ганцем Штарк, Стефаном Борецки, Бруно Шлаге, Иосифом Клер и Горбертом Шерпе в 1941 и 1942 годах в концлагере Аушвиц — Освенцим, которые непосредственно участвовали в массовых убийствах узников, которые лично убивали и истязали заключенных...
...За 13 месяцев пребывания в лагере я был свидетелем и очевидцем многих сотен, многих тысяч убийств, истязаний и зверств эсэсовцев и поэтому прошу суд вызвать и допросить меня в качестве свидетеля обвинения...
...показаний, подобных вышеизложенным, можно приводить бесконечно, так как каждый шаг названных мной эсэсовцев — это кровь, нечеловеческие страдания и смерть их жертв, это преступления, которых не знала история.
Прошу суд присяжных принять к судебному разбирательству мои свидетельские показания, малую частицу из виденного и пережитого, и сурово наказать эсэсовских палачей Освенцима.
Это просьба моей совести, совести человека, пережившего ужасы Аушвица.
Андрей Погожев.
— Прошу вас, — услышал я на ломаном русском языке обращение вошедшего в комнату полицейского.
|
|
|
Прошли через вестибюль, заполненный все еще толпившимися людьми всех возрастов, которые не теряли надежды попасть внутрь. Полицейский предупредительно распахнул дверь и встал в сторону.
Сотни глаз, справа и слева, с нескрываемым любопытством впились в меня. Сдерживая волнение, я шел по проходу между рядами публики и дальше к небольшому столику, с правой стороны которого сидела в напряженной позе, с тревогой глядя на меня, переводчица Вера. Я шел спокойно, ровным шагом, и это было действительно так, я смотрел только на председателя суда, а он наблюдал за мной с каменным выражением лица, с немигающим, насупленным взглядом. Когда я подошел к отведенному свидетелям месту, я уже точно в воображении представлял весь зал. Для этого достаточно мимолетного, мгновенного осмотра.
Зал «Галлус» — это зрительный зал, предназначенный для увеселительных мероприятий. Сцена [9] возвышается над общим уровнем пола. На ней за длинным столом сидят судьи и присяжные заседатели, в центре председатель, по бокам его два заместителя. Вдоль авансцены, ниже рампы — представители прокуратуры. У стены справа — общественные обвинители почти всех стран Европы. Слева подсудимые, впереди них защитники. Задняя часть зала отведена для публики, бельэтаж корреспондентам. Средняя часть зала прямоугольной формы свободна. Посредине этой площади, ближе к сцене, столик свидетеля, у которого я и остановился, сделав поклон-приветствие в сторону суда. Какое-то мгновение все в зале молча рассматривали меня, свидетеля обвинения от Советского Союза, человека, который только чудом из чудес остался живым, восстал из мертвых, чтобы рассказать о страшных днях, проведенных в аду Европы.
Губы властного, сердито нахмуренного каменного лица председателя суда пришли в движение:
— Фамилия, имя, отчество? — повторила переводчица.
— Погожев Андрей Александрович.
|
|
|
— Год рождения?
— 1912-й.
— Семейное положение?
— Жена, две дочери, старшая замужем, имеет дочь.
— Где постоянно проживаете?
— Город Донецк на Украине.
— Занятие в настоящее время?
— Шахтостроитель.
— Имеете ли возражения, если ваши показания будут записываться на пленку?
— Нет, не имею.
— Какую религию вы исповедуете? [10]
— Я атеист.
— Присягать будете с крестом или без креста?
— Без.
— Поднимите правую руку.
Председатель суда заговорил по-немецки, четко выговаривая слова и делая особое ударение на некоторых из них.
Я с недоумением взглянул на переводчицу.
— Текст присяги: говорить только правду, — тихо шепнула она.
— Присягаю! — твердо повторил я, опуская руку.
— Расскажите суду, откуда, когда вы попали в лагерь Освенцим и о своем пребывании в нем.
