 |
Итоги Русской символической поэзии
|
|
|
|
(ОТРЫВОК)
I.
В настоящее время вполне уместно подвести итоги русской символической поэзии. Творчество главных представителей этой поэзии закончило некоторый круг своего развития. Бальмонт пропел свои лучшие песни: последние сборники его стихов, по единодушному признанию его друзей и врагов, не могут совершенно равняться его предыдущим сборникам: они значительно хуже по форме своей и малоценны по содержанию. Другой вождь русских символистов, В. Брюсов, сам говорит о себе, что некоторый «путь» им закончен. В предисловии к III-ему тому своих «Путей и перепутий» он говорит: «Во всяком случае, III-й том я считаю последним томом “Путей и перепутий”. Эти “пути” пройдены мною до конца, и менее всего склонен я повторять самого себя». И хотя после этого Брюсов выпустил еще книгу стихов «Зеркало теней», но она ничего нового в смысле содержания и формы не прибавляет к его творчеству: здесь Брюсов все же повторил самого себя. Творчество Сологуба еще раньше закрепилось в определенном кругу идей и образов, и продолжает быть таким же цельным и законченным. Сами символисты признают, что первая волна русского символизма схлынула, не оправдав их надежд, и что будущее должно дать что-то новое; будет ли это новой волной того же символизма или явится нечто другое – это неизвестно. В таком смысле выражаются В. Иванов и А. Блок.
Последний, признавая факт неосуществившихся надежд, пишет: «Мой вывод таков, что путь, которого требует наше служение, есть прежде всего – ученичество, самоуглубление, пристальность взгляда, духовная диета. Должно учиться у мира и у того младенца, который еще живет в сожженной душе». Мало того, появились уже новые течения в поэзии, которые поют отходную русскому символизму; таковы эгофутуризм и акмеизм (адамизм). Вот что мы читаем в «Аполлоне», органе акмеистов: «На смену символизма идет новое направление, как бы оно нанизывалось, акмеизм или адамизм, но, во всяком случае, требующее большого равновесия сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то было в символизме».
|
|
|
В литературе живо чувствуется потребность в новых путях; символическая поэзия изживает самую себя.
Печатается по: П. Гурьев Итоги русской символической поэзии // Начало. Саратов, 1914. С. 29. П. Гурьев (? – 1913), врач, владелец саратовского издательства «Горизонты», был близок к социал-демократам.
Корней Чуковский
«ЦВЕТУЩИЙ ПОСОХ»
1.
Весь на бегу, на лету, так и развеваются фалды! Вскачь, впопыхах, без оглядки!
Не говорит, – тараторит! Брызжет слюной: тра-та-тá. Натараторил уже двадцать томов. Все его стихи – скороговорка. Вылетают, как дым из трубы, и как дым разлетаются по ветру.
Ничего чугунного, каменного, никакой массивности, прочности, – вихревые слова, плясовые, – как же их шлифовать и чеканить? Проклубились, и вот уж их нет:
Налетели, засвистали, закрутили, понеслись.
Буйной стаей заметались, закричали, сорвались,
Оттого они так лохматы, неряшливы; написаны с маху, на ура. В них выболтано много прекрасного, но сколько и ухарского, беспардонного, ернического! Уж таков этот Сергей Городецкий: его поэзия – часто камаринская. Он с самим Аполлоном на ты, хлопает его по плечу, фамильярно зовет Аполлошкою... А ведь очень талантлив – еще бы! Отличный талант, но – камаринский.
Я с неохотой разрезывал эту его книжку, зелененькую. Книжка очень милая: как писанка! Что-то в ней весеннее, радующее и название такое пасхальное:
– Цветущий Посох! Издание Грядущего Дня!
Но это-то и вызывает досаду: как ему не надоело пасхальничать. Сколько раз уж он расцветал, воскресал; это сделалось его специальностью. Ведь все эти десять годов – для него непрерывная пасха, сплошной бесконечный апрель, «звоны, стоны, перезвоны, звоны-вздохи, звоны-сны», – ярь безбрежная, неиссякаемая. Где же его осень, где будни? Где его понедельники, вторники?..
|
|
|
Неохотно я взялся за книжку, начал почему-то с конца, вяло перевернул три страницы, и вот уже несколько дней читаю, не могу начитаться, скоро заучу наизусть! Книжка оказалась удивительная.
