Обнаженный язык дьявола как иконографический мотив

https://my.mail.ru/community/telo-hram-obraz/060F3B8DF7A31D72.html

А.Е. Махов

Одиссей. Человек в истории. 2003. М., 2003, с. 332-367.
http://ec-dejavu.ru/t/Tongu...

Мотив обнаженного языка отнюдь не является исключительным достоянием европейской иконографии: он встречается в искусстве этрусков и индийцев, у североамериканских индейцев 2; словесное описание этого жеста приведено в Ветхом завете, в книге пророка Исайи: "Но приблизьтесь сюда вы, сыновья чародейки, семя прелюбодея и блудницы! Над кем вы глумитесь? Против кого расширяете рот, высовываете язык? Не дети ли вы преступления, семя лжи, разжигаемые похотью к идолам под каждым ветвистым деревом, заколающие детей при ручьях, между расселинами скал?" (Ис. 57, 3-5)

В некоторых случаях можно говорить о связи мотива с демоническими персонажами внехристианских пантеонов. Таковы, например, этрусские изображения Горгоны с высунутым языком или же индуистские статуи богини Кали, из разинутого рта которой свисает язык, окрашенный кровью ее жертв: в обоих случаях мотив высунутого языка соотнесен с мифологическими персонажами-убийцами, которые воплощают идею "враждебности жизни" и в этом качестве соответствуют христианскому дьяволу - врагу бытия, "человекоубийце от начала" (Ин. 8, 44).

Однако лишь в христианской иконографии мотив высунутого языка соотнесен с образом дьявола вполне систематически и мотивированно (что мы попытаемся показать ниже), "обнажение языка" становится символом, включенным в понятийно-образную систему христианской демонологии.

Отметим появление этого мотива в русской иконописи: на иконе "Сошествие в ад" (школа Дионисия, начало XVI в., Русский музей) сатана, удушаемый архангелом, высовывает язык.

"Властвуй, как над распущенными рабами души, над языком, чревом и похотью", - советует Мартин из Браги (VI в.)23. Язык, чрево, "похоть" — lingua, venter, libido — три сферы греха, которые образуют в человеческом теле своего рода ось греховности. Средневековое воображение устанавливало между этими сферами постоянный "образный взаимообмен"; изобразительные мотивы перемещались вдоль оси греха - главным образом вниз, с целью продемонстрировать глубокое тождество всех трех греховных сфер - тождество, обретаемое в области телесного низа, греховность которого вполне безусловна: так, перемещение языка в изображениях дьявола на место фаллоса (об этом мотиве речь пойдет ниже) долженствовало показать, что "греховный язык" ничем не лучше "срамного члена".
"Игра с языком", которую вело средневековое воображение, вероятно, была призвана преодолеть двусмысленность, присущую языку как телесному члену, разграничить в визуальном плане язык греховный и язык праведный. Язык праведника и язык демона - внешне одинаковы, но воображение художника стремилось и на визуальном уровне найти в них различие.

В самом деле, из трех названных выше областей греховности именно "область языка" выделяется своей особой двусмысленностью24, которая могла осознаваться как тревожное затруднение, нуждающееся в преодолении. Эта двусмысленность языка видна, например, из приписываемого Храбану Мавру трактата "Аллегории ко всему Священному Писанию", в котором автор выделил следующие аллегорические значения слова lingua в Библии: «Язык - это Сын, как в псалме: "Язык мой - трость скорописца" (Пс. 45, 2), т.е. Сын мой, вместе со Святым духом, - мой сотрудник. Язык - это голос Христа, как в псалме: "Язык мой прильнул к гортани моей" (Пс. 22, 16), т.е. голос мой умолк в присутствии иудеев. Язык - еретическое учение, как в книге Иова: "Веревкою свяжешь язык его"25 (Иов. 40, 20), т.е. посредством Священного писания свяжешь еретическое учение. Язык -душа, как в псалме: "Все дни неправедное измышляет язык твой" (Пс. 52, 4), т.е. всегда душа твоя измышляет неправедное... Язык - ученость мира сего, как в книге Исайи: "И разрушит Господь язык 26 моря Египетского" (Ис. 11, 15), т.е. разрушит темную ученость мира сего»27. Язык (отметим, что у Храбана речь постоянно идет о "материальном" языке, а не о языке как речи)может означать противоположности: и Сына Божьего, и "еретическое учение". Язык может быть метонимией дьявола (lingua dolosa), но он же может метонимически обозначать и святого апостола, как в "Золотой легенде", где св. Варфоломей назван "устами Бога, огненным языком, распространяющим мудрость"28.