Тайна Жаганских лесов
Варшава, 21 августа (ТАСС). Главная комиссия по расследованию гитлеровских преступлений в Польше закончила расследование по делу бывших гитлеровских лагерей для военнопленных и массовых могил времен Второй мировой войны, обнаруженных близ Жагани на территории Зеленогурского воеводства Польши.
На основании тщательного изучения собранных в ходе расследования материалов, в том числе показаний 50 свидетелей, установлено, что в лесу около города Жагань (прежнее немецкое название Заган) в годы Второй мировой войны находился ряд лагерей для военнопленных с филиалами в Свентошуве (Нейхаммер) и Конине-Жаганском (Канау).
В этих лагерях первоначально содержались польские военнопленные, затем бельгийские, английские, французские, югославские, итальянские и советские военнопленные. В лагере Шталаг № 308 заключенными были исключительно советские граждане. [11]
Как сообщает польское агентство печати, через каждый из лагерей прошло 100 тысяч военнопленных.
Расследование показало, что отношение к военнопленным было неслыханным попранием международного права. Особенно зверски обращались фашисты с советскими военнопленными: их морили голодом, мучили, истязали, убивали.
Близ лагерей обнаружено значительное количество массовых и одиночных захоронений, в некоторых погребены военнопленные. Это было установлено на основании показаний свидетелей и официальных германских документов, а также найденных в могилах вещественных доказательств — опознавательных знаков солдат и офицеров военнопленных вооруженных сил отдельных стран, остатков обмундирования, пуговиц и т.д. Обнаружение могил было сопряжено с большими трудностями, так как на массовых могилах гитлеровцы посадили лес.
|
|
|
Выявленные в ходе расследования факты свидетельствуют о преступном обращении гитлеровцев с военнопленными и беспримерном попрании международных прав. Действия фашистов по отношению к советским военнопленным носили признаки геноцида.
Как сообщает ПАП, 3 сентября на территории бывшего лагеря в Жагани состоится открытие памятника жертвам гитлеровского варварства.
Газета «Социалистический Донбасс»,
среда, 28 августа 1968 года,
№200(10210)
Шталаг № 308
Среди густого векового леса ровная площадка песчаной земли обнесена сеткой проволочного ограждения. Деревья почти вплотную подступали к огороженному прямоугольнику. Желтоватые полосы с покрытой зыбью песчаной поверхностью лентами отделяли зеленую чащу от аккуратного ряда столбов с колючей проволокой.
Ветер раскачивал верхушки высоких исполинов, шевелил их ветви, гулким шепотом вихря пробегал поверху, но внизу, на земле, никогда не ощущалось его присутствие.
Лесная лысина, сверху напоминавшая гигантскую рамку с тучами шевелящихся тел, издавала разноголосый гул сотен тысяч людей, который усиливался отражением от деревьев, поднимался вверх и растворялся в голубой синеве неба.
Перед единственными входными двойными воротами, затейливо скрученными из колючей проволоки, по обеим сторонам с внутренней стороны, образуя проход, расположены в ряд по три клетки размером 2x2 метра из той же проволоки. Это карцеры. Все заполнены. Свободных нет. Чем-то провинившиеся имеющие силы стоят, шатаются, переступая с ноги на ногу. Большинство лежат, свернувшись калачиком, с острыми выпирающими лопатками...
Тысячи советских военнопленных в одиночку и группами бесцельно бродят по этому загону. Ярмарочную [13] пестроту напоминает разнообразие форм и расцветок одежды заключенных. Летние гимнастерки, шинели, гражданские костюмы, плащи, демисезонные пальто, сорочки. Грязные, небритые лица на грани истощения. Воспаленные глаза. Стиснутые рты...
|
|
|
Вторая половина сентября 1941 года.
