Некоторые течения в современной Русской поэзии

Символическое движение в России можно к настоящему времени счесть, в главном его русле, завершенным. Выросшее из декадентства, оно достигло усилиями целой плеяды талантов того, что по ходу развития должно было оказаться апофеозом и что оказалось катастрофой... Причины этой катастрофы коренились глубоко в самом движении. Помимо причин случайных, как разрозненность сил, отсутствие вождя единого и т. д., здесь более всего действовали внутренние пороки самого движения.

Метод приближения имеет большое значение в математике, но к искусству он неприложим. Бесконечное приближение квадрата через восьмиугольник, шестнадцатиугольник и т. д. к кругу мыслимо математически, но никак не artis mente*. Искусство знает только квадрат, только круг. Искусство есть состояние равновесия прежде всего. Искусство есть прочность. Символизм принципиально пренебрег этими законами искусства. Символизм старался использовать текучесть слова... Теории Потебни устанавливают с несомненностью подвижность всего мыслимого за словом и за сочетаниями слов; один и тот же образ не только для разных людей, но и для одного и того же человека в разное время – значит разное. Символисты сознательно поставили себе целью пользоваться, главным образом, этой текучестью, усиливать ее всеми мерами, и тем самым нарушили царственную прерогативу искусства – быть спокойным во всех положениях и при всяких методах.

Заставляя слова вступать в соединения не в одной плоскости, а в непредвидимо разных, символисты строили словесный монумент не по законам веса, но мечтали удержать его одними проволоками «соответствий». Они любили облекаться в тогу непонятности; это они сказали, что поэт не понимает сам себя, что, вообще, понимаемое искусство есть пошлость... Но непонятность их была проще, чем они думали.

За этой бедой шла горшая. Что могло поставить преграды вторжению символа в любую область мысли, если бесконечная значимость составляла его неотъемлемый признак? С полной последовательностью Георгий Чулков захотел отдать во власть символа всю область политико-общественных исканий своего времени. С еще большей последовательностью ввел в символизм мистику, религию, теософию и спиритизм Вячеслав Иванов. Оба эти примера тем характерны, что еретиками оказывались сами символисты; ересь заводилась в центре. Ничьи вассалы не вступали в такие бесконечные комбинации ссор и мира – в сфере теорий, как вассалы символа. И удивительно ли, что символисты одного из благороднейших своих деятелей проглядели: Иннокентий Анненский был увенчан не ими.

К основным порокам символизма в круге разрушивших его причин нельзя не отнести также и ряды частных противоречий, живших в отдельных деятелях. Героическая деятельность Валерия Брюсова может быть определена как опыт сочетания принципов французского парнаса с мечтами русского символизма. Это – типичная драма воли и среды, личности и момента. Сладостная пытка, на которую обрек себя наследник одного из образов Владимира Соловьева, Александр Блок, желая своим сначала резко импрессионистическим, позднее лиро-магическим приемом дать этому образу символическое обоснование, еще до сих пор длится, разрешаясь частично то отпадами Блока в реализм, то мертвыми паузами. Творчество Бальмонта оттого похоже на протуберанцы Солнца, что ему вечно надо вырываться из ссыхающейся коры символизма. Федор Сологуб никогда не скрывал непримиримого противоречия между идеологией символистов, которую он полуисповедовал, и своей собственной – солипсической.

Катастрофа символизма совершилась в тишине – хотя при поднятом занавесе. Ослепительные «венки сонетов» засыпали сцену. Одна за другой кончали самоубийством мечты о мифе, о трагедии, о великом эпосе, о великой в простоте своей лирике. Из «слепительного да» обратно выявлялось «непримиримое нет». Символ стал талисманом, и обладающих им нашлось несметное количество. Смысл этой катастрофы был многозначителен. Значила она ни больше ни меньше как то, что символизм не был выразителем духа России – тот, по крайней мере, символизм, который был методом наших символистов. Ни «Дионис» Вячеслава Иванова, ни «телеграфист» Андрея Белого, ни пресловутая «тройка» Блока не оказались имеющими общую с Россией меру.

 

Искупителем символизма явился бы Николай Клюев, но он не символист. Клюев хранит в себе народное отношение к слову как к незыблемой твердыне, как к Алмазу Непорочному. Ему и в голову не могло бы прийти, что «слова – хамелеоны»: поставить в песню слово незначащее, шаткое да валкое, ему показалось бы преступлением; сплести слова между собою не очень тесно, да с причудами, не с такою прочностью и простотой, как бревна сруба, для него невозможно. Вздох облегчения пронесся от его книг. Вяло отнесся к нему символизм. Радостно приветствовал его акмеизм...

Новый век влил новую кровь в поэзию русскую. Начало второго десятилетия – как раз та фаза века, когда впервые намечаются черты его будущего лика. Некоторые черты новейшей поэзии уже определились, особенно в противоположении предыдущему периоду. Между многочисленными книгами этой новой поэзии было несколько интересных; среди немалого количества кружков выделился Цех Поэтов. Газетные критики уже в самом названии этом подметили противопоставление прямых поэтических задач – оракульским, жреческим и иным. Но не заметила критика, что эта скромность, прежде всего, обусловлена тем, что Цех, принимая на себя культуру стиха, вместе с тем принял все бремя, всю тяжесть неисполненных задач предыдущего поколения поэтов. Непреклонно отвергая все, что наросло на поэзии от методологических увлечений, Цех полностью признал высоко поставленный именно символистами идеал поэта. Цех приступил к работе без всяких предвзятых теорий. К концу первого года выкристаллизовались уже выразимые точно тезы.

Резко очерченные индивидуальности представляются Цеху большой ценностью, – в этом смысле традиция не прервана. Тем глубже кажется единство некоторых основных линий мироощущения. Эти линии приблизительно названы двумя словами: акмеизм и адамизм. Борьба между акмеизмом и символизмом, если это борьба, а не занятие покинутой крепости, есть, прежде всего, борьба за этот мир, звучащий, красочный, имеющий формы, вес и время, за нашу планету Землю. Символизм, в конце концов, заполнив мир «соответствиями», обратил его в фантом, важный лишь постольку, поскольку он сквозит и просвечивает иными мирами, и умалил его высокую самоценность. У акмеистов роза опять стала хороша сама по себе, своими лепестками, запахом и цветом, а не своими мыслимыми подобиями с мистической любовью или чем-нибудь еще. Звезда Маир, если она есть, прекрасна на своем месте, а не как невесомая точка опоры невесомой мечты. Тройка удала и хороша своими бубенцами, ямщиком и конями, а не притянутой под ее покров политикой. И не только роза, звезда Маир, тройка – хороши, т. е. не только хорошо все уже давно прекрасное, но и уродство может быть прекрасно. После всяких «неприятий» мир бесповоротно принят акмеизмом, во всей совокупности красот и безобразий. Отныне безобрáзно только то, что безóбразно, что недовоплощено, что завяло между бытием и небытием.

 

Первым этапом выявления этой любви к миру была экзотика. Как бы вновь сотворенные, в поэзию хлынули звери; слоны, жирафы, львы, попугаи с Антильских островов наполняли ранние стихи Н. Гумилева. Тогда нельзя было еще думать, что это уже идет Адам. Но мало-помалу стали находить себе выражение и адамистические ощущения.

Знаменательной в этом смысле является книга М. Зенкевича «Дикая Порфира». С юношеской зоркостью он вновь и вновь увидел нерасторжимое единство земли и человека, в остывающей планете он увидел изрытое струпьями тело Иова, и в теле человеческом – железо земли. Сняв наслоения тысячелетних культур, он понял себя как «зверя, лишенного и когтей и шерсти», и не менее «радостным миром» представился ему микрокосм человеческого тела, чем макрокосм остывающих и вспыхивающих солнц. Махайродусы и ящеры – доисторическая жизнь Земли – пленили его воображение; ожили камни и металлы, во всем он понял «скрытое единство живой души, тупого вещества».

Но этот новый Адам пришел не на шестой день творения в нетронутый и девственный мир, а в русскую современность. Он и здесь огляделся тем же ясным, зорким оком, принял все, что увидел, и пропел жизни и миру аллилуйя. «И майор, и поп, и землемер», «женщина веснушчатая», и шахтер, который «залихватски жарит на гармошке», и «слезливая старуха-гадалка» – все вошло в любовный взор Адама... Владимир Нарбут, выпустивший сначала книжку стихов, в которой предметов и вещей было больше, чем образов, во второй книжке («Аллилуйа») является поэтом, осмысленно и непреклонно возлюбившим землю. Описывая украинский мелкопоместный быт, уродство маленьких уютов, он не является простым реалистом, как могло бы показаться взгляду, легкому на сравнения, в победителях ищущему побежденных. От реалиста Владимира Нарбута отличает присутствие того химического синтеза, сплавляющего явление с поэтом, который и сниться никакому, даже самому хорошему, реалисту не может. Этот синтез дает совсем другую природу всем вещам, которых коснулся поэт. Горшки, коряги и макитры в поэзии, напр<имер>, Ивана Никитина, совсем не те, что в поэзии Владимира Нарбута. Горшки Никитина существовали не хуже и до того, как он написал о них стихи. Горшки Нарбута рождаются впервые, когда он пишет своего «Горшечника», как невиданные доселе, но отныне реальные явления. Оттого то нежить всякая у Нарбута так жива, и в такой же полной воплощенности входит в рай новой поэзии, как и звери Гумилева, как человек Зенкевича.

Новый Адам не был бы самим собой и изменил бы своей задаче – опять назвать имена мира и тем вызвать всю тварь из влажного сумрака в прозрачный воздух, – если бы он, после зверей Африки и образов русской провинции, не увидел и человека, рожденного современной русской культурой. О, какой это истонченный, изломанный, изогнувшийся человек! Адам, как истинный художник, понял, что здесь он должен уступить место Еве. Женская рука, женское чутье, женский взор здесь более уместны... Лирика Анны Ахматовой остроумно и нежно подошла к этой задаче, достаточно трудной. О «Вечере» много писали. Многим сразу стали дорогими изящная печаль, нелживость и бесхитростность этой книги. Но мало кто заметил, что пессимизм «Вечера» – акмеистичен, что «называя» уродцев неврастении и всякой иной тоски, Анна Ахматова в несчастных этих зверенышах любит не то, что искалечено в них, а то, что осталось от Адама, ликующего в раю своем. Эти «остатки» она ласкает в поэзии своей рукой почти мастера.

Труднее всего было проложить новый путь к лирике; к эпосу дорога не так была засорена, но к лирике безупречных слов надо было пробиваться. Не оттого ли и называлась юношеская книга Н. Гумилева «Путь конквистадоров».

Действительно, надо было иметь много отваги и бескорыстной любви к будущему, чтобы в то время, когда расцвета своего достигла лиро-магическая поэзия, исповедать и в лирике завет Теофиля Готье:

 

Созданье тем прекрасней,

Чем взятый материал

Бесстрастней! –

Стих, мрамор иль металл.

 

Как новый и бесстрашный архитектор, Н. Гумилев решил употреблять в поэзии только «бесстрастный материал». В этом решении тем большая видна дерзость, что по характеру своей поэзии Н. Гумилев скорее всего лирик, – музыка Верлена, магия Блока, – вот какие первоклассные твердыни он не побоялся атаковать из любви к беспристрастию. Во всяком случае, путь к новой лирике и к ничем не ограничиваемым темам открыт.

 

Итак, это просто-напросто Парнас – новые Адамы, – скажут нам любители «кругов» в истории. Нет, это не Парнас. Адам не ювелир, и он не в чарах вечности. Если Леконт де Лиль и полюбился Зенкевичу, то – «Сном Ягуара». Если Гумилеву и дорог холод в красоте, то это холод Теофиля Готье, а не парнасцев. А уж какие же парнасцы Нарбут или Ахматова?

Нет, просто с новым веком пришло новое ощущение жизни и искусства. Стало ясно, что символизм не есть состояние равновесия, а потому возможен только для отдельных частей произведения искусства, а не для созданий в целом. Новые поэты не парнасцы, потому что им не дорога сама отвлеченная вечность. Они и не импрессионисты, потому что каждое рядовое мгновение не является для них художественной самоцелью. Они не символисты, потому что не ищут в каждом мгновении просвета в вечность. Они акмеисты, потому что они берут в искусство те мгновения, которые могут быть вечными.

 

Печатается по: Сергей Городецкий. Некоторые течения в современной русской поэзии // Аполлон. 1913. Январь. № 1. С. 46 – 50. Ср. в позднейших мемуарных записях Ахматовой: «…я помню, как к нам в Царском Селе очень поздно вечером без зова и предупреждения пришел С. К. Маковский (Малая, 63) и умолял Колю <Гумилева – Сост. > согласиться на то, чтобы статья Городецкого не шла в “Аполлоне” (т. н. манифест), потому что у него от этих двух статей такое впечатленье, что входит человек (Гумилев), а за ним обезьяна (Городецкий), которая бессмысленно передразнивает жесты человека. Рассказывая мне об этом, Н. С. заметил, что, может быть, Маковский и прав, но уступить нельзя» (цит. по: Тименчик Р. Д. Примечания // Гумилев Н. С. Соч.: в 3-х тт. Т. 3. М., 1991. С. 256 – 257).

Теории лингвиста Александра Афанасьевича Потебни (1835- 1891), действительно, повлияли на становление модернистской концепции слова и символа. Подробнее см., например: Белькинд Е. Л. Андрей Белый и А. А. Потебня // Тезисы I Всесоюзной (III) конференции «Творчество А. Блока и русская культура ХХ века». Тарту, 1975. С. 160 – 164.

Георгия Ивановича Чулкова (1879 – 1939) Сергей Митрофанович Городецкий (1884 – 1967) упоминает как пропагандиста так называемого «мистического анархизма», попытавшегося приложить идеи Вяч. Иванова о кризисе индивидуализма и торжестве соборного творчества к тогдашней политической и общественной ситуации. Именно «венки сонетов» Иванова, включенные им в книгу стихов «Cor Ardens», подразумеваются в статье Городецкого далее. Кроме того, не называя имени автора, Городецкий цитирует ст-ние Иванова «Огненосцы»: «Из Хаоса родимого Гляди – Звезда, Звезда! // Из Нет непримиримого Слепительное Да!».

«Телеграфист» – ст-ние Андрея Белого из его книги «Пепел» (1909). «Слова – хамелеоны» – образ из ст-ния Бальмонта «Змеиный глаз»: «Слова – хамелеоны, // Они живут спеша, // У них свои законы, // Особая душа…». Звезда Маир – центральный образ одноименного цикла ст-ний Сологуба. Первая книга Владимира Нарбута «Стихи» вышла в 1910 г. Городецкий написал на эту книгу доброжелательную рецензию (Против течения. 1910. № 8. С. 4).

 

 

Георгий Иванов

 

СТИХИ В ЖУРНАЛАХ 1912 г.

(ОТРЫВОК)

 

Как ни поверхностен этот разбор, все же я думаю его достаточно, чтобы дать представление о малоутешительном положении стихов в наших современных изданиях. Безвкусие, отсутствие интереса к поэзии, полная неосведомленность относительно ее задач – царит даже в лучших из них, между тем, как внимание к стихам читающей публики заметно возрастает. На это указывают напр<имер>, быстро расходящиеся книги молодых поэтов. С октября 1912 г. начал даже выходить журнал, посвященный исключительно стихам, – ежемесячник стихов и критики «Гиперборей», упоминанием о котором я, следуя мудрому правилу: – приятное к концу – и закончу свое обозрение. <…>

«Гиперборей», насчитывающий в числе своих сотрудников таких поэтов, как А. Ахматова, Гумилев, Городецкий, Мандельштам, Нарбут, Зенкевич, однако является не только журналом, печатающим хорошие стихи, но и тем руслом, куда стремится все подлинно живое и в русской поэзии, прошедшей искусы символизма… и радостно видеть, как с каждым новым выпуском молодого журнала это русло делается все определеннее.

 

Печатается по: Георгий Иванов Стихи в журналах 1912 г. // Аполлон. 1913. № 1. Январь. С. 77. Георгий Владимирович Иванов (1894 – 1958) был в эту пору одним из самых активных пропагандистов акмеизма. Заслуживает быть отмеченным то обстоятельство, что в финале его обзора среди имен акмеистов упомянут Мандельштам, «пропущенный» в статье Городецкого, напечатанной в этом же номере «Аполлона».

 

 

<Без подписи>

 

19 декабря 1912 г., в помещении Общества Интимного Театра «Бродячая Собака» Сергеем Городецким была прочитана лекция под названием «Символизм и Акмеизм». В основу ее положены мысли, высказанные лектором в статье, напечатанной в этом номере «Аполлона». Лекция вызвала оживленные прения. Н. Гумилев, по существу соглашаясь с лектором, восстал против несколько односторонней и несправедливой оценки символизма и отметил, что в лекции говорилось главным образом об адамизме, а не об акмеизме. Адамизм же, являясь не миросозерцанием, а мироощущением, занимает по отношению к акмеизму то же место, что декадентство по отношению к символизму. Кроме того, им же было указано, что подобно тому, как символизм был торжеством женского начала духовной культуры, акмеизм отдает решительное предпочтение мужскому началу. Лектор, попросив слова не в очередь, присоединился к мнениям оппонента и объяснил свое отношение к символизму требованием настоящего момента. Затем Д. Кузьмин-Караваев приветствовал акмеизм за то, что он возвращает искусству право быть свободным от каких-либо посторонних требований выражением творческой силы человеческого духа. Василий Гиппиус, отрекомендовавшись символистом, предостерегал акмеизм от опасности впасть в самодовольство и потерять веру в «землю обетованную», конечный пункт человеческих исканий. Е. Зноско-Борвский отвергал самый факт существования акмеизма, как школы отличной от предыдущих, и в доказательство приводил выдержки из старых статей Н. Гумилева, написанных, когда последний считал еще себя символистом. А. Кульбин <так! – Сост. > приветствовал акмеизм в выражениях запутанных и странных. Остальные ораторы обнаружили полную неподготовленность к рассуждениям о вопросах литературы. Лектор ответил каждому из оппонентов, ни в чем не изменив своей первоначальной точки зрения.

 

Печатается по: < Без подписи >. <Без заглавия> // Аполлон. 1913. Январь. № 1. <Раздел «Смесь»>. С. 70 – 71.

 

 

М. Неведомский

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: