Встреча с палачами через 22 года 2 глава

Жизнь с ее радостями, тревогами, заботами шла где-то далеко от нас. Мы оказались за ее бортом, измученные, искалеченные душой, голодные, подвергались унижению, издевательствам и явному уничтожению. Там далеко шла борьба, жестокая и кровопролитная, наших товарищей, родных, близких с черным злом, посягнувшим на нашу жизнь, на наше счастье, на наше благополучие, посягнувшим на нашу Родину. А мы не только позорно выбыли из строя этой священной борьбы, не только не могли хоть чем-то помочь в этой борьбе, но почти не имели ни малейшего правдоподобного понятия, как идет эта борьба. Слухи, как и везде слухи, на неведомых крыльях, невидимыми путями доходили, конечно, и до нас. Трудно представить их сложный и извилистый путь. Хорошо зная, как искажаются они [29] по пути, как обрастают небылицами и нелепостями, мы старались критически воспринимать их. Как дыма не бывает без огня, так и любой слух не может не иметь крупинки истины, его породившей. Логически осмысливая эти слухи, мы делали почти безошибочные выводы. И эти выводы вселяли в нас веру, надежду.

Ошеломление первых дней проходило. Мы начали инстинктивно учитывать обстановку и все свои поступки и действия старались совершать так, чтобы по возможности избегать ударов, избегать всего того, что подрывает и без того слабое здоровье. Уже после мы поняли, что нам в этом стремлении мешало то, что мы не знали лагерных порядков, не знали существовавших очень важных делений в самой среде заключенных на привилегированную часть, которая пользовалась доверием лагерного начальства, жила в достатке и без страха за свою жизнь; на рядовых заключенных, участь которых была немного лучше нашей, и на заключенных, которые стояли над рядовыми, но и не достигли еще положения лагерной аристократии. Вот эта прослойка была наиболее опасной. Чтобы не попасть в число рядовых узников, участь которых предрешена и всецело зависит от воли случая, они из кожи лезли вон, чтобы выделиться из них и угодить вышестоящим. Из них вербовались кадры переводчиков и прочей лагерной нечисти.

В этих нехитрых премудростях помог разобраться один заключенный, которого мы так и не поняли, кто он — враг, друг или просто сочувствовавший, но он был первым, кто заговорил с нами как человек.

Однажды мы заметили появление нового переводчика. По действиям он мало отличался от ему [30] подобных, но сопровождал их не криками на немецком языке или лагерном жаргоне, а на чисто русском, на нашем родном языке.

Еще больше удивились мы, когда он днем зашел к нам в комнату, встал у окна и стал молча наблюдать за нами, изредка поглядывая в окно. Это был, несмотря на пожилой возраст, стройный мужчина с сильной проседью. Полосатая куртка и брюки по росту. Рабочие ботинки начищены до блеска. На голове обычная лагерная бескозырка из той же полосатой грубой материи. Лицо с насупленным взглядом, продолговатое, худощавое, чисто выбрито. На левой стороне груди на куртке зеленый треугольник, а рядом с ним на пришитой белой полоске номер. Все в комнате притихли. Он первым нарушил молчание.

— Я ведь тоже русский. Да, потомственный русский. Но такое количество русских вижу впервые. — Говорил он медленно, тихо, ни на кого не глядя. Взгляд его был устремлен в окно. Выражение лица почти не менялось. Вдруг он резко повернулся и вышел.

В коридоре мы услышали громкий разговор. Кто-то ругался. Потом все стихло.

— Не иначе белогвардеец.

— Ишь ты, русский нашелся. Огрел по спине, и сейчас горит.

— А ты не подставляй, — съязвил кто-то. Он вернулся и, как прежде, встал у окна.

— Вас сюда привезли для уничтожения. Из этого лагеря только один выход — крематорий. Это лагерь смерти.

— Вы же живы?

— Уцелеет кто-то и из вас. [31]

— Что же делать? Посоветуйте.

— Что я вам могу?