В хорошую погоду днем тепло, но ночи страшны. От холода, пронизывающего и леденящего, нет спасения. Единственное сооружение внутри загона — бетонная уборная, которая укрывает от стужи несколько десятков пленных, которые стоя спят, согревая друг друга. От невероятной тесноты упасть невозможно, но кто упал — верная смерть. Места на ночь в уборной захватываются днем.
Холод заставлял зарываться в землю. Песчаный грунт легко поддается разработке. Небольшими группами в 2–3 человека желающие роют ямки, чтобы можно было, прижавшись, сидеть в них. Кто имеет шинель или пальто, укрываются сверху. Так по лагерю ежедневно появлялись бугристые участки с сотнями ямок, которые зачастую превращались в могилы для тех, кто не успевал выбраться из них при стихийном наскоке обезумевшей толпы.
Почти каждый день для развлечения администрация лагеря перебрасывала через колючую проволоку в толпу руками охранников брюкву. Перебрасывали в разных местах и в разное время. Потерявшие от голода и холода разум тысячи людей набрасывались на брюкву. Они метались по лагерю от одного места переброса к другому. Десятки трупов и сотни покалеченных оставались на местах трудновообразимых свалок. Ямки-укрытия затаптывались со всеми теми, кто не успевал выбраться из [14] них, и бугристые участки превращались в ровные поля с торчавшими вверх руками, ногами, туловищами.
Изуверы с удовольствием бросали брюкву именно в изрытые места лагеря, где и образовывались наиболее сильные свалки.
Несмотря на постоянную опасность быть заживо погребенными, холод заставлял рыть новые укрытия, которые на следующий день или через день опять превращались в могилы.
Сознательное и хладнокровное истязание советских военнопленных голодом, холодом и всевозможными садистскими истязаниями производились систематически изо дня в день.
Сохраняя все меры предосторожности, можно было предохранить себя от последствий всевозможных провокаций, но от голода, холода спасения не было. Не было и малейшей надежды на изменение условий. Каждый день уносил оставшееся силы. Странно было смотреть на товарищей. Поползли слухи о попытках людоедства. Нужно было что-то предпринимать, что-то делать, иначе неизбежная смерть.
Решили делать подкоп под колючую проволоку. В группе из десяти человек. Из них хорошо помню русского Суслова, москвича, механика ЦАГИ, юркого Андрея из Донбасса и почти мальчика Павлика Стенькина (о дальнейшей их судьбе будет рассказано ниже). Место для подкопа выбрали на участке, где лес почти вплотную подступал к ограждению. Начали копать руками в промежутках вспышек осветительных ракет, которые охрана запускала с пунктуальной точностью через каждые 30 минут. Две ночи — и более чем 5-метровый проход через предзонник почти [15] на метр углубился в полосу проволочного ограждения. Около четырех метров ограждения надеялись пройти гораздо легче и быстрее, так как не нужно было маскировать траншею сверху. Две ночи напряжения физических сил и нервов прошли быстро как никогда. Не чувствовалось холода, голода. Все были воодушевлены. Мучительно переживали моменты наибольшей опасности. Самым опасным было совмещение нахождения обходного патруля против подкопа в момент освещения ракетой. Но все прошло благополучно. А в полдень следующего дня, ворвавшись в лагерь, охрана палками и прикладами отделила от общей массы в районе подкопа несколько сот русских. Появились офицеры. Подкоп обнаружили по случайному обвалу около ограждения. Солдаты со злостью завалили остальной участок.
|
|
|
— Кто покажет, кто делал это, пойдет работать на кухню.
Гробовое молчание.
— Если через пять минут не будут выданы, кто копал, все будут расстреляны.
Слышен простуженный надсадный кашель, тяжелое дыхание, несдержанные глухие стоны.
Погнали к выходу. Раскрыли ворота. Проходим мимо проволочных одиночек, в которых доживали последние часы в чем-то провинившиеся товарищи.
Конец. Может, это и к лучшему.