Язык - телесная область, откуда может исходить и грех, и святость, xотя последнее случается реже - и реже ровно настолько, насколько святость встречается реже греха. Если язык — то последнее орудие, которым был "внутри" ранен Христос, то он в тоже время - и последнее орудие, которым
Христос воспользовался. Мотив языка как "последнего орудия Христа" разработан в "Золотой легенде" Якобом Ворагинским. Все члены Христова тела были так или иначе поражены: "голову, перед которой преклонялись ангельские духи, пронзил лес терновых шипов", лицо осквернили плевки, "глаза, что ярче солнца, закрыла смерть, уши, привыкшие к пению ангелов, слышали оскорбления нечестивцев", рот был принужден пить уксус и желчь, ноги и руки были прибиты к кресту, тело подверглось бичеванию, ребра пронзило копье. Одним словом, "не осталось в нем ничего, кроме языка, чтобы молиться за грешников и препоручить свою мать заботе ученика"29. В "Золотой легенде" этот мотив применяется и к святым, которые, подражая Христу, тоже нередко прибегают к языку как последнему оружию. Молодого христианина "времен Деция и Валериана" привязывают к ложу и подводят к нему блудницу, дабы она могла "побудить его к разврату" и погубить его душу; однако связанный юноша при приближении развратницы "откусил себе зубами язык и выплюнул его в лицо блудницы", тем самым "победив болью искушение"30. Св. Христине отрезают язык, но она, взяв свой язык в руки, бросает его в лицо судье, который тут же лишается зрения 31.

В том обстоятельстве, что Святой дух явился апостолам именно в форме языка 32, Якоб Ворагинский усмотрел особый смысл: "Язык - это член, который воспален огнем ада, им трудно управлять, но, когда им хорошо управляют, он очень полезен. И поскольку язык был воспален огнем ада, он нуждался в огне Святого духа...он в большей мере, чем другие члены, нуждался в благодати Святого духа"33. Двойственность языка находит здесь выражение в визуальном образе: человеческий язык похож на язык пламени, но этот огненный язык может быть и частью адского огня, и отблеском тех огненных языков, в которых сошел на апостолов Святой дух. Якоб Ворагинский опирается здесь на рассуждение о языке из послания апостола Иакова: "И язык - огонь, вселенная (ὁ κόσμος, что понято в Вульгате как universitas) неправды... оскверняет все тело и воспаляет круг жизни, будучи сам воспаляем от геенны" (Иак. 3, 6). Однако однозначно отрицательное отношение к "огню языка", присущее апостолу, у Якоба Ворагинского снимается: "огонь языка" может быть и святым, если его воспламенит не геенна, а Святой дух.

Мышление средневекового художника учитывало и обыгрывало эту аналогию двух языков, огненного и телесного. В изображениях демонов мотив языка нередко дается как бы в двойном проведении: свисающему из пасти языку "вторят" волосы, торчащие дыбом и извивающиеся как языки адского пламени; демон несет насвоей голове адский огонь, и "греховный язык", ниспадающий изорта, - лишь отдельный язык этого огня.33Другой вариант двойного проведения мотива: в изображениях адских мук грешники в котлах, окруженные языками пламени, сами показывают язык. Их языки, которыми они, безусловно, извергают хулы Господу 34, служат здесь, с одной стороны, метафорой "неистинной", греховной речи, лже-логоса (об этом пойдет речь ниже), а с другой - вступают в своего рода полифоническую перекличку с языками в адского пламени. Визуальный мотив языка разворачивается одновременно в двух перекликающихся планах: "грешный язык" человека, язык преступления, и рядом с ним как ответ - язык адского огня, язык наказания.