— Разве это наше желание?

— Я знаю, смотрите в оба. Старайтесь.

Он сказал, что фамилия его Скоробогатов. Родился в России, всю жизнь прожил в Польше. Оказывается, к нам в комнату он заходит наблюдать в окно и быть всегда готовым к встрече.

В один из его приходов кто-то спросил:

— Скажите, что за чин блокфюрер?

— Блокфюрер — это прежде всего эсэсовец. Буквально руководитель дома, то есть ответственный за количество заключенных в доме. Перед блокфюрером за проживающих отвечает блокэльтэстер. Это уже выслужившийся заключенный, обычно немец. Ну, а мы помощники блокэльтэстера.

— Вас, что же, назначают или по желанию?

— На поверке спросили, кто знает русский язык, — выходи. Я, конечно, мог не признаться, но захотел ближе познакомиться.

— А кто такой, что забрал нашего Петра к себе? Кто английский знает. В черной куртке с желтой повязкой на левом рукаве.

— Это оберегало лагеря Бруно. У него № 1. Имейте в виду, капо — это что-то вроде руководителя работ — самые опасные для жизни заключенных. В лагере на привилегированном положении. В рабочих командах они все — и суд, и расправа. При случае держитесь от них подальше.

— Почему блокфюреры и вообще все солдаты и офицеры носят в петлицах изображения черепа и костей?

— Это эмблема дивизии СС «Мертвая голова». [32] Отборная часть — опора гестапо. Простых солдат в ней нет.

— Что означает зеленый цвет треугольника у вас на груди?

— У кого треугольник красного цвета, значит, он попал в лагерь по политическому обвинению, зеленый — по уголовному, черный — за саботаж. Буква в треугольнике показывает национальность. У меня латинское «Р» — поляк.

— Вы давно в лагере?

— Около года.

— В сарае на станции мы видели наши советские флаги, пояса. Были ли здесь до нас русские?

— Я не видел, не знаю.

— Сколько в лагере русских сейчас?

— Точно не знаю, около 20 тысяч.

— Кто кроме русских в лагере?

— В основном поляки и евреи. Есть чехи, словаки, немцы, но сравнительно мало.

— Можно ли отсюда убежать?

Скоробогатов удивленно взглянул в сторону спросившего, усмехнулся.

— Говорят, среди невозможного возможно все возможное. Но в данном случае это возможное почти невозможно. Я не знаю ни одного случая побега из лагеря. Вы, вероятно, обратили внимание, что вокруг лагеря два ряда железобетонных столбов с колючей проволокой на изоляторах. Проволоки на каждом столбе расположены с двух сторон в шахматном порядке. Расстояние между проволоками около 20 сантиметров. Проволочное ограждение на железобетонных столбах всегда под высоковольтным напряжением. Прикосновение к проволокам — смерть. С наружной стороны проволочного ограждения [33]железобетонная сплошная ограда около трех метров высоты. С внутренней в пяти метрах, предупреждающая проволока. Кто подойдет к ней вплотную или перешагнет ее — охрана с вышек и любой находящийся поблизости эсэсман убьют без предупреждения. Убьют и получат вознаграждение за предотвращение попытки к бегству. Ясно? А теперь судите сами — можно бежать или нет.

— Да, ничего себе клеточка!

Через несколько дней Скоробогатов исчез так же неожиданно, как и появился. За день до его исчезновения к нам в блок назначили нового блокфюрера, это был уже знакомый нам эсэсовец, особенно зверствовавший на поверках.

Беляк — так прозвали его, был настоящим садистом. Узнав у блокэльтэстера о том, что наш блок прикреплен к Беляку, Скоробогатов сказал, зайдя к нам в комнату:

— Ну, держитесь! Теперь не будет покоя вам и днем. Это собака из собак.

По словам Скоробогатова, Беляк — Стефан Борецки, польский немец. Был на русском фронте и едва унес оттуда ноги. Ни поляков, ни чехов, ни югославов, не говоря о евреях, за людей не считает. Советских людей ненавидит особо люто. Исчезновение Скоробогатова было как-то связано с появлением Беляка.

