II. История и теория в XXI веке

Начала я с просмотра журнала History and Theory, который на протяжении многих десятилетий был для меня главным ориентиром в теории истории. Казалось, что наименования тематических номеров, проблематика статей укажут на новые области исследования, обозначат возникающие междисциплинарные перекрестки. Но скорее журнал указал на начавшуюся в 1990-е годы смену тематических приоритетов и даже на размывание границ между научной и не вполне научной историей.

Содержание журнала достаточно ощутимо изменяется с середины 1990-х годов. Это мало проявляется в названиях тематических выпусков, практически не уступающих прежним «по градусу концептуальности», но отличия легко уловимы по постановке проблем в отдельных статьях. Кроме того, поражает изобилие статей о кино, опере, фотографии, сериалах, исторической памяти, «неконвенциальной истории» и прочих сюжетах, типичных для cultural studies. При этом журнал по-прежнему позиционирует себя как издание, которое «прокладывает пути в исследовании природы истории. Известные мыслители мира делятся своими размышлениями в следующих областях: критическая философия истории, спекулятивная философия истории, историография, история историографии, методология истории, критическая теория, время и культура. Дисциплины, имеющие к этому отношение, также освещаются на страницах журнала, включая взаимодействия между историей и естественными и социальными науками, гуманитаристикой и психологией» [13].

Более внимательное изучение содержания журнала за последние 15 лет определило модус размышлений и эмоциональный фон для них — с оттенком нерадостного удивления. Тут и возник первый вопрос: показывает ли журнал «среднюю температуру по больнице» или все-таки именно с ним что-то произошло? Основания для того, чтобы не генерализировать ситуацию, конечно, были. Одно из очевидных состояло в том, что приглашенным редактором многих номеров был Франк Анкерсмит, занимавший отчетливо постмодернистскую позицию [14]. Правда, в самые последние годы наметился сдвиг в сторону сциентизма и реализма. Содержание выпуска, изданного к пятидесятилетию журнала и посвященного темам будущего, кажется, показывает такую перспективу [15]. О том же в какой-то мере свидетельствует и список статей, которые пользуются наибольшим читательским спросом (Top Highlights), за 2008–2009 годы. Половину текстов из этого перечня представляют собой статьи о роли научных подходов к истории или программные рецензии ведущих историков на серьезные теоретические работы.

В список из 10 работ попала, например, рецензия Дж. Иггерса «В поисках пост-постмодернистской теории истории» [16]. Интересно, что речь (и не только в данном случае) идет о высокой востребованности всего-то рецензии на книгу, в которой говорится об исчерпанности не только модернистского, но и постмодернистского периода в исторической науке, и о потребности в новой «теории истории». Правда, книга, о которой идет речь [17], составлена известным историком-теоретиком Йорном Рюзеном, а наряду с его собственной статьей там помещены работы именитых Анкерсмита и Дэвида Карра. Да и автор рецензии не менее известен. И все же резонно предположить, что читателей более всего привлекает тема, предлагающая новые подходы к истории или, по меньшей мере, новые размышления о них, возникшие у Иггерса на основании чтения коллективной монографии.

Статья известного философа истории Дэвида Карра «Нарративное объяснение и его противники», помещенная под рубрикой «Форум: Историческое объяснение», написана в защиту нарратива как формы исторического исследования. Последовательно рассмотрев доводы противников нарративного объяснения, которые звучали из стана «Школы Анналов», и шире — представителей разных направлений «новой научной истории», а затем из лагеря постмодернистов (Х. Уайт, П. Рикёр), Карр приходит к вполне ожидаемой в его устах реабилитации «рассказывания историй». Нарратив, по его словам, строится по правилам, по которым происходят сами действия: «Именно благодаря сходству структуры действия, производимого человеком, и структуры нарратива мы обычно можем объяснить действие, рассказывая о нем историю» [18].

Рецензия М. Принти «Скиннер и Поккок: Политическая мысль раннего Нового времени в наши дни» [19] на книги о политической теории в традиции Дж. Поккока и К. Скиннера возвращает к вершинам историко-политической мысли XX века. А статья Г. Спигел, как и выпуск, в котором она публикуется, посвящена механизму непрерывной ревизии в исторической дисциплине [20]. В качестве стартовой автором избрана идея Мишеля де Серто о том, что ревизия является необходимой предпосылкой исторического исследования, поскольку сама дистанция между прошлым и настоящим требует постоянных инноваций, чтобы производить объекты исторического знания, которые не существуют, пока историк не укажет на них. Автор анализирует возможные психологические, социальные и профессиональные причины смены интерпретаций на примере лингвистического поворота в историографии.