Двусмысленность, присущая языку и речи как таковым, вынуждала искать некий ясный отличительный знак "языка греховного". Обнажение языка и стало таким знаком. Нетрудно увидеть здесь полное соответствие общему принципу демонической образности, который состоит в пародировании сакрального, сопровождаемом его смещением в сторону материального, плотского, низменного. Дьявол, по словам Тертуллиана, "соревнует истине" 35 и пытается создать извращенную копию, Божественного порядка, однако делает это средствами доступного ему материального, низменного мира, "князем" которого он временно является (Ин. 12, 31). В итоге то, "что Бог, создавая, назвал чистым, враг, заражая, делает нечистым" (Петр Златослов)36. Эта демонологическая идея на уровне образности проявляется в том, что духовные функции в иконографии дьявола как бы материализуются, становятся грубо-зримыми и в то же время "смещаются вниз". Современный исследователь средневековой образности Жан Вирт, говоря о параллелизме в развитии сакральных и демонических мотивов, отмечает, что "образы зла", в значительной степени имитируя сакральное, в то же время как бы"вбирают духовное в сферу пожирания и сексуальности, сдвигают его в сторону телесного и низменного... Если существа, созданные по подобию Божию, обычно изображаются с закрытым ртом, даже когда они говорят, то гримасничающие маски дьяволов широко открывают пасть. Так достигается эффект деградации слова, духовной функции, которая приравнивается к пожиранию или же, в зависимости от положения этой пасти на теле, к половому акту или к дефекации"37.
Однако обнаженный язык - символ не только овнешненного и уже поэтому деградировавшего слова. Высунутый язык демона и его слуг и "имитаторов" - грешников, одержимых и демономанов -фигурирует во всех трех помянутых выше областях греховного38: как метафора фаллоса, как часть жрущей пасти и как орудие празднословия (т.е. как атрибут и знак неистинной речи, лже-логоса).

Демонологический трактат Жана Бодена "О демономании ведьм" демонстрирует, как тема "неистинной речи" (каковой, несомненно, является речь одержимых - демономанов) устанавливает образную взаимосвязь между тремя сферами греховного, вплетая в эту перекличку и мотив высунутого языка. Боден описывает речь одержимой следующим образом: "Когда злой дух говорит (изнутри одержимой женщины. -А.М.) он говорит иногда словно бы в животе, а рот женщины остается закрытым, иногда с языком, высунутым изо рта до колен, иногда - срамными частями"37.

Говорение "с высунутым языком", говорение животом-чревом, говорение гениталиями - три метафоры одного и того же: неистинного говорения, лже речи. Высунутый язык поставлен здесь в один ряд с "нижними" сферами греховности, обнажение языка осмыслено как вариация на темы "телесного низа" и его греховных проявлений.

Образность демонической сферы указывает на тесное переплетение мотива обнаженного языка с мотивами двух других, "низовых" областей греховности. Высунутый язык имеет в этих областях своего рода образные корреляты: в сексуальной сфере он ставится на место фаллоса; в сфере пожирания он осмысляется как часть разинутой пасти, ведущей в чрево. Но и находясь "в своей собственной области" - в сфере лжеречи, обнаженный язык вступает во взаимодействие с образами "низовой греховности": возникает мотив "говорящего зада", "речь" которого практически тождественна лжеречи греховного языка. Далее мы более подробно остановимся на всех трех сферах.
1. Область сладострастия. Высунутый язык приравнивается к фаллосу 40; на визуальном уровне это достигается тем, что одна из личин дьявола (который, как известно, многолик) помещается на животе или в области паха, а высунутый язык оказывается на месте фаллоса, в качестве его субститута и аналога. Изображаемое подобным образом говорение дьявола уподоблено работе половых органов и тем самым разоблачено как лживое, "сведено на нет" чисто визуальными средствами.

2. Область чрева. Высунутый язык связан с мотивом чревоугодия и вообще пожирания, жратвы. Применительно к дьяволу мотив пожирания имеет, несомненно, символический смысл: дьявол - пожиратель душ и тел грешников; "как рыкающий лев", он ищет, "кого поглотить" (I Петр. 5, 8). Пожирание грешника обозначает приобщение грешников к телу дьяволову, которое аналогично приобщению праведников к телу Христову. Грешники - члены дьяволова тела точно так же, как праведники - члены Христова тела41. Эта аналогия, однако, нарушается по крайней мере в одном пункте: в изображении самого приобщения праведников и грешников к соответствующему телу. Если праведник приобщается телу Церкви неким мистическим нематериальным образом, то приобщение грешника дьяволову телу осмысляется как процесс грубо материальный: дьявол пожирает грешника, непосредственно вбирая его в свое огромное тело (чрево). Это неудивительно: ведь дьявол, будучи "князем мира сего", способен пародировать unio mystica Бога и праведников лишь доступными ему материальными средствами.

И здесь, в изображениях дьявольского unio profana - вбирания-пожирания грешника, - мы вновь сталкиваемся с мотивом высунутого языка. Скульптурная группа собора в Шовиньи (Х1-ХП вв.) изображает пожирание грешника неким чудовищем, которое, безусловно, обозначает дьявола. Мы видим две открытые"пасти" - дьявола и грешника - и лишь один высунутый язык: это язык самого грешника. Однако изображение можно понять и иначе, поскольку голова грешника, имеющая ясно выраженную "языкообразную" форму, допускает двойное прочтение, она может быть прочтена и как "язык дьявола", а в таком случае мы имеем здесь две головы, две пасти - и два языка. Скульптор запечатлел сам момент слияния грешника с дьяволом, момент, когда голова грешника буквально становится языком дьявола. Подобное прочтение подтверждается метафорой "грешник - язык дьявола". Мы встречаем ее в "Золотой легенде", когда св. Винсент называет своего мучителя Дасиана "языком дьявола": "О, ядовитый язык дьявола, я не боюсь твоих мучений..."42.
Язык - место, где совершается слияние дьявола и грешника; если это язык дьявола, то мы видим, как грешник буквально превращается в этот язык; если это язык грешника, то нам показано, как дьявол, хватая его, овладевает всем грешником. Второй вариант, задолго до разработки на визуальном уровне, получает словесное воплощение у св. Августина: "вы [дети света, дети мира] подвергаетесь опасностям среди тех... чьи языки находятся в руке дьявола"43.

Французская миниатюра конца XV в. представляет собой затейливую игру вариаций на тему языка и разверстой пасти. Грешники наказываются здесь тем, что они должны поглощать отвратительную еду и питье: демоны с высунутыми языками потчуют грешников жабами и ящерицами, которые торчат изо рта у грешников в виде каких-то "квазиязыков", пародирующих подлинный язык. Центральная группа представляет собой кульминацию многократно проведенного мотива языка: дьявол и грешник сплетаются языками в поцелуе; сплетение их языков символизирует, видимо, их полное соединение во грехе, возникновение единого "дьяволова тела".

Поскольку изображения "дьявольской жратвы" призваны запечатлеть момент превращения грешника из "образа Божия" в часть дьявольской плоти, им присуща особого рода вариативность. Из пасти дьявола может торчать не язык, а тело грешника, которое в данном случае эквивалентно языку, но запечатлевает другую фазу процесса: тело грешника еще не успело стать языком дьявола.

Грешник и язык в дьявольской пасти равнозначны и разведены лишь во времени: язык - грешник, уже ставший дьяволовым телом; грешник, торчащий из пасти, - на подступе к этой стадии. В упомянутой выше скульптуре из Шовиньи найден уникальный прием, позволяющий слить эти две стадии.

Итак, высунутый язык может быть связан с метафорой пожирания-вбирания: пожираемый грешник, вбираясь в дьяволово чрево, становится частью жрущей пасти (понятно, что и весь ад часто изображался как пасть). Язык, который высовывает дьявол, - это в то же время и грешник, который высовывается из дьяволова чрева.

3. Область собственно языка - область речи. Высунутый язык -знак говорения, речи, причем речи неистинной, лжелогоса. Ряд изображений, на которых дьявол обнажает язык, очевидным образом запечатлели его в момент говорения. Эффект "изображенного говорения" дополнен жестами, которыми дьявол сопровождает свою речь.

Сами произносимые дьяволом слова могут расшифровываться. Так, на приведенном ниже изображении дьявол обнажает язык, произнося хвастливую речь о своей победе над Богом: "выше звезд божиих вознесу престол мой". - Ис. 14, 13)44.

Текстовую параллель к мотиву "изображенного говорения" - говорения как обнажения языка - мы находим в "Золотой легенде",в житии св. Доминика. К святому является дьявол, и Доминик ведет его по монастырю, заставляя объяснять, каким искушениям он подвергает монахов в том или ином месте. «Наконец, он привел его в общую комнату и спросил его, как он искушает братьев здесь. И тогда дьявол стал быстро вертеть языком во рту и издал странный неразборчивый звук. И святой спросил его, что он имеет в виду. И он сказал: "Это место - все мое, ибо, когда монахи собираются поговорить, я искушаю их, чтобы они говорили беспорядочно и мешали слова без всякой пользы..."»45.

Таким образом, в ряде случаев мы вполне можем интерпретировать обнаженный язык дьявола как знак говорения. Чтобы в полной мере понять смысл этого изображенного говорения, следует принять во внимание тот факт, что в иных случаях, применительно к"праведным", не связанным с демонической сферой персонажам, устная речь изображению ни в коей мере не подлежит: не только Христа, но и обычного праведника невозможно представить себе изображенным в момент говорения с открытым ртом и высунутым языком.

Дьявол - во всем пародист, имитатор Бога; помимо прочего, он имитирует и Божественное слово, но если истинный логос духовен и незрим, то лжелогос дьявола, как и прочие его пародии-подделки, грубо материален. Контраст между неистинной и истинной речью как материальным псевдологосом и незримым "Словом" углубляется введением еще одного парадоксального мотива, связанного с языком: для подлинной речи язык как телесный член вообще не нужен. Григорий Великий в "Диалогах" рассказывает о епископе Африкане, которому враги христианства отрезали язык, но он продолжал как и прежде говорить "для защиты истины". По мнению Григория, в этом нет ничего чудесного: если, как сказано в Евангелии, "В начале было Слово" и "Все чрез Него начало быть", то "удивительно ли, если Слово, которое создало язык, может порождать слова без языка?"46 В "Золотой легенде" св. Христине (в цитированном выше эпизоде), св. Легеру 47, св. Лонгину 48 отрубают языки, но они продолжают говорить: Легер "проповедует и увещевает" как и прежде, Лонгин ведет диалог с демонами и с палачом, который должен его казнить.

Демонстрация языка означает подчеркнутую материализацию слова в дьявольском говорении - этой пародии на подлинный логос, в то время как слово Божественное вообще не нуждается в языке как материальном органе 49.
Противопоставление подлинного и поддельного слова включает в свою сферу еще один важный для нас мотив: звуковой, вокальной красоты/ безобразия. Несмотря на то что дьявол - прекрасный ритор, в полной мере владеющий искусством убеждения, ему отказано в чистой, звучной полноте Слова - полноте звука, дыхания, "пневмы". По апостольскому определению, языческие идолы - те же демоны - "беззвучны" (1 Кор. 12, 2). Демон говорит "хриплым голосом"50 - голосом, в котором нет главного - духа-дыхания; в то время как голос Христа, согласно Джилберту Холлендскому, "мощен", подобен музыке, как сам Христос подобен музыкальному инструменту: "все струны его натянуты и звучны"51.

Вокальное безобразие, свойственное речи дьявола, с наибольшей ясностью передано в обсценном(т.е.-непристойном) мотиве, который иногда возникает в связи с высунутым языком, иногда - независимо от него: его можно было бы назвать мотивом звучащего или говорящего зада. Зад демонов нередко производит звуковой жест, описанный, в частности, у Данте: "А тот [один из бесов] трубу изобразил из зада"(Ад. 21, 139; перевод М.Л. Лозинского). Этот мотив характерен для мистерий, в которых посрамленный и разоблаченный дьявол сопровождает соответствующим звуком свой уход со сцены: "Теперь я совершаю свой путь в ад, где меня предадут бесконечной пытке. Из страха пред огнем я громко порчу воздух"52.

Едва ли не первое появление мотива "говорящего зада" мы находим у Григория Турского (VI в.) в "Житиях отцов": в келью к св. Калуппану заползает огромный змей; святой, подозревая в нем дьявола, обращается к змею с пространной разоблачительно-экзорсистской речью. Молча выслушав слова святого, змей удалился, но при этом "издал нижней частью мощный звук и наполнил келью такой вонью, что уже никем иным нельзя было его счесть, кроме как дьяволом"53.

Безобразный звук, издаваемый дьяволовым задом, - как бы квинтэссенция всех его речей, знак их полной пустоты, того "ничто", к которому они сводятся. С точки зрения дьяволова тело устройства, этот звуковой жест сближает рот и зад: говорящий рот дьявола словно смещается к заду, становится говорящим задом.

Эпизод из жития св. Доминика в "Золотой легенде" указывает на связь мотива говорящего зада с мотивом обнаженного языка: в момент изгнания Домиником дьявола из группы еретичек "из самой их середины выскочил ужасный кот, величиной с большую собаку, с огромными горящими глазами и длинным, широким и кровавым языком, свисающим до пупа. У него был короткий хвост, задранный кверху, так что виднелся его зад во всем его безобразии... из которого исходила ужасная вонь"54.

Перекличку обнаженного языка и обнаженного зада мы видим на гравюре А. Дюрера (1493) к "Книге рыцаря" Ж. де ла Тур Ландри, гравюра имеет название: "О благородной даме, как она стояла перед зеркалом и прихорашивалась, а в зеркале увидела дьявола, который показал ей зад"55. Мотив обнаженного языка дан здесь в многократном проведении-отражении: открытый рот и обнаженный язык дьявола дублируется в его же открытом заде с обнаженным хвостом (как бы отражающим язык), зад же в свою очередь отражается в зеркале вместо лица красавицы. Возможную акустическую компоненту этой сцены - "слово" дьявола, обращенное к разыгрываемой им красавице, - нетрудно себе представить: вполне можно предположить, что и на этой гравюре изображено дьяволово говорение, смещенное в область телесного низа.

Обнаженный язык и обнаженный, издающий вонь зад - сопоставленные атрибуты дьявола, свидетельствующие о материализации, снижении, обращении в пустоту и "ничто" слова, когда оно пародируется в сфере демонического, "воссоздается" доступными дьяволу средствами.

Выше говорилось главным образом об обнаженном языке как об атрибуте дьяволовой телесности, как об определенном свойстве его телоустройства. Обнаженный язык свидетельствует о том искажении, которое претерпевает в демоне "нормальное" устройство тела: естественная позиция языка - внутри рта; высунутый, "блуждающий" язык - это нарушение Божественного телоустройства. "Мир всех вещей - это покой порядка (tranquilitas ordinis)", - писал св. Августин; дьявол "не устоял в истине" (Ин. 8, 44), а это означает, чтоон и "не пребывает в покое порядка"56. Само дьяволово тело не "чиноупорядочено" так, как чиноупорядочено человеческое тело: его члены пребывают в беспокойном и беспорядочном движении, как бы блуждают. Не случайно многочисленные лица дьявола нередко изображаются на сгибах коленей и локтей, т.е. на самом беспокойном, нестабильном месте тела.

Язык дьявола тоже нарушает телесное чиноустройство, живет"не по чину". Аббат Сисой, один из персонажей "Речений старцев"(IV-V вв.), задается вопросом: "Как можем душу нашу спасти, если язык наш часто вырывается в открытые двери?"57 Внутренность рта - дом языка, рот - открытые двери;язык, блуждающий за пределами этого дома, уподобляется самому.дьяволу, который оставил "свое жилище" (согласно посланию ап.Иуды, 1, 6) и обречен на беспокойные блуждания вне "спокойствия порядка".

Высунутый язык как знак нарушенного телоустройства является атрибутом дьявола, но жестом в строгом смысле слова его можно будет назвать лишь тогда, когда мы включим его не только в систему дьявольского телоустройства, но и в систему дьявольского поведения - когда мы покажем, что дьявол, высовывая язык, реализует некую поведенческую модель.

Попробуем теперь вернуться к проблеме обнаженного языка как жеста, для чего нам придется обратиться к тем случаям, когда мы имеем основания предположить, что дьявол и в самом деле жестикулирует языком.

Некоторые наблюдения в этом аспекте уже были приведены выше: в частности, в связи с мотивом страха говорилось о том, что дьявол и его слуги не "дразнят" языком (как современные дети), но"грозят"- им. Но исчерпывается ли этим разграничением вопрос о соотношении обнаженного языка дьявола с жестом "дразнения" в современном смысле?

ОБМАН

Нам представляется, что дьявольский высунутый язык соотносится с современным жестом дразнения через тему "игры-обмана", которая является исключительно актуальной для демонологии. Детское дразнение - частный случай игрового поведения; но и дьявол, высовывая язык, "играет", хотя в весьма специфическом раннехристианском смысле этого слова.

Обратимся к главному для рассматриваемого круга образов тексту - к цитированной выше книге пророка Исайи, где в латинском тексте Вульгаты о "сыновьях чародейки" сказано следующее: Super quem lusistes, super quem dilatastis os et ejecistis liquam (57, 4). Глагол ludere, соотнесенный здесь с жестом высовывания языка, несет в себе сложное сочетание смыслов: "насмехаться" и "дразнить", но в то же время и "играть", и "обманывать". Иероним в комментарии к этому стиху Исайи следующим образом расшифровывает описанную пророком сцену: "сыновья чародейки" - аллегория иудеев-богохульников, окруживших распятие Христа, над которым они «насмехались, плюя ему в лицо и дергая его за бороду, и над которым они расширяли и открывали свой рот и высовывали язык, говоря ему: "Ты Самарянин и бес в Тебе" (Ин. 8, 48), и снова: "Он изгоняет бесов не иначе, как силою Вельзевула, князя бесовского" (Мф. 12, 24)»58. В дальнейшем это место могло пониматься и как описание "нечестивого" поведения самих демонов, о чем свидетельствует изображение нисхождения Христа в ад, на котором бес не только высовывает язык, но и "расширяет рот", в точном соответствии с текстом пророка.