В первый же день мы убедились, насколько Скоробогатов был прав. Если раньше били переводчики, а добивали голод, холод, болезни и вся обстановка, то с приходом Беляка положение изменилось. Мучить, истязать, убивать было его страстью, доставляло ему удовольствие, наслаждение. Неистовствовал сам и заставлял то же делать других. [34]

Наступили самые черные дни. Редели колонны, и ежедневно росло число лежавших и сидевших у стены нагих русских, верных кандидатов для крематория. Людей еще живых, но которых обстановка уже вычеркнула из ряда живых.

Если раньше между поверками измученные люди имели относительный отдых, относительное спокойствие, то с приходом Беляка, если тело и отдыхало, нервы были по-прежнему напряжены, болезненно реагируя на крики и громкий разговор из коридора, на стук дверей и шум шагов.

Занимались кто чем мог — одни молча лежали, другие сидели в одиночку и группами и вели бесконечные разговоры на самые различные темы. Больше вспоминали прошлое и совсем редко мечтали о будущем. Настоящее занимало все думы, мысли и являлось основой почти всех разговоров и споров. Что будет с нами, мучило всех. Не хотелось верить в страшную действительность. Неужели мучительная смерть неизбежна? На нарах рядом умирали товарищи, одни тихо, другие в бреду, а мы не только не могли им помочь, выразить сочувствие, но и нередко не хотели верить в этот кошмар. В разговорах о нашей судьбе часто терял спокойствие мой друг еще по Шталагу № 308, с которым вместе ютились в песчаных норах Жаганского леса, с которым вместе там делали подкоп, Суслов. Рослый, широкий в кости, обычно неторопливый и рассудительный, он преображался в минуты спора. Наше положение бесило его безмерно.

— Дураки мы, — ругал он себя и нас, — дураки, идиоты! Во что нас превратили? В животных! Нет, хуже. Для них животное, даже собака Вельможи, имеет большую ценность, чем десятки таких, как [35] мы. Прав Скоробогатов, выход отсюда только через крематорий.

— Но не потому, что все мы дураки.

— Сейчас все мы умные, а раньше о чем думали? А теперь близок локоток, да зубы коротки! Так?

— Стыдно сказать, но это правда.

— Неужели нет выхода, неужели смерть?

— Нас ведь тысячи!

— Эти палачи продумали все. Разве нет одежды, что нас не одевают? Не разрешают общение не только между блоками, но даже между комнатами.

— Боятся, точно!

— Сегодня на поверке кто-то из переводчиков сказал, что Москва занята немцами.

— Когда?

— Будто бы пять дней назад.

— Значит, держится Москва. Липа это. Сломить наш дух хотят окончательно. Уже сколько раз мы слышали «Москва капут», а все по-разному брешут.

В комнату, хлопнув дверью, возвратился из уборной Ваня Зимин, непоседливый, никогда не унывающий русый паренек лет двадцати.

— Паразиты, опять из бочек вылавливают, — со злостью на ходу, ни к кому не обращаясь, бросил он.

— А ты пойди скажи им, что так поступают только негодяи из негодяев, — сказал кто-то с нар.

— Не пойду, — шутит Зимин, — все равно я несчастливый — еще ни разу мне ни крупа, ни мясо не попадались.

— Так они же все выбирают.

— Ничего, бурак-то останется. Они, дурни, не понимают, в мясе холестерина много, а бурак — это же витамины.

Вылавливание всего наиболее съедобного и питательного [36] из бачков переводчиками производилось ежедневно. Делалось это не торопясь, на глазах узников, кому эта пища предназначалась. Все выбранное шло на стол Вельможе, его друзьям и переводчикам. Пока эта подлая процедура вылавливания не заканчивалась, суп по комнатам не разносился. Все старались в это время находиться в комнатах, чтобы не видеть этой омерзительной работы. Только нестерпимая нужда выгоняла некоторых в уборную, и они совершали этот путь бегом туда и обратно, стараясь не смотреть в сторону открытых бачков, из которых по всему коридору распространялся запах, вызывающий выделение слюны во рту и спазмы голодного желудка.