Замечу, что все упомянутые статьи из топ-листа написаны представителями «старой гвардии», осмысливающими очередные этапы эволюции дисциплины с позиций теории. Однако в этом списке есть и другая половина, к чему мы вскоре подойдем.

В предисловии к серии Making Sense of History ее ответственный редактор Й. Рюзен пишет, что в то самое время, как многие теоретики провозгласили, что история как академическая дисциплина приблизилась к своему концу, «исторические предметы» обсуждения — народная память, телевизионные и голливудские истории, публичные и политические дискуссии о прошлом — «кажется, с остервенением занимают ее место». В связи с этой констатацией он ставит следующий вопрос: «Представляет ли академическая дисциплина “история”, какой она сложилась в западных университетах на протяжении последних двухсот лет, специфический способ или тип исторического размышления, который можно отличить и отграничить от других форм и практик исторического сознания?» [21]. И призывает к «новой теоретической рефлексии».

Эта грань между академической (научной) историей и другими формами исторического знания на самом деле достаточно концептуализирована [22], но почему-то непрерывно стирается даже на страницах солидных академических журналов. Пример тому — тематический номер «Истина и аутентичность в современной исторической культуре» [23]. Даже введение к выпуску, написанное К. Классеном и В. Канштайнером, попало в Top Highlights. Ключевые слова — аутентичность, историческое сознание, историческая культура, холокост, реализм, дигитальные медиа, травматическая память — дают надежду на то, что в выпуске мы найдем «новую теоретическую рефлексию». Авторы тома анализируют центральную для исторической науки проблему «исторической истины» (в данном случае в контексте формирования массовых исторических знаний). В поле зрения оказываются шесть типов исторической репрезентации, играющие важную роль в современной исторической культуре: исторический роман, историография, фотография, художественные фильмы, видеоигры и музейные экспозиции. Каждое эссе сфокусировано на историческом событии, которое служило пробным камнем в дискуссиях об историографии, исторической культуре и этике исторической репрезентации. Пять эссе посвящены Второй мировой войне и холокосту [24], и одно — истории рабства и его наследия в США. В числе «репрезентирующих текстов» — роман «Бойня № 5» Курта Воннегута [25], фильм «Список Шиндлера» Стивена Спилберга [26], современные видеоигры и пр. Выбор не вызывает возражений. Удивление вызывает вывод, в котором все эти формы знания уравниваются не по степени их влияния на массового читателя, а по критерию исторической истинности.

«С одной стороны, они (статьи. — И.С.) показывают нам, как работают отдельные тексты или визуальные репрезентации и как “ловкость рук” позволяет производить эффект реальности в разных культурных декорациях. С другой стороны, они знаменуют торжество текста и его создателя, оказавшего влияние на историческое сознание многих потребителей, включая самих авторов. В результате авторы тома вовсе не предлагают элегантных деконструкций исторических репрезентаций, созданных якобы теоретически наивными историками и другими практикующими в истории. Напротив, эссе представляют собой поисковые, свободные, отмеченные саморефлексией диалоги о проблемах исторической истины, основанные на благожелательном пристальном прочтении широкого круга артефактов культуры» [27].

Или статья из того же списка, написанная Элко Руни, в которой автор упрекает профессиональных историков в том, что, изучая такие болезненные сюжеты, как «память» и «травма», в «позитивистском» ключе, они уже одним этим фактом разоблачают свою «неискренность». В результате, по словам Руни, «тему коммеморации можно встретить повсюду, но к ней никогда не относятся с должной серьезностью» [28].

Итоги просмотра History and Theory побудили обратиться к другим историческим журналам, для которых характерен теоретический (методологический) уклон, среди них: Historical Method, History Today, Journal of Modern History, Rethinking History, American Historical Review, History Workshop Journal. Конечно, это было не сплошное прочтение, но просмотр «наметанным глазом» показал, что нельзя говорить о тотальном исчезновении из научно-исторической периодики теоретической составляющей. Встречается довольно много работ о теориях национализма, теориях империй, гендерном подходе. Есть статьи о роли agency в истории, компаративистике и ее субститутах, каузальном плюрализме в изучении прошлого, использовании исторической лингвистики, о конце марксистской историографии, об историческом ревизионизме. Встречаются выпуски и отдельные статьи, предлагающие концептуальное переосмысление хорошо изученных исторических феноменов, например Английской или Французской революции, и т.д. Но, к сожалению, на страницах практически всех упомянутых академических журналов очень заметен крен к стратегии «живой озабоченности».

Просмотр полнотекстовых баз книг по истории за последние полтора десятилетия (издательства Sage, Springer, Oxford University Press, Cambridge University Press, Routledge University Press, Yale University Press, California University Press, Princeton University Press и др.) с целью обнаружить новые труды по теории/методологии истории (в широком смысле), конечно, дал более многомерную картину, но не изменил ее радикально. Можно уверенно сказать, что методологического обновления истории, сколько-нибудь сопоставимого даже с любым из десятилетий второй половины ХХ века, в наступившем столетии не происходило — ни на уровне внедрения новых «сильных» концепций, ни на уровне междисциплинарного взаимодействия, ни в области появления новых объектов, ни в сфере теоретической рефлексии.

Если же обратиться к конкретным направлениям из сложившихся ранее, то можно увидеть, что продолжается экспансия культурной истории (особенно энергично в сфере визуальных исследований), активно развиваются микроистория, локальная история, историческая антропология, история массовых представлений и «исторической памяти», гендерная и женская тематика. Заметно изменилась история науки и образования. В целом историки за последние годы узнали много нового, радикально переосмыслили уже известную информацию — масштаб сделанного поражает. Однако в этих областях не произошло заметных теоретических подвижек, историки опираются на аналитические процедуры и методы, освоенные и «присвоенные» ими в прошлом веке.

Конечно, на фронтир исторических исследований действуют экзогенные факторы. Социальные проблемы современного общества — постсоциализм, глобализм, неоколониализм, новый миропорядок, религиозная мобилизация, новый характер миграции и маргинальности, массовая культура — ставят задачи научного анализа связанных с ними явлений и процессов (демократии, империи, transition, цивилизации, культуры, идентичности, гендера, массовых представлений) и перед историками.

Кажется, что в целом развитие историографии в последние полтора десятилетия намного заметнее определяется «социальным заказом», чем в период первых «поворотов». Об этом говорит и распространение «публичной истории», и авторитетность фигуры публичного историка [29]. Хотя вопрос о степени влияния социального заказа на трансформации исторической науки непрост: достаточно вспомнить, что в «новой социальной истории», утвердившейся на фоне событий 1968 года, в центре внимания были социальные движения, революции и другие формы протеста. (Правда, тогда «публичные историки» и помыслить не могли о вытеснении академических, зато «левые» успешно теснили «правых».)

В то же время в развитии историографии важны факторы эндогенные, связанные с развитием социальных и гуманитарных наук. Очередные «повороты» там происходят, и они порождают новые междисциплинарные поля. Сегодня в социальных науках активно задействованы такие дисциплины, как география, экология, биология, нейрология, антропология. Взаимодействие с ними образует не существовавшие ранее междисциплинарные союзы и «повороты», среди которых пространственный поворот [30], эволюционная экономика [31], моральная география [32], социобиология (биологический или когнитивный поворот) [33].

Интерес социальных наук к биологии связан с тем, что признание человека биосоциальным существом требует от представителей наук о человеке столь же тщательного изучения его биологической природы, как и социальной, а кроме того сегодня очень востребована и развивается неодарвинистская эволюционная теория [34]. В отдельных исторических работах, посвященных теоретическим или философским основам исторического познания, обнаруживается осведомленность в происходящем. Социобиологии и эволюции был посвящен специальный выпуск History and Theory [35]. Однако мы находим трезвую оценку неготовности историков последовать примеру коллег по социальным наукам.

Из всех перечисленных трансформаций, наблюдаемых сегодня на поле социальных дисциплин, наиболее актуальной для истории оказалась «спациализация» социальных наук [36]. Переосмысление фактора пространства объясняется тем, что в современной историографии новации локализуются, прежде всего, в области глобальной истории, пост/неоколониальных исследований, истории империй, субстанциальной философии истории (в той ее части, которая связана с проблематикой глобализма) [37]. Всемирная история в самых разных вариантах вышла на лидирующее место в исторических публикациях, особенно журнальных. Таким образом, влияние новых интерпретаций социального пространства на историческую науку проявилось прежде всего в трансформации дисциплины, которую со времен Полибия называли всеобщей или всемирной историей. «Весь мир» — старейший предмет размышлений историка — оказался одним из самых востребованных и радикально ре- и деконструированных объектов в современной историографии.