Богохульники не только "насмехаются" над Христом, но еще и"дразнят" его, плюя ему в лицо и дергая за бороду. В текстах отцов церкви глаголы ludere, illudere (и различные образования от них), описывая поведение демонов и их слуг, нередко обретают еще более сложный смысл, включающий момент "игры" в специфическом значении этого слова. Правильнее было бы говорить здесь об особой "игре-обмане", поскольку игра демона обязательно означает еще и обман, - и в то же время этот обман не исчерпывается понятием лжи, неправды. К "обману" как таковому, к обману как лжи здесь, в сфере демонического, прибавляется еще и особый игровой момент: демон создает некую иллюзорную ситуацию (illusio - производное от глагола illudere), в которой человек теряет себя, совлекается с пути праведности; это иллюзорное "псевдотворение" и составляет собственно игровой компонент в демонической игре-обмане. В "Истории монахов" (ок. 400) Макарий Александрийский, придя в церковь, увидел, что "по всей церкви бегают взад-вперед словно бы маленькие безобразные мальчики-эфиопы"; "заигрывают" с сидящими там монахами, "играя различными обличиями и образами". Образы (женщины, какого-либо звания и т.п.), которые "демоны создавали как бы играя", попадали в души монахов и отвлекали их от молитвы 59. Глаголы игры - ludere и illudere - повторяются в этом тексте с исключительной настойчивостью, обозначая не просто обман, но обман-иллюзию, предполагающий игровое сотворение (конечно же, пародирующее Божественное творение) некой мнимой реальности, которая совлекает "разыгрываемого" с пути истины.
В анонимном житии св. Люпицина (ок. 520) некий монах, войдя в базилику св. Мартина в Туре, услышал приветствие, обращенное к нему одним из энергуменов (одержимых): "Он по праву один из наших монахов... Здоров ли ты, о Датив, наш товарищ?" Испуганный монах понял, что его "разыгрывает дьявол" (inlusum se a diabolo), и поспешил совершить покаяние 60. Здесь глагол "разыгрывать" - наиболее точный эквивалент латинского illudere: ведь монаха, собственно говоря, никто не обманывает, с ним буквально "ведут игру"; источник его испуга - сознание того, что дьявол вовлек его в свою игру, избрал своей игрушкой.

Правильное поведение в подобном случае - в эту игру не вовлекаться. Родственники, однажды пришедшие навестить св. Антония вего уединении, были напуганы страшным грохотом и голосами, раздающимися из его скита; Антоний же посоветовал им перекреститься и не обращать на звуки внимания: "Предоставьте им [демонам]играть самим с собой"б1.
Иллюзии, создаваемые демонами, могли быть весьма причудливыми и относительно безобидными. В житии св. Пахомия демоны искушают святого следующим "представлением": "можно было видеть, как они, собравшись вместе перед ним [Пахомием], привязали древесный листок огромными веревками и тянули его с величайшим трудом, в две шеренги, подбодряя друг друга... словно бы двигали камень огромного веса"; цель этого представления - "расслабить, если смогут, его душу смехом"62.

Кассиан выделяет особый класс демонов, цель которых - вызывать смех: эти демоны ("народ называет их фавнами, Faunos"), "удовлетворенные одними лишь смехом и обманом, стремятся скорее утомить, чем навредить..."63.

Способность "играть" - сколь опасной и губительной ни была бы демоническая игра - сближает демона с ребенком. Характерно, что в раннехристианских текстах демоны нередко выглядят как дети или являются в обличий ребенка 64. Здесь нет ничего удивительного, если учесть, что августианская теология отнюдь не рассматривала ребенка как квинтэссенцию невинности, но, напротив, полагала, что дети "подвластны дьяволу" по причине унаследованного ими первородного греха 65.

Мне не удалось найти текст, в котором упоминание "игры" демона сопровождалось бы описанием его обнаженного языка; в качестве такого текста может рассматриваться лишь начальный текст традиции - цитированное выше место из книги пророка Исайи, в котором мотив "игры-насмешки" и обнаженного языка действительно поставлены рядом. Тем не менее все сказанное выше об "игре" демонов дает нам некоторые основания связать эту игру с теми детски-игровыми моментами, которые наличествуют в жесте обнажения языка (жесте, который в иных, уже описанных выше контекстах мог фигурировать и как неигровой жест откровенной угрозы). Обнаженный язык демона может указывать на иллюзорно-игровой характер создаваемой им ситуации, он может быть знаком демонической"игры", направленной на создание иллюзии, которая, пародируя реальность и истину, отвлекает человека от них и ведет его к гибели.Обнаженный язык - визуальный эквивалент демонического illudere, знак того, что демон "играет", - но играет все же не как ребенок, ав особом, "грозном" и губительном смысле.
Некоторые изображения позволяют интерпретировать обнаженный язык дьявола именно так - как знак губительной игры-обмана. На миниатюре из трактата "Ars moriendi", изображающей искушение умирающего "суетной славой", демоны (двое из них обнажили языки) подносят умирающему короны. Вся эта ситуация коронования, конечно, совершенно ложная; перед нами - типичное illusio, созданное демонами в результате их игры, quasi ludendo, а высунутый язык - знак этой игры-обмана.