Около Зимина оживление. Там наиболее оптимистическая группа в комнате. Они находят силы, чтобы шутить, смеяться, подбадривая друг друга. Все свободное время стараются занять разговорами, воспоминаниями, стараясь отвлечься от мрачных мыслей. Душа группы Александрович — неистощимый рассказчик — со своим задушевным другом по прозвищу Чавойто. С ними Коля Говоров, кажется, из Белоруссии, Виктор Кузнецов из-под Ростова и другие. Вокруг этого ядра, как вокруг огонька, собираются большие группы.

Дружба Александровича и Чавойто, получившего свое прозвище за пытливый переспрос непонятного где-то им услышанным и почему-то понравившимся жаргонным словечком «чавой-то?», была крепкой, хорошей дружбой. Этому способствовало много общего в их прошлой жизни, в их взглядах. Земляки, они имели одинаковое образование, оба были женаты, имели очень красивых жен и по прехорошенькой дочурке, и оба почти при одинаковых обстоятельствах [37] попали в плен. В остальном уже шли противоположности. В раннем детстве потеряв родителей, Александрович много ездил, много видел, много испытал. Единственный сын, Чавойто до последнего времени жил с родителями и далеко за пределы своего города, где родился, вырос, работал и женился, не выезжал. Но он много читал, был разносторонне развит. Даже в их теперешнем положении Чавойто — весельчак и шутник. С впечатлительным, отзывчивым сердцем, всегда готовый прийти на посильную помощь, он заслуженно пользовался уважением товарищей.

Чавойто не только уважали, но и любили. Да и нельзя было не любить его за открытую душу, за участие, за способность понимать состояние товарища, за то, что он мог простым словом затронуть сокровенные мысли и чувства, мог заглянуть в глубину измученной души и извлечь оттуда надежду на счастье, уверенность в победе своей Родины, которую он любил сильно, пламенно. И еще Чавойто любили за песни. Александрович как-то шутливо заявил, что у природы есть действительно сынки и пасынки. Одного она наделяет и сердцем хорошим, и наружностью, и слухом, и голосом, и многими другими положительными качествами, а другому дает одно, но не дает другого. Чавойто посчастливилось, он даже не сынок, а сыночек. А пел он замечательно, с душой. Интонация, мимика, паузы заставляли не только, замирая, слушать, но и переживать. И радостно, и грустно было от песен Чавойто. Смеяться и плакать могли слушатели. Как дирижер оркестром, он в такие моменты управлял настроением окружающих. Особенно любил петь — «если ранили друга, сумеет подруга в боях [38]отомстить за него». Пел он всегда тихо, и большинство также тихо вторили ему. Еще одной особенностью обладал Чавойто. Он был природный артист, очень выразительно читал, а его имитирование было поразительно.

* * *

Александрович пользовался уважением, пожалуй, не меньшим, чем его друг. В противоположность ему — серьезный и молчаливый, больше слушавший, о чем говорят другие, он только изредка вставлял свои замечания, к которым всегда прислушивались. Он преображался, когда начинал рассказывать по просьбам романы, повести, рассказы. Он мог говорить часами, и его слушали, затаив дыхание, забывая обо всем.

Некоторая противоположность характеров не мешала их дружбе. Они как бы дополняли друг друга. Александрович был физически здоровее.

Вместе с Васькой Головокрутом (Головокрут — кличка. В августе 1942 года совершил побег из Биркенау в небольшой группе), который обладал редкой способностью делать в такт любого мотива разнообразные движения головой, при неподвижном туловище, Чавойто заставлял улыбаться большинство в комнате, устраивая настоящие представления.