Ноги тяжелые-тяжелые. Твердо уверен, если бы шел один, не хватило бы сил переставлять их. Вместе не так страшно и смерь принять.
Несмотря на физическую слабость, мозг не одурманен страхом. Стремительные мысли, четкие и логичные. На душе горечь от последних месяцев и угрызения совести перед Родиной. [16]
Около двух часов мучительного ожидания расстрела. Стоим на поляне — рядом железнодорожное полотно. Лагеря не видно за стеной леса. С мыслью о скором конце свыклись как с естественным завершением нечеловеческого отношения к нам.
Где-то в лесу рядом прерывистая автоматная дробь. Для оставшихся в лагере товарищей нас уже, конечно, нет в живых.
Перед вечером против нас остановился товарный железнодорожный состав. К несказанному удивлению, нас по счету загнали в товарный вагон. Как только закрылись двери, сразу заговорили все. Громкие шутки, смех. От радости мы готовы были запеть. Все мнения сошлись на том, что нас везут куда угодно, только подальше отсюда. В переполненном вагоне можно было только стоять. Приятная духота и спад нервного напряжения сказались очень быстро.
Когда состав тронулся, почти никто не помнил.
Освенцим. День первый
Раннее утро 7 октября 1941 года.
Лязгнув буферами, состав остановился. И почти сразу же в наступившей тишине через равные промежутки времени приближался к нашему вагону скрип и грохот. Кто-то снаружи привычным рывком открывал двери. Тьма проема дохнула прохладой. Из вагонов молча вываливались бесформенные пятна. Отходили шатаясь, а если падали, то старались уползти, чтобы не задавили. Многие размахивали руками, подгибали ноги, нагибались, стараясь оживить онемевшие части тела. Почти все с жадностью [17] глотали свежий, насыщенный влагой воздух, от которого кружилась голова так, что хотелось прислониться к чему-нибудь и спокойно, закрыв глаза, постоять.
Сплошная темнота, на фоне свинцового неба — причудливые контуры окружающих зданий.
Медленно наступал рассвет. Из мрака все яснее вырисовывались постройки поодаль и паутинные ограждения вблизи. Все вокруг оживало, лишь не выдержавшие пыток пути неподвижно лежали рядами на платформе перед опустевшими вагонами.
Площадь перед эшелоном имела форму буквы «Т». Удлиненная часть площади, соответствующая верхней части буквы, была чуть больше длины эшелона. От середины ее, как бы основание буквы, отходила в сторону от состава площадка поменьше первой. Посредине ее стоял небольшой кирпичный сарай с одной дверью. Вся «Т»-образная площадь была обнесена двойными рядами колючей проволоки высотой около трех метров. Между ее рядами лежали спирали из той же проволоки. Для прохода железнодорожного состава, а также в удаленной части ограды находились двойные ворота.
Когда рассвело, приблизительно в 500 метрах мы увидели первые живые существа, тоже за колючей проволокой — людей в полосатых костюмах. Для всех нас было странно видеть такую одежду. Память от прочитанных книг, от просмотренных когда-то кинокартин напоминала: полосатая одежда — это одежда каторжан. Но с понятием о каторге не совмещались окружающие красивые двухэтажные дома. Европа, XX век! Хотелось верить, что худшее осталось там, в Жаганском лесу. Наивные! Мы [18] считали себя счастливчиками, думая, что хуже, чем там, быть не может.
Входные ворота открыл постовой с автоматом.
Громко цокая деревянными башмаками по мостовой, к нам на площадь вошли около двух десятков заключенных в полосатых костюмах, с небольшими чемоданчиками и табуретами, в сопровождении солдата с плетью. Да-да, зрение не обманывало — в руке солдат держал упругую плеть длиной около метра. Следом за вошедшей группой шел офицер, совсем молодой, и, наверное, поэтому с такой театрально важной осанкой. Он выпячивал плоскую еще грудь, высоко держал голову, смотрел с явным презрением, постоянно поправлял лайковые перчатки на тонких мальчишеских руках. Бросалось в глаза странное и непонятное — на черных петлицах солдата с плетью и офицера серебрился череп, а внизу его перекрещивающиеся кости. Жутким холодом веяло от этой эмблемы смерти, знакомой всем по табличкам на высоковольтных столбах линий электропередачи.
С нескрываемым любопытством мы рассматривали прибывших заключенных, которые не обращали на нас никакого внимания и торопливо расставляли табуретки у стены сарая. Большинство были евреи. Их вид поразил нас. В арестантской одежде грязной, помятой, висевшей мешками, с худыми изможденными лицами, на которых было почти одно выражение — страх, выражение чем-то запуганных людей, они выглядели жалкими и беспомощными. Они даже боялись смотреть на нас.
Когда табуретки были расставлены и чемоданчики раскрыты, один из заключенных громко объявил на ломаном русском языке: [19]
— Подходите на стрижку, и без напоминания.
— Я, я, шнель, — вдруг крикнул солдат, щелкнув плетью.
Злобный взгляд его, плотно сжатые губы, дерганье желваков под гладко выбритыми щеками, наклоненное вперед, как для прыжка, туловище на широко расставленных ногах не вызывали сомнения, что он в любую минуту готов применить плеть. Вся фигура его была настолько звероподобной, что все стоящие рядом с ним попятились.
Стрижка голов началась.
На наши вопросы парикмахеры в полосатой одежде не отвечали совсем, как будто не понимали языка или были глухие. Сел стричься мой земляк Андрей Шкриль из села Мандрыкино Донецкой области. До войны он работал где-то в Западной Украине киномехаником. Немного знал польский язык. Тихонько по-украински и по-польски стал повторять одни и те же вопросы стригущему его парикмахеру — скажите, пожалуйста, где мы? Что это за город? Я стоял рядом и видел, как встревоженно парикмахер бросал взгляды на эсэсовца, как дрожали его руки с машинкой. По дергающемуся лицу можно было сразу догадаться, что он понимает вопросы и ответил бы, но боится. Наконец, улучшив момент, когда солдат отвернулся, разговаривая с часовым за проволокой, он быстро проговорил, путая польские, русские и немецкие слова:
— Это Польша. Город Освенцим. Страшный лагерь. Берегитесь эсэсмана, он понимает по-русски.
Через некоторое время, по распоряжению того же эсэсмана с плетью, старший группы парикмахеров, тот, который говорил о стрижке, встал на табуретку, объявил: [20]
— Всех вас будут переводить в лагерь по сто человек. Раздевайтесь наголо. Одежду в сарай. С собой ничего не брать. Перед построением в сотни перед теми воротами все должны с головой окунуться в дезинфекционную жидкость. В лагере получите еду и постель. Понятно?
Напоминание о еде подбодрило всех. С возгласами и шутками толпились около сарая. Постриженные начали раздеваться. Зашевелились, подавая признаки жизни, даже совсем ослабевшие.
Можно ли передать словами состояние людей, доведенных до отчаяния голодом и жаждой? Нет. Невозможно. Тяжело и мучительно переносить голод, но жажду переносить несравненно тяжелее и мучительнее. А что было в вагоне? От спертого воздуха, который только усиливал жажду, теряли сознание. Сухие потрескавшиеся губы молили об одном — пить, пить. Тех, кто был в особенно плохом состоянии, на грани настоящего безумия, товарищи с трудом (так как в переполненном до отказа вагоне это было далеко не легко) передвигали к решеткам окон, к свежему воздуху. Когда же им было совсем невмоготу, предлагали единственное, что имели: охлажденную мочу.
Но то все позади.
И если утром по прибытии нервное возбуждение от неизвестности притупило чувство голода и жажды, то сейчас напоминание о еде вызвало бурную реакцию — во рту появилась клейкая слюна, в желудке боли. Пустота его была ощутимой.
Из сарая вышли первые голые товарищи. Боже мой, какой вид имели они! Одежда скрывала все, а сейчас тонкие руки, ноги, шеи, острые лопатки, выпирающие решетки ребер над впалыми животами [21] были ужасны. Только воля, жажда жизни заставляла биться их сердца, заставляла двигаться, согревала тела.
Около круглого бетонного резервуара, напоминающего врытую в землю бочку, с зеленоватой водой толкучка, споры. Никто не верит, что эта вонючая жидкость дезинфекционная, никто не желает погружаться в нее. К резервуару быстро подходит эсэсман.
— Что есть тут?
Против него плотная стена голых тел. Все выжидающе смотрят на солдата.
Чувствуя свою власть и превосходство, эсэсман говорит:
— Это есть хорошо. Лезь, — уже грозно рычит он, обращаясь к ближестоящему рослому парню. Вдруг его взгляд останавливается на правой руке парня, в которой тот осторожно, чтобы не помять, держал фотографию.
— Что есть это? — шипит он. — Ты слышал, ничего не брать? Слышал?!
— Это же фотография дочурки. Понимаешь, маленькой такой, — смущенно улыбаясь, парень рукой с фотографией показывает рост ребенка.
Резкий свист плетки. От удара по руке разжалась ладонь. Фотография падает на землю. На ней девочка с пышным белым бантом в волосах, с широко открытыми глазами. Отец нагибается, чтобы поднять фотографию, но удар плетью по спине рывком выправляет его. Эсэсман делает шаг вперед, наступает на фотографию и с нескрываемой злостью, как плевок, растирает фото в грязи.
И тут произошло совершенно неожиданное.
Не успел солдат убрать ногу с фотографии, как [22] сильный удар в ухо сшиб его с ног. Пилотка попала в резервуар, да и сам он чуть головой не угодил туда же. Выхватив пистолет, подскочил офицер.
— Бей, гад! Бей! Эх, нечем тебя...
Это была первая смерть нашего товарища в Освенциме. Мы не одобрили его поступка, но в душе каждый был согласен с ним.
На выстрелы появились офицеры, солдаты. Подняли шум, гам. Резали слух непонятные, отрывистые, злые выкрики команд. Свистели плетки. Перед резервуаром очередь. Прошедшие «дезинфекцию» на корточках, в ряд по пяти, сидели перед воротами, посиневшие и дрожащие от холода, боли, обиды. Раскрыты ворота. Первая сотня бегом направилась по улице, в сопровождении солдат с плетьми. Со второй или третьей сотней бежал я. Метров через 500 на несколько минут остановились перед ажурными воротами проволочного и железобетонного ограждения. Пересчитали. Открыли ворота. Опять бегом. От бега и от холода кружится голова, все тело дрожит в ознобе.
Мы внутри какого-то большого застроенного 2-этажными домами квартала. Чистота поразительная. По пути изредка встречаются солдаты и офицеры с той же жуткой эмблемой в петлицах. На нас никакого внимания. Видно, подобное для них обычно. Кое-где мелькают заключенные в полосатой одежде. Они, взглянув в нашу сторону, стараются скрыться.
При повороте за один из домов оказались на небольшой площадке с бетонным покрытием. Почти над всей площадью разводка из труб с душевыми отводами, из которых тонкими струями бьет вода. Легкое облако туманом окутывает площадь. [23]
— Мойтесь, купайтесь! — слышится откуда-то голос.
Напор воды сильный. Холода уже почти не чувствуется, там, где бьют струи в тело, резкая боль.
Хозяйничают здесь заключенные в полосатых костюмах, выбритые, упитанные. Костюмы на них не висят мешками, грязные и помятые, как на парикмахерах. Они подогнаны по росту, фигуре, чистые, выглаженные. Совершенно иными были и отношения у них с сопровождавшими нас эсэсманами. Разговаривали они почти как равные, смеялись, шутили, их повязки на левой руке пестрели еще непонятными нам надписями «капо», «блокэльтэстер».
После холодного душа, окончательно окоченевшие, присоединились к первым группам, стоявшим в стороне. Прижимаемся друг к другу, чтобы сохранить остатки тепла. Под душем следующая партия. За ней еще, еще и еще.
Вечером по всему лагерю раздались резкие свистки. Это сигналы на «аппель», общелагерную, обязательную для всех узников ежедневную поверку. Заключенные с повязками палками и кулаками с трудом построили нас в ряды. Мозг отказывался мыслить, тело — двигаться. Многие встать в строй были не в состоянии. Они лежали или сидели, с бессильно опущенными головами, на земле, перед шатающимся строем.
После поверки цепочкой стали разводить по домам.
При входе каждому швыряли на плечи старое байковое одеяло, а в дрожащие руки совали консервную 800-граммовую банку супа.
Все происходящее воспринималось как в тумане. [24]
Истребление
Первые дни пребывания в Освенциме буквально ошарашили всех.
Из людей нас превратили в стадо животных. На поверку ли, на получение скудного лагерного пайка, на осмотр или на что другое, совершенно непонятно зачем нас гоняли толпой, понукая в дверях комнат, в проходах коридора, на крыльце, на площади опротивевшим словом «лусь, лусь», сопровождая его щелканьем бичей по воздуху или по спинам и головам, в зависимости от настроения приставленных к нам «переводчиков» из заключенных-уголовников всех наций.
Особенно они усердствовали, если в это время присутствовал или, еще хуже, наблюдал за всеми этими действиями кто-либо из лагерного начальства.
По поведению переводчиков можно было безошибочно определить, кто близко из эсэсманов и его отношение к русским.
Перед регулярной обязательной для всех утренней и вечерней поверками, когда на площадях вдоль домов и между домами готовился к построению в колонны лагерь, у домов, именовавшихся блоками, занятых русскими военнопленными, в течение нескольких десятков минут происходило всегда что-то страшное и трудновообразимое. Плети переводчиков, которые они пускали в ход по всякому поводу и без всякого повода, вызывали паническое перемещение нескольких сотен людей, ломали и смешивали уже построенные колонны, создавали сутолоку и неразбериху.
На поверках должны были быть все. [25]
Из блоков выносили больных, не способных двигаться, и даже умерших, которые на момент поверки еще входили в списочное количество живых.
Около двух часов продолжалась поверка. И около двух часов утром и вечером стояли колонны шатающихся, совершенно нагих советских военнопленных, а против колонн на гравийных и бетонных тротуарах рядами лежали нагие мертвые и нагие больные, не способные двигаться. У блоков, прислонившись спиной к стене, с бессильно опущенными головами и руками, сидели нагие больные и совсем ослабевшие.
В течение поверки, до прихода поверяющего эсэсмана, количество лежащих на земле мертвых и умирающих, а также сидевших у стены увеличивалось за счет падающих в рядах колонны.
В первые же дни не выдержал организм моего земляка Андрея Шкриля. Слабое здоровье, подорванное голодом и особенно холодным купанием первого дня, надломилось окончательно. Не имея сил стоять в строю, он беззвучно плакал у нас на руках, пока мы сколько могли поддерживали его. Потом он попал в ряды сидящих и через день исчез навсегда.
Ни ветер, ни дождь, ни наступающие холода не вносили никаких отступлений в заведенный порядок. Так изо дня в день в течение октября и середины ноября.
Эсэсманы и лагерная аристократия из уголовников уже одеты были по-зимнему. Они надели от холода даже специальные овальные матерчатые наушники, а мы все еще стояли совершенно нагие. Единственное, что я и многие скрытно имели, это тоненькие дощечки, которые мы незаметно привязывали [26] к ступням ног, чтобы не так чувствовать холод цементного покрытия площади.
Колонны стояли, топчась на месте, согреваясь дыханием и теплотой тел.
Наконец звучало долгожданное «Ахтунг», появлялся поверяющий эсэсман в сопровождении блокэльтэстера — начальника блока, заключенного уголовника, одного из столпов лагерной аристократии.
После подсчета все оставались на местах, пока мертвых, а с ними, без разбора, и живых в бессознательном состоянии, специальная команда не выносила на проезжую часть для отправки в крематорий.
Первыми в блок заносили не способных самостоятельно передвигаться, затем шли больные и слабые ходячие, а после уже заходили остальные. Все должны были возвращаться только в те дома и комнаты, в которые попали первоначально. При входе переводчики, верные псы блокэльтэстеров, вели строгий подсчет входящих.
Блок, в котором находился я, имел, как и другие, тип общежития — посредине на всю длину коридор, по сторонам комнаты. Одна из угловых комнат умывальная и уборная. Она же мертвецкая. Переходить из комнаты в комнату строго запрещено. Нельзя даже посетить умирающего товарища. Ходить в уборную можно в любое время, но бегом — туда и обратно. Коридор всегда пуст. Посредине каждой комнаты круглая печь для обогрева, обшитая железом. Трехъярусные нары с матрацами из бумажной ткани набиты соломой. Между нарами проходы около метра шириной. Паек выдается по комнатам. Для получения его все из комнаты поочередно выходят в коридор. Из коридора по одному, получив в паек [27] консервную банку, входят в комнату. Тишина. Никаких возражений, никаких замечаний. Один переводчик выдает, другой с плетью наблюдает за порядком, мгновенно усмиряя малейшее проявление неуважения к их «труду» или к их персонам.
Паек — это утром пол-литра чая — теплой жидкости без определенного цвета и запаха; днем — 800 граммов чего-то вроде супа с бураком, признаками круп, картофеля и иногда мяса. Густота порций зависит от воли раздающего. Вечером — кирпичеподобной формы, землистого цвета хлеб на 6 человек с приложением мазка повидла, кусочка маргарина или какого-то всегда вонючего рыбного сыра. Дележка хлеба на 6 частей самостоятельная. Это священнодействие доверяется самому честному из честных.
Блокэльтэстер нашего блока, по имени Рудольф, молодой немец-уголовник, рослый, упитанный, розовощекий, бил самолично русских сравнительно редко, но если бил, то зло и ожесточенно. Гораздо чаще он бил переводчиков, если ему казалось, что те русских били мало. За то, что он почти никогда, за редким исключением, не бил ни русских, ни переводчиков, пока не наденет перчатки, с которыми никогда не расставался, за то, что ему ежедневно специально прикрепленный парикмахер производил массаж всего тела, растирая ароматическими маслами, — его прозвали вельможей. Он был на редкость музыкально одаренным. Его художественным свистом можно было заслушаться. Разнообразие мелодий было поразительное. Много исполнял он и русских народных песен. Его увлечение свистом очень скоро мы начали использовать в целях самозащиты. Свист предупреждал о приближении [28] этого садиста, по свисту определяли, в каком он настроении. Отсутствие свиста подсказывало — будьте осторожны. Вельможа никогда не принимал участия в раздаче пищи, очевидно считая это ниже своего достоинства. С его ведома и согласия переводчики ежедневно длинными черпаками перед раздачей пищи по комнатам вылавливали из бочек с супом все наиболее съедобное. Отобранное шло ему, его псу и подручным. Вообще это был законченный тип садиста и негодяя с утонченными манерами аристократа. За какое уголовное преступление попал он в концлагерь, мы не знали и не могли даже предположить, но всем было ясно одно — это был отъявленный тип человеконенавистника и палача. Со своим другом эсэсманом, блокфюрером нашего блока по кличке Беляк, они, желая перещеголять друг друга в жестокости, устраивали дикие расправы.
|
|
|