На иллюстрации из издания "Града Божьего" св. Августина (конец XVI в.) демоны скачут вокруг святого, держа в руках книги; один из них обнажил язык. Не пародируют ли эти окружившие святого бесы то место из VIII книги "Исповеди", где Бог голосом "как бы мальчика или девочки" приказывает св. Августину взять книгу и читать из нее: "Подними, читай; подними, читай", а св. Августин не может припомнить, чтобы ребенку в "каком-либо виде игры" было свойственно петь такие слова? Демоны и в самом деле "поднимают" книги, то ли предлагая их св. Августину, то ли, напротив, делая вид, что их уносят. По всей вероятности, демоны таким образом пытаются отвлечь св. Августина от его сосредоточенного занятия; возможно, они стремятся насмешить его и в знак этой своей "игры" обнажают языки.
На немецкой гравюре XV в., изображающей псевдовоскресение Антихриста, язык высовывает некая сатанинская птица, несомненно пародирующая Святой дух, якобы нисходящий на Антихриста. Обнаженный язык - знак все той же обманной игры (ludus переходит в illusio), которую ведет с человеком дьявол и его слуги, знак иллюзорности явленного здесь "лжечуда".

Принцип игры-обмана, ludus-illusio, регулирующий отношение дьявола к человеку, сохраняет силу и в обратном направлении: чтобы не поддаться обману, человек должен ответить дьяволу тем же - обманом-игрой. Мы находим ясную формулировку этой взаимности-обратимости обмана в "Истории монахов", где один измонахов говорит неким богачам: "Те, кто следует за Богом, обманывают мир (играют с миром - illudunt mundo), но мы жалеем овас, ибо вас, напротив, мир обманывает (вами мир играет)"67.

В этом противостоянии "двух обманов" выигрыш, конечно же, остается за Богом и человеком-праведником: общим местом становится положение о том, что дьявол, мнящий себя удачливым обманщиком всего мира, в действительности сам давно обманут.

Он обманут прежде всего Богом-Сыном, ибо все поведение Христа в его борьбе с Сатаной рассматривается отцами церкви как удачная обманная тактика, как pia fraus - "благочестивый обман", по выражению Амвросия Медиоланского: дьявол искушает Христа в пустыне главным образом для того, чтобы узнать наверняка. Бог он или человек, однако Христос не раскрывает перед дьяволом своей божественности до самого конца 68 и заставляет его погубить безгрешного человека, на которого дьявол не имел никаких прав. Тем самым дьявол нарушает Божественную justitia и лишается прав на человечество. Оказывается, что дьявол обманул и самого себя: "Каким же образом [дьявол] может быть победителем и обманщиком человека, если он сам себя обманул?" - вопрошает св. Августин 69.
Святой, подражая Христу, тоже обманывает, "обыгрывает" дьявола: "Тот, кто мнил себя подобным Богу, был теперь обманут (обыгран, высмеян - deludebatur, в греческом оригинале ἐπαίζετο) подростком", - говорит Афанасий о первых юношеских победах св. Антония 70.

Более того: возникает идея, что дьявол для того и "скован" Богом, чтобы мы могли с ним "играть". Дьявол " связан Господом, как воробей, чтобы мы играли с ним", - говорит св. Антоний 71, имея в виду строку из книги Иова: "Станешь ли забавляться им [Левиафаном], как птичкою, и свяжешь ли его для девочек твоих?" (Иов. 40, 24).

Дьявол - это Левиафан, ставший в результате Божественной игры-обмана "связанным воробьем". Об этом же Левиафане, предназначенном для игры, говорится, по мнению св. Августина, и в 104-м псалме: строка 26, которая в Синодальном переводе звучит: "Левиафан, которого ты сотворил играть в нем (в море. - А.М.)", в Вульгате читалась: "Draco hic quem finxisti ad illudendum ei", что можно понять как: "Дракон, которого ты сотворил, чтобы играть с ним (обманывать его)". Именно так понял эту строку св. Августин: "Этотдракон ~ древний враг наш... Так он создан, чтобы быть обманутым, это место ему назначено... Великим кажется тебе этот престол, ибо не знаешь, каков престол ангелов, откуда он пал; что тебе мнится его прославлением, для него самого - проклятие"72. Вел