— Жаль, что я не имею медицинского образования, — после некоторого молчания произнес Чавойто.

— Чавой-то? — переспросил, передразнивая, его Зимин.

— То, что слышал, бурундук сибирский.

— А ты знаешь, кто такой бурундук?

— Конечно, — медведь. [39]

— Сам ты медведь. Александрин, ну скажи ему, он ведь ель от сосны не отличит, а туда же, к славе Жюль Верна примазывается.

— А правда, что Жюль Берн не только из Франции, но и из своего города никуда не выезжал?

— Точно, а писал про весь свет.

— Бурундук — это подвижный зверек, похожий на белку. Он очень боится высоты. При опасности, если он вскочит на дерево, то мечется по веткам, издавая пронзительный свист.

— Смотри ты, точно Ванька!

— Так почему ты жалеешь, что не врач?

— Я бы не лежал сейчас, а пополнял свои знания. Какие возможности для изучения человеческого организма! Это же анатомический музей с редчайшими экспонатами. Вот, например, — Чавойто с серьезным лицом повернулся к Александрычу, — один из подходящих индивидуумов для исследования. Интерес он представляет несомненный. Там, — тыча в грудь друга указательным пальцем, — в этой клетке за естественной предохранительной решеткой, прутья которой, если не ошибаюсь, носят названия ребер, томится в заключении неплохое товарищеское сердце. Основываясь на моих весьма скудных познаниях в этой области, я авторитетно могу заявить одно — обследуемый мной субъект имеет весьма толстую кожу, как изволите видеть сами, с волосяным покровом неопределенного цвета, несмотря на его густоту. Удивительного в этом ничего нет. Это основной и характерный видимый признак атавизма. Человек произошел от обезьяны, от животного, от скотины значит. Так вот эта разновидность потомка скот...

Александрович медленно поднимается на локтях, [40] сжимая кулаки, а Чавойто предусмотрительно отодвигается от него подальше, замолчав на полуслове.

— Прошу прощения, заговорился.

— Ну то-то же. — Александрович потряс кулаком у носа Чавойто, который с удивленным выражением лица водил носом вслед за кулаком друга.

— Гля! Гля! Кулак, как у Вельможи, только черный что-то.

— Кто скажет, почему женщина, когда радость, плачет, когда горе — плачет, обида — тоже плачет?

— Она без этого, брат, не может, — вмешался опять Чавойто, — у них сильно развит орган, который воду, как аппарат для слез, в неограниченном количестве вырабатывает.

— Ну, это ты зря. Я знаю одну, у которой слезу выбить невозможно.

— Все плачут. Может, конечно, не все плачут видимо, но в душе обязательно плачут.

— А куда же слезы с того органа льются? — лукаво спросил кто-то.

— Куда? Гм, куда? Не иначе орган этот хитрую конструкцию имеет, и слезы куда-нибудь в обход глаз в пузо направляет.

Все засмеялись, и пуще всех смеялся сам творец теории хитроумного органа.

— Чавойто, расскажи что-нибудь повеселее.

— Хотите послушать юмористический рассказ моего друга о женах?

— Конечно! Давай!

— Только выходи к печке, чтобы всем было видно.

— Начинаю. Юмористический рассказ Александровича «Сами посудите».

— О женах у меня мнение собственное. Возникло [41] оно в результате личного опыта и наблюдений. Пробовал в книгах подтверждение найти, но в них, по-моему, этот вопрос сознательно запутывается. Но меня не проведешь! Белое от черного я всегда отличу! Обидно еще, что там их нежными созданиями величают. Обидно и смешно. Значит, моя жена тоже нежное создание? Гы-гы! Вот остряки! Может, и есть у кого нежное создание — жена, но только не у меня и не у моего соседа. Ванька, простите, Иван Иванович, это сосед мой по квартире, сказал как-то, что вернее пантеру назвать кошечкой или сову голубкой, чем наших жен нежными созданиями. И что он, Ванька, если бы имел право, запретил бы писать в книгах о женах из принципа. И правда, много их, ой скажу прямо, открыто недостойны, чтобы на них столько труда, энергии и времени тратили.

Раньше понятно, разные там царья, князья, маркизья хозяйничали, женщины равноправием не пользовались, воли не имели — о них, о женах то есть, из сожаления писали. А сейчас! Недостойны! Гром убей, недостойны. Злоупотребляют они, эти создания, равноправием.

Даже на шее, вот здесь, укрепиться пытаются. И боже сохрани, ежели какая оседлает нашего брата. Пропал. Легче лошади седока сбросить, чем ее. Улыбаетесь? Не верите? Подождите, придет время — на себе испытаете. А пока я, чтобы не быть голословным, факты приведу. Есть у меня друг Саша. Может быть, слышали — Саша Кудрявый. Его многие знают. Хороший парень. Но вот дернула его нелегкая жениться. Да еще с налету, совсем неожиданно. Пришел он ко мне, как уже имеющему семейный [42] опыт другу, и ухмыляется так самодовольно — расписываюсь сегодня!

Моей жены не было дома, и потому я громко ахнул. Напрасно уговаривал — подумай, не коверкай юной жизни. Смотри, говорю, и погода сегодня пасмурная, и ворона вон каркает — не к добру это!

Он только смеется. Я, говорит, человек современный, несуеверный. А в колеса моего счастья не по-товарищески палки совать. Лучше благослови меня по-дружески каким-нибудь образом. А я ему в ответ с сердцем — не образом тебя бы благословить, а подсвечником, да потяжелее, чтоб мозги вправить.

Осердился, даже руки не подал, молокосос, ушел жениться.

Вечером как-то встречаю его случайно на улице — бежит, оглядывается.

— Здравствуй, Александр Петрович!

— О! Это ты, здравствуй!

Наружность бледная такая, непривлекательная, костюм помят, волосы растрепаны, глаза горят, руки дрожат.

— Что ты, Саша, кур воровал, что ли?

— Хорошо, говорит, тебе смеяться, а мне реветь хочется.

— От счастья? — ехидно спрашиваю.

— Дурак, что тебя не послушал. Правда, не к добру вещая ворона каркала. Пропала моя жизнь во цвете лет. Ударь ты меня, друг, по этой образине. Видеть ее в зеркале, опостылевшую, не могу.

— Да что случилось, неужель девка мужиком оказалась?

— Хуже! Ох! Стыдно и рассказывать. И умываюсь, оказывается, не так, и в ушах грязь прошлогодняя, [43] и зубы не чищу, изо рта, говорит, как из помойной ямы несет — целоваться противно, и от ног потом несет. Под ногтями, так и заявила, хоть плантацию рассаживай. Это еще дома — терпеть бы можно. Но пошли на прогулку — конечно, под крендель идем, по-моему, чинно, благородно. Вдруг она руку как выхватит перед самым носом.

«Ты, — шипит, — кто: муж или шляпа?»

Говорю: «Муж». — А по телу мурашки бегают, вид-то у нее больно свирепый.

«Раз муж, нечего глаза пялить на барышень. Они, такие-сякие, только и знают, что мужей у честных жен отбивают. Я, — говорит, — не тюха, все вижу, не позволю, чтоб муж мой смущение душевное имел».

Идем, я уж больше землю разглядываю, потому уж боюсь в сторону смотреть. Через некоторое время она опять стоп, и на меня.

«Не иди ты так, как медведь на ярмарке, и руками, как солдат, не маши, голову выше держи, ведь рядом не кто-нибудь — ведь жена, гордись и радуйся. Я, — говорит, — из тебя порядочного человека сделаю. Пойдем, я, — говорит, — за каждым твоим шагом наблюдать буду».

Не помню от стыда, как домой дошли. А там опять нотации. Не помню, как вырвался. Сейчас отдыхаю душой и телом.

Через месяц его опять встретил. Жаль, поговорить не пришлось.