* * *
Ведь и вправду здесь другой Городецкий, преображенный: был ухарь, неряха, плясун, а стал медлительный и задумчивый. Перебесился, смирился.
Какие-то песни в душе отзвучали,
И с чем-то проститься настала пора.
Кончилась бесшабашная ярь, началось что-то строгое, тихое. Похоже, как будто поэт вдруг возненавидел себя, все свои дела и замашки, вступил с самим собой в рукопашную, и вот, наконец, одолел. Городецкий победил Городецкого; вытравил из своей души все шальное, лохматое, что до сих пор затемняло его поэтический облик. Он сам говорит в своей книжке о каком-то поединке с собою и поздравляет себя с победой:
– Ты окончил с собой поединок!
И не он один из декадентов ощутил в эти последние годы такую острую злобу к себе; преодолеть, уничтожить себя, чтоб родиться заново, с новой душой, – такая теперь жажда у многих.
Здесь залоги какого-то прекрасного будущего, и мы с радостью приветствуем их.
Если спросить Городецкого, кто же ему помогал в этом поединке с собою, он скажет одно: акмеизм.
Городецкий от акмеизма в восторге, и, правда, нет лучше оружия против поэтических пьяниц, нерях, лохмачей. Акмеизм их вытрезвляет мгновенно. Он не позволит им ерничать. Из шалых словоблудов, разнузданных, он делает честных работников. Он держит их в ежовых рукавицах. Вместо зыбких, летучих, бесформенных слов, как дым, развеваемых по ветру, он дает им слова из металла и камня, многопудовые. Он делает их скульпторами слов, упорными чеканщиками, резчиками. Все декадентские фокусы-покусы, вульгарные зигзаги пшибышевщины он заменяет строгими линиями, благородными, простыми контурами. Словом, он как будто специально придуман для Сергея Городецкого, для целения его недугов и ран. Недаром Городецкий так захлебывается, прославляючи чудесное снадобье: он принял огромную порцию, и действительно воскрес, обновился.
|
|
|
Новые стихи Городецкого – высшее торжество акмеизма. Разве мог бы прежний Городецкий создать этот восхитительный цикл «Друзьям», которым поистине, вправе гордиться его акмеистичная книжка. Ведь это не стихи, а медали, вычеканены раз навсегда. Поэта соблазнило изготовить из мраморных и бронзовых стихов портреты – медальоны своих близких. Каждый медальон – восемь строк, но какая виртуозность рисунка, какой упрямый, неуклонный резец. Тесные, сгущенные строки, но в них – вся квинтэссенция личности. Разве можно, например, точнее, отчетливее передать прихотливейший облик писателя Алексея Ремизова, чем в этом стихотворном гротеске:
Звериный цесарь, нежити и твари,
Ходатай и заступник пред людьми!
Скажи, в каком космическом пожаре
Ты дух свой сплавил с этими костьми?
Старообрядца череп, нос эс-эра,
Канцеляриста горб и дьяковы персты.
Нет, только Русь – таинственная эра –
Даст чудище, родимое, как ты.
Здесь не только точнейший рисунок, но и своеобразная лирика, в которой чувствуешь и насмешку, и любование, и нежность.
И можно ли полнее, лиричнее выразить самую душу души юного поэта Клычкова, чем в этой удивительной оде:
– «Родятся в комнатах иные, а ты – в малиновых кустах. За то и губы наливные, и сладость алая в стихах.
– Сергунька, друг ты мой кудрявый, лентяй, красавец и певун! Люблю тебя, мой легконравый, перебиратель струнок-струн».
Кто и не знает Клычкова, чувствует, что это он несомненно, что сходство должно быть разительное. Также превосходны портреты Бориса Верхоустинского, Николая Клюева, Аси Тургеневой, Влад. Нарбута, Влад. Пяста, К. Бальмонта, Н. А. Морозова, – в каждом чувствуешь самую музыку личности, то интимное, неуловимое, непередаваемое, как запах, в чем и заключается сущность души.
Впрочем, о музыке у меня написалось нечаянно. Акмеисты ненавидят музыку: они всячески ее вытравливают из своих душ и стихов. Магические чары лирной музыки, пьянившие доселе поэтов, кажутся им лживее лжи. Их задача: преодолеть эти чары. Если Верлен восклицал: – «Музыки прежде всего!» то они, ему наперекор, повторяют: «архитектуры, скульптуры!». Строй свою поэму, как башню, как часовню, как мост, будь не музыкантом, но каменщиком. У акмеистов Эренбурга и О. Мандельштама много таких каменных стихов.
|
|
|
Этой борьбе с наваждениями музыки, к счастью, суждена неудача. Ведь и в скульптуре, и в зодчестве есть свои мелодии, свой ритм. Разве Кельнский собор не лиричен? И что такое архитектурный стиль, как не музыкальная ритмика камня? Акмеистам не уйти от музыки, но эта их жажда «каменности», «вещности» – несомненно плодотворна и нужна: ужасная участь музыканта -Бальмонта, который вот превратился в шарманку, должна быть мементо для многих.
Тем-то и хороши эти новые стихи Городецкого, что он, не убивая в себе музыки, укротил ее, подчинил, наконец, своей воле. Уж не она им владеет, а он ею. С динамикой сочетает он статику.
* * *
Прежде Сергей Городецкий не видел отдельных человеческих душ. Жил собою, в себе, для себя. Сомнамбула, охваченный ярью, в белые апрельские ночи он бродил среди нас, как слепой. Люди были для него до сих пор сплошная безличная тварь, копошащаяся в хаосе мира. Характерно, что когда говорил он о женщинах, то различал в них не лица, не личности, а только краски, цвета: «рыжая», «зеленая», «синяя»...
– Аленькая, маленькая, алый огонек!
– Розовая, быстрая...
– Голубая, голубая, голубая...
Ярь туманила, застилала глаза, и он видел только чресла, а не лица. И если, наконец, он запел о других, о Морозове, о Нарбуте, о Пясте, об индивидуальных, отдельных неповторяемых человеческих лицах, если наконец он прозрел, то здесь единственно заслуга акмеизма: акмеизм увел его прочь от миражей, фантомов и марев к подлинным явлениям бытия. Ах, как приятно в трамвае рассматривать усы и носы, не для прозрений мистических, не для касаний к потусторонним мирам, но просто так, потому что приятно. Нам не нужно нездешних миров, мы и здешним чрезвычайно довольны. С аппетитом, ненасытно глядим на людей, на их скулы, горбы, черепа, на зверей, на предметы, и рисуем все зримое жадно в свои альбомы стихов. И радуемся, что нос это нос, а не знамение трансцендентного мира. К черту символику, мистику! Нам нужна не тайна, а явь. Будем только честны, рачительны, и все остальное приложится. Довольно кокетничать с безднами, откровениями, тайнами, довольно чревовещать и пророчествовать! Здесь ведь не Синай, а Фонтанка!
Так говорят акмеисты, и слова их не только слова: кроме «Цветущего Посоха» у них много прекрасных созданий.
|
|
|
* * *
Итак, я люблю акмеизм? О нет, я к нему равнодушен. Для многих он опасен и вреден. Городецкому он помог, а для Садовского он был бы губителен. Я знаю немало поэтов, которым было бы очень полезно пройти чрез футуризм, бурлюкизм. Сколько поэтов, столько и поэтических школ; сколько темпераментов, столько поэтов.
Печатается по: Заметки читателя. Статья К. Чуковского. «Цветущий посох» // Журнал журналов. Еженедельник нового типа. 1915. № 1. С. 7 – 8. По-видимому, о фрагменте именно этой рецензии Чуковского Гумилев писал Ахматовой 10 июля 1914 г.: «У Чуковского я просидел целый день; он читал мне кусок своей будущей стати об акмеизме, очень мило и благожелательно. Но ведь это только кусок, и, конечно, собака зарыта не в нем!» (Гумилев Н. С. Соч.: в 3-х тт. Т. 3. М., 1991. С. 238). В ответном письме Ахматова спрашивала: «Будет ли Чуковский читать свою статью об акмеизме как лекцию? Ведь он и это может» (Там же. С. 339). Эту же статью Чуковского Владимир Нарбут упоминает в письме к Михаилу Зенкевичу от 23 июня 1915 г. (см.: Нарбут В., Зенкевич М. Статьи. Рецензии. Письма. М., 2008. С. 252).
Сергей Бобров
РУССКАЯ ПОЭЗИЯ В 1914 ГОДУ
(ОТРЫВКИ)
Поэтические школы неприметно переходят одна в другую. И если вообще правильно деление человеческих увлечений по десятилетиям («шестидесятники», «люди сороковых годов»), чему есть весьма основательные аргументы, то, рассматривая один год, мы имеем дело с одной десятой всего движения и чем ближе десятилетие к своему окончанию, тем с больше очевидностью явствуют нам достоинства и недостатки сказанного движения умственного <…>
«Акмеисты» печатали в «Аполлоне» сердитые фанфаронады против символистов, заявляли о своей «звериности» и своей глубокой любви к… Теофилю Готье, по смыслу контекста возведенному в звериного поэта; издавали маленький журнальчик стихов «Гиперборей», где умилялись, что в стихах некоего соратника их №№, встречается особенный художественный элемент, «который все чаще и чаще называют акмеизмом»… Чем же характеризовался этот элемент, что он из себя представлял, оставалось непонятным и загадочным. Эго-футуристы уделяли значительно меньше внимания подобного сорта символистам, а основатель «Петербургского глашатая» (маленькой еженедельной газетки и книгоиздательства) И. В. Игнатьев в брошюре своей «Эго-футуризм»[122] <…> прямо указывал: «Северянин экзотичен к Бальмонту; И. Игнатьев к Гиппиус, Д. Крючков к Сологубу»… и т. д. Эго-футуристы вообще относились к своим предшественникам весьма толерантно. Напротив того, «гилейцы», «кубо-футуристы», базировались почти исключительно на самом огульном оплевании символистов. Однако, эта группа, прославившаяся своими публичными выступлениями, достаточно сомнительного свойства, несмотря на все, что было ей изрыгнуто по адресу символистов, вполне и всецело зависела от них. Наиболее сильно действовали на них Блок и Анненский.
Поэты «Лирики», выступившие под эпиграфом изд. Вяч. Иванова[123], уже в начале отчетного года определенно отмежевались от символизма, призывая к поздним пушкинианцам[124], ранним символистам[125] и динамичному образу в поэзии.
Это четыре группы, точные границы коих установить немыслимо, ибо постоянно члены их перемещаются; перегруппировки совершаются со сказочной быстротой, в зависимости от чего колеблются программы групп (а колебания эти столь быстры, что не чудо встретить теперь «молодого» поэта, побывавшего за один сезон в пяти – шести кружках, и основывающего седьмой, состав коего будет столь же непрочным) – и составляют собственно, сегодняшнюю новую поэзию <…>
Из произведений акмеистов заметны были на витринах книжных «Четки» А. Ахматовой и «Цветущий посох» С. Городецкого. Обе эти книги, прилежно написанные, еще раз доказали, что великий «бум» акмеизма благополучно окончился ничем. Самый достойнейший эксперт не найдет в книге г-жи Ахматовой ни одного стиха, который каким бы то ни было образом <не> развивал технические данные символистов; все, что воспето и пропето г-жой Ахматовой уже давно истинных себе бардов нашло в лице Кузмина, Блока, раннего Брюсова. Самое утонченное изощрение стиха г-жи Ахматовой есть техстопный трехдольный паузник, сбивающийся на амфибрахий. Но и в этом стихе (которым теперь – слава небесам! – стали писать в «Вестнике Европы») ничего особенно интересного г-жа Ахматова не дает (мы почти не встречали напр<имер> трибрахиевых и трибрахоидных пауз).
Книтики ахали над стихами «Четок» – какая замечательная острота! Возможно, очень возможно, – г-жа Ахматова острый человек; но это поэзии ее нимало не касается. Записывание своих острых впечатлений, увы, вовсе не есть поэзия. – «Вереница осьмистиший» г. Городецкого – крышкой гроба над этим поэтом хлопнулась; для г. Городецкого после этой книги доподлинно все кончилось. Стихотворец-однодневка пришел к своему естественному вечеру. «Ярь» – была и осталась его единственной книгой. – Стихи «Цветущего Посоха» чрезвычайно, по своей фактуре, плохи.
Кроме этих книг акмеисты выпустили «Песни полей и коминат» г. Юнгера, «Горницу» г. Иванова. Г. Гумилев напечатал перевод «Emaux et Camées» Т. Готье.
Печатается по: Сергей Бобров. Русская поэзия в 1914 году // Современник. 1915. № 1. Январь. С. 218, 219 – 223. В своей рецензии Бобров неточно цитирует неподписанную рецензию Гумилева на «Иву» Городецкого (см. выше в нашей подборке).
<Без подписи>
|
|
|
