I. Что историки могли объяснить 15 лет назад

Анализ современного состояния исторического знания предполагает краткую характеристику предшествующего периода, выберем достаточно протяженный, но единый: 1960 – начало 1990-х годов Любой историк согласится, что это были «славные десятилетия» радикального обновления и методологического переоснащения исторической науки, характерные черты которого — междисциплинарность, возникновение огромного количества новых исторических субдисциплин, появление у историков нового (междисциплинарного) корпуса классиков, формирование конвенционального списка известных историков, возвращение «большой исторической науки» к читателям, отчетливая методологическая рефлексия [3]. Попробую кратко охарактеризовать эти параметры.

Междисциплинарность

В исторических исследованиях второй половины XX века активно использовались концепции и понятия, выработанные в теоретической экономике, социологии, политологии, культурной антропологии, психологии, лингвистике. При этом междисциплинарное взаимодействие в сочинениях по истории почти всегда происходило в форме соединения теории из неисторической дисциплины и исторических методов исследования. Начиная с 1960-х годов обновление историографии совершалось в высоком темпе, и сложилась следующая модель взаимодействия: социальная дисциплина — соответствующая историческая субдисциплина — выбор теории — ее применение к историческому материалу [4].

«Стратегия присвоения» обнаружила совершенно иные возможности для анализа исторического материала и оказалась чрезвычайно плодотворной для развития исторического знания. В итоге тесного союза истории с социальными дисциплинами, реализованного ведущими западными историками, в 1960-е годы экономическая и социальная истории завоевали передовые позиции в историографии, опираясь на экономические и социологические макротеории (экономических циклов, экономического роста, социальной стратификации, модернизации, символической власти, конфликта, миросистемный анализ) и структурный анализ.

Вслед за становлением экономической, социальной и демографической истории, ориентированных в то время на возможности применения математических и статистических методов, начинается использование историками достижений других социальных и гуманитарных наук. Одной из самых востребованных историками областей знания становится культурная антропология; на ее теориях и во многом методах строится историческая антропология, история ментальности, история повседневности и даже «новая» политическая история. Причем если в 1960–1970-е годы историки брали на вооружение преимущественно макротеоретические подходы (экономические циклы, теория конфликта, модернизации, власти), то начиная с 1980-х годов они начали обращаться к микроанализу с привлечением соответствующих теоретических концепций (потребительской функции, ограниченной рациональности, сетевого взаимодействия и т.д.).

Корпус новой классики

Для каждого периода развития социально-гуманитарного знания существует некий набор авторов, из работ которых ученые-гуманитарии черпают идеи, методы, цитаты, в крайнем случае — просто ссылаются на имена. Это свидетельство и проявление междисциплинарного характера современных наук о человеке. Однако в историографии к концу прошлого века сложилась ситуация доминирования, условно говоря, «чужих» классиков. Значение концепций и моделей, почерпнутых из практически всех социальных и гуманитарных наук, в небывалой степени возросло, сведя почти на нет роль собственно исторических теорий.

В исторических исследованиях второй половины ХХ века функции классиков обычно выполняли представители социологии, культурной антропологии, социальной психологии и т.д. В исторических сочинениях появляются такие классики, как экономисты Й. Шумпетер, С. Кузнец, У. Ростоу, К. Поланьи, Д. Норт; социологи Э. Дюркгейм, М. Вебер, Т. Парсонс, Ш. Айзенштадт, И. Валлерстайн, П. Бурдьё, да и по-новому прочитанный К. Маркс. Ведущие антропологи (К. Гирц, К. Леви-Стросс, А. ван Геннеп, Э. Лич, М. Мосс, М. Салинз и др.) выполняют функции классиков в исследованиях по исторической антропологии и истории ментальности. Такие же списки можно привести, если обратиться к лингвистике, психологии, cultural studies, философии.

В это же время сформировался круг признанных историков и список трудов, положивших начало новым направлениям. В современной макросоциальной истории к этому списку можно отнести исследования Ф. Броделя, П. Стирнза, Э. Хобсбаума [5]. Точно так же обращение к микроанализу в социальной истории, связанное с возникшими в 1970-е годы сомнениями по поводу известных макроисторических моделей, четко маркировано работами Дж. Леви, К. Гинзбурга, Х. Медика [6].

Появление культурологической интерпретации повседневного поведения в 1970–1980-е годы было отмечено поистине культовыми историческими книгами — «Монтайю, окситанская деревня (1294–1324)» Э. Ле Руа Ладюри, «Сыр и черви. Картина жизни одного мельника, жившего в XVI в.» К. Гинзбурга, «Возвращение Мартена Герра» Натали Земон Дэвис [7], — которые стали эталоном исследования повседневной жизни в контексте культуры прошлого. Начало исследованиям плебейской культуры положили работы П. Бёрка и Э. Томпсона [8]. В ряду основополагающих работ по истории детства — известная книга французского историка Ф. Арьеса «Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке» [9]. У истоков психоистории стоит книга Э. Эриксона «Молодой Лютер: психоаналитическое историческое исследование» [10].

Одна из последних инициаций в классики произошла совсем недавно в области «исторической памяти»: это известные исследования П. Нора и книг Я. Ассмана «Культурная память: Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности» [11]. Вся современная «индустрия производства исторической памяти» перерабатывает в меру сил и потребностей их фундаментальные работы.

Диверсификация предметного поля исторических исследований, тенденция к пересмотру эпистемологических принципов исторического знания не увели признанных историков от массовой аудитории, а, напротив, позволили приблизиться к ней. Появилась волна бестселлеров, созданных историками, способными писать «историю как роман», не поступаясь при этом соблюдением дисциплинарных конвенций [12].

Методологическая рефлексия

Манифесты в защиту исторической науки и дискуссии о характере исторического знания стимулировались как «историографическими поворотами», так и явлением постмодернизма. Никогда так активно, как на исходе прошлого века, историки не обсуждали проблемы методологии истории. В работах многих ведущих историков (П. Бёрка, П. Вейна, К. Гинзбурга, Р. Дарнтона, Н. Земон Дэвис, Ж. Ле Гоффа, Ю. Кокки, М. Конфино, М. Оукшотта, Ж. Ревеля, Л. Стоуна, Ч. Тилли, Р. Фогеля, Ф. Фюре, Э. Хобсбаума, Р. Элтона и др.) была предпринята попытка снова объяснить специфику предмета исторической науки, особенности исторического сознания и познания, а также четче обозначить нормы и конвенции, которыми руководствуются профессиональные историки.

Весь теоретический багаж, освоенный и преобразованный исторической наукой во второй половине ХХ века, ощутимо работает в поле современной историографии. Но нас интересуют новые вопросы и новые ответы, получаемые с помощью новых теорий и моделей исследования.