Я на трамвае ехал, а он по тротуару шел. Хотел я спрыгнуть, не пустили. Тут, говорят, товарищ, остановка не предусмотрена.

Через некоторое время опять его встретил, выглядел свежее и чище. Грудь вперед и взгляд веселей. Не иначе как опять отдыхает от семейного кошмара. [44] Привык, бедняга, как и я, к жене, как к неизбежной необходимости.

Действительно, сами посудите!

— Ноги мои, подумаешь, воняют. Да в иной уборной, простите за выражение, не так воняет, терпим все.

Или с зубами. Ежедневно чистить! Три-ка их щеткой каждый день, наверняка испортишь. А каково без зубов?

Мелочные они, эти жены, мелочные!

Нет, недостойны, чтобы на них бумагу и карандаши, портили. Гром убей! Недостойны! Издеваются они над нашим братом — факт!

— Значит, скорей сову голубкой назвать можно, здорово!

— Есть такие. Точно. Я знал одну на Самариной Балке в Мариуполе. Так та хуже тигра была. Бывало, придет ее муж домой выпимши, она на него — где был, может, нашел какую, поит тебя, и пошла, и пошла. Оседлает его бедного и бьет, и орет, что есть мочи: «Караул! Помогите!»

— Ребята! Студент умирает!

Все быстро стали спускаться с третьих нар вниз.

Студент, один их участников оптимистической группы. Сегодня, после утренней поверки, при входе в блок, его избил эсэсман, будто бы за то, что он с какой-то особенной ненавистью посмотрел на него, когда тот палкой подгонял слабых. Избил так, что его принесли в бессознательном состоянии. Все время лежал он без сознания, без признаков жизни и только совсем недавно открыл глаза. Тело по-прежнему было безжизненно, но внутри шла борьба, нервными судорогами периодически сотрясавшая руки, ноги. [45]

Взгляд его широко открытых глаз был ясен и до боли выразителен. Мозг работал. В глазах была жизнь, шевелились синие губы раскрытого рта. По движению бровей, по выражению лица видно было, что он силится что-то произнести. Наконец, поняв, что попытки его тщетны, он поочередно обводит взглядом всех собравшихся вокруг. Физическую боль, тоску, мольбу, осознанный конец выражали его широко открытые глаза.

Выдержать подобное испытание страшно тяжело.

Все молчат, скрывая свои чувства, мысли, думы. Все понимают, что любое сочувствие в этот момент бесцельно и бесполезно.

Тело вновь сотрясает судорога. Исчезает осмысленнось взгляда. Глаза полузакрыты. Это агония.

Кто-то закрывает ему веки, но студент последним усилием открывает глаза. Последнее усилие, последний захлебывающийся глоток воздуха. Стекленеют глаза.

— Прощай, друг! Еще утром ты вспоминал друзей по институту, шутил и подбадривал других. Подлая рука оборвала твою молодую жизнь. Мы помним и запомним все. Прощай, друг.

— И никто не узнает, где могилка твоя...

Рывком поднялся Суслов.

— Значит, будем нюни распускать! Или, может быть, головой об стенку будем биться? Они же, гады, радоваться этому будут. Назло им держаться нужно за жизнь руками, ногами, зубами, духом.

— Тихо! Из своего апартамента вышел Вельможа. Как-то вечером на аппеле узнали — Вельможа собирается справлять именины.

Рассказал об этом парень из другой комнаты, которого [46] как резника и специалиста по разделке туш разыскал один из переводчиков.

— Ты быка резал? — спросил его переводчик в комнате Вельможи.

— Резал. Запросто любого могу.

— А барана резал?

— Резал. Нет ничего проще. Глупое животное.

— А собаку резал?

— Зачем собаку резать? Если старая, сама сдохнет. Если молодая, скажем, и негодная — самое лучшее из ружья... Вдруг взгляд его упал на небольшую собаку, сидевшую на стуле. Короткая шерсть лоснилась. Она спокойно смотрела на всех умными глазами.

— Мы все сейчас пойдем на проверку, — прервал его переводчик. — Ты останешься здесь. К окнам не подходить. Шкуру, голову, лапы и остальное сложишь в то ведро. Этой бумагой все закроешь. Резать и разделывать будешь в умывальнике. Кровь смой, чтобы следов не осталось.

На следующий день громкий смех насторожил всех. Наша комната была напротив комнат блокэльтэстера и переводчиков, и мы слышали, когда кто приходил к ним, выходил от них, и мы по интонации разговора старались предугадать ход событий. Подобный смех не предвещал ничего хорошего, так как громче всех смеялся Беляк. Дежурный по комнате едва успел отскочить от двери, открытой сильным рывком. Вошел Беляк с другим эсэсовцем, за ними блокэльтэстер, сзади них в дверях остановились переводчики.

Беляк, плотно сжав тонкие губы, улыбался. Холодный невидящий взгляд холодных глаз. Красные уши. Покрасневшие веки. Сильный запах спиртного. [47]

После команды дежурного «Ахтунг!» все замерли, стоя и лежа там, где она их застала. Я лежал на третьем ярусе нар.

Взгляд Беляка скользил по лицам, телам и вдруг остановился на мне и на рядом лежавшем Суслове. Замерло сердце от предчувствия недоброго. Стучало в висках. Мгновенно стало жарко. Неужели все, неужели конец? — молнией мелькала мысль. Появилась необычная слабость во всем теле. Закружилась голова...

— Раус! Раус! — донеслось до меня. Вздрогнув, очнулся.

Беляка рядом уже не было. Он медленно удалялся по проходу, тыкал пальцем и шипел: «раус».

— Выходи, браток, — трогая меня за руку, шепотом сказал сосед.

Не помню, как слез с нар, как вышел в коридор. Суслов вышел за мной. Один за одним выходили остальные. Переводчик поставил всех у стены по росту. Первым оказался Суслов, я второй.

Из комнаты вышли эсэсманы, блокэльтэстер.

Закрылась дверь, прервав последнюю зрительную связь с оставшимися в комнате товарищами. Я не слышал, что говорили, и говорили ли что стоявшие против нас палачи. Я как загипнотизированный смотрел на руки Вельможи. Он медленно, не торопясь, надевал перчатки. Вот он, конец, сверлила мысль. От слабости в ногах я чуть не упал.

Беляк, угодливо улыбаясь, театральным жестом правой руки, предложил другому эсэсовцу — пожалуйста, мол, приступайте. И тут я узнал этого второго, это же тот офицер, что встречал нас в первый день, это он убил тогда нашего товарища. Ганс [48] Штарк — офицер гестапо. Так вот почему старается блокфюрер Борецки.

Штарк встал против Суслова, лицом к лицу, в метре от него. Руки за спиной. Качался корпусом с носок на пятки, с пяток на носки.

Как медленно идет время! Что они задумали?

Резкий, отрывистый стон Суслова, как нож, резанул слух. Штарк кованым сапогом ударил его между ног. Скорчившись от боли, Суслов упал.

Шаг вправо, и Штарк, покачиваясь, стал против меня. Я впервые видел его лицо так близко. Губы плотно сжаты. Желваки шевелили щеки. Острый с синевой хрящеватый нос. Кончик его раздвоен. В прищуренных глазах звериная ненависть.

У меня вдруг появилось желание плюнуть в противную рожу палача, ударить его, чтобы он испытал хотя бы малую часть тех страданий, что испытывают его жертвы.

В эти минуты смертельной опасности, несмотря на барабанную дробь сердца, вернулось спокойствие и ясность мысли.

Да, желание ударить большое, стоны и кровь товарищей, оскорбленные, смешанные с грязью человеческие чувства, униженное достоинство шептали — бей! Не смотри, что он предусмотрительно стоит в метре от тебя и для удара нужно сделать шаг вперед, бей! Чтоб он понял, что имеет дело с человеком.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: