Мемориальный поворот» в современной российской исторической науке».

В статье охарактеризованы основные направления изучения исторической памяти в современной отечественной науке. Автор выявляет, как отечественные исследователи трактуют социальную природу памяти, какие сообщества рассматриваются в качестве субъекта исторической памяти. Выделены основные группы источников, используемых в работах по исторической памяти, а также методы, которые применяются для их анализа. Рассмотрено, как трактуются в современных российских исследованиях проблемы структуры, содержания и «стратегий» исторической памяти. Научные труды, выполненные в русле «историографии памяти», интерпретируются как вклад ученого сообщества в социально значимую «работу над прошлым».

Историческая наука во второй половине ХХ в. прошла через не- сколько методологических поворотов: среди них выделяют «социоло- гический», «антропологический», «лингвистический», «когнитивный», «интерпретативный», «постмодернистский»… Каждый из таких пово- ротов мог выражаться в изменении проблематики исследований, круга источников и исследовательского инструментария, системы междис- циплинарных связей; переосмыслению подвергались представления о познавательных возможностях истории и их границах, о роли самого историка в процессе познания прошлого, о способах трансляции исто- рического знания и о социальной миссии исторической науки1. В числе методологических поворотов, кардинально изменивших облик современной исторической науки, исследователи все чаще вы- деляют «мемориальный поворот», развернувшийся на рубеже XX – XXI вв. (пишут также о «мемориальном уклоне», о «парадигме памя- ти» в современном социально-гуманитарном знании, и даже о совре- менности как «мемориальной эпохе»2). Сущность этого поворота со- стоит в том, что предметом исследования для историков все чаще становится не историческое событие или явление как таковое, а сама память о прошлом, живущая в сознании общества: ее содержание, способы трансляции, социальные функции3. * Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ проект № 14-01-00418. 1 Зверева 1999; Репина 2011; и др. 2 Про 2000. С. 312; Хаттон 2003. С. 33-50; Васильев 2008; Нора 2005. С. 395. 3 Репина 2005.60 История и теория Мемориальный поворот назревал в европейской культуре на про- тяжении всего ХХ века4. Травмы, связанные с мировыми войнами и не- виданным массовым насилием, разрыв исторического континуума, утрата привычных структур идентичности, ощущение невозможности возвращения к былому или же, напротив, недостижимости проектов будущего, – все это вело к актуализации темы памяти в культуре. По- этому мемориальный поворот можно воспринимать не только как но- вую тенденцию в исторической и других гуманитарных науках, но и как показатель перемен в самом обществе, как одно из проявлений широко- го «мемориального движения» или, по удачному выражению П. Нора, «всемирного торжества памяти»5. «Мемориальное движение» проявля- ется в интересе разных социальных групп к поискам своих «корней»; в небывалом размахе коммеморативных практик, в создании разнообраз- ных «институций памяти»6. Другой стороной этих процессов в совре- менном мире стала активизация «исторической политики» во всех ее формах, в том числе «войны памяти» между соседними государствами и принятие «мемориальных законов», предполагающих административ- ную или даже уголовную ответственность за публичное выражение тех или иных взглядов на прошлое7. Исследования, посвященные историче- ской памяти, тем самым включаются не только в «узкий» научный, но и в «широкий» социокультурный контекст; более того, многие их особен- ности могут быть поняты именно с учетом этого широкого контекста. Достаточно очевидны причины, по которым исследования истори- ческой памяти оказались актуальными в современной России. В числе этих причин – неоднократные «ревизии прошлого»8, которые предпри- нимались на протяжении исторического пути нашей страны от 1917 г. до 2000-х гг., а также усилия современных политиков и политтехноло- гов по формированию новой непротиворечивой версии «общего про- шлого». Тема исторической памяти (а также «войн памяти», «фальси- фикаций прошлого» и борьбы с ними, взаимоотношений историка и власти, проектов «единого учебника истории») в наши дни находится в центре острых общественных дискуссий, широко обсуждается в СМИ и блогосфере. Многие представители нашей профессии так или иначе во- влечены в «мемориальное движение», но выбирают в нем для себя раз- ные роли: хранителя и интерпретатора исторической памяти общества – 4 Потапова 2012. 5 Нора 2005. 6 Нора 1999. 7 Копосов 2011. С. 39, 41, 51. 8 Хмелевская 2004. С. 7.О. Б. Леонтьева. “Мемориальный поворот”… 61 или же активного участника и инициатора общественно значимых ком- мемораций, бойца на фронтах «войн памяти»; эксперта, критически оценивающего содержание тех или иных проектов «общего прошло- го», – или же мемуариста, «носителя памяти», наделенного более острой способностью к рефлексии, чем его современники. Показателями актуальности «мемориальной» проблематики в со- временной отечественной науке стали: публикация монографий и кол- лективных сборников, продолжающихся изданий и тематических вы- пусков журналов, проведение конференций и организация научных школ9. Изучение исторической памяти в современном научном сооб- ществе (далее я буду использовать понятие «историография памяти») стало полем сотрудничества представителей многих гуманитарных дисциплин, над ним успешно работают не только историки, но и со- циологи, политологи, психологи, культурологи, антропологи; этот список можно продолжить. С точки зрения Е.А. Ростовцева и Д.А. Сосницкого, авторов ис- ториографического обзора, посвященного изучению исторической па- мяти в современной отечественной науке, общая методология и даже терминология в данной сфере исследований до сих пор не сложились: «Исследования памяти являют яркий пример “раскрошенной историо- графии”, это сотни камерных работ, посвященных отдельным аспек- там и объектам исторической памяти, авторы которых, как правило, мало интересуются текстами и темами друг друга, используют мало согласуемые методологические подходы и терминологию»10. В исследованиях И.М. Савельевой и А.В. Полетаева также неодно- кратно отмечалось отсутствие исследовательского консенсуса в изуче- нии исторической памяти. Как подчеркивали они, само понятие «исто- рическая память» «по-разному интерпретируется отдельными авторами: как способ сохранения и трансляции прошлого в эпоху утраты тради- ции.., как индивидуальная память о прошлом, как часть социального запаса знания, существующая уже в примитивных обществах, как “кол- лективная память” о прошлом, если речь идет о группе, и как “социаль- ная память”, когда речь идет об обществе, как идеологизированная ис- тория.., наконец, просто как синоним исторического сознания»11. Цель предлагаемого исследования состоит в том, чтобы выяс- нить, можно ли в настоящее время говорить о сложившейся отече- 9 Захаров 2013; Курилла 2014; Ростовцев, Сосницкий 2014. 10 Ростовцев, Сосницкий. 2014. С. 117. 11 Савельева, Полетаев 2008. С. 68-69.62 История и теория ственной научной традиции в изучении исторической памяти; сфор- мировались ли в этой сфере исследований общее методологическое поле, проблематика исследований, терминология и т.д. В соответствии с этим важно выяснить следующее: как отечественные исследователи трактуют социальную природу памяти? Какие группы, сообщества или же индивиды рассматриваются в качестве «субъекта», «носителя» исторической памяти? На каких источниках базируется изучение ис- торической памяти, и какие методы предлагаются для работы с этими источниками? Наконец, каков «вопросник» исследователя, обращаю- щегося к этим источникам, – иными словами, что мы пытаемся вы- явить, изучая историческую память? Для поиска ответов на эти вопросы я обращаюсь только к отече- ственным исследованиям, посвященным исторической памяти самого российского общества (за исключением немногих особо оговоренных случаев). На мой взгляд, именно при обращении к сюжетам, связанным с прошлым своей страны, наиболее рельефно выступает рефлексивная природа исследований по исторической памяти: при осуществлении таких исследований учеными руководит не только познавательный ин- терес, но и стремление понять, каковы мы сами, каковы структура и содержание нашей исторической памяти, что и как мы помним о про- шлом – а что предпочли бы забыть. Большинство российских исследователей, занимающихся данной проблематикой, при обосновании теоретико-методологической ос- новы своих исследований ссылаются на труды зарубежных «отцов- основателей» мемориального поворота. Среди тех, чьи труды в наибольшей степени повлияли на методологический инструментарий и понятийный аппарат российских авторов – М. Хальбвакс (концепция социальной, интерсубъектной природы памяти); Я. Ассманн (разгра- ничение «культурной» и «коммуникативной», «холодной» и «горячей» памяти); Б. Андерсон и Э. Хобсбаум (концепции «воображенных со- обществ» и «изобретения традиции»); Й. Рюзен (концепция кризисов исторического сознания); и, конечно же, П. Нора и его соратники по знаменитому проекту «Места памяти». Из отечественных ученых, чьи методологические подходы явля- ются востребованными в современной «историографии памяти», сле- дует назвать Ю.М. Лотмана и его семиотику культуры; А.С. Ахиезера и его концепцию «маятника инверсии»; Ю.А. Леваду, предложившего разграничивать при изучении сознания наших современников «про- грамму опыта» (оценку средств, избираемых для достижения тех или О. Б. Леонтьева. “Мемориальный поворот”… 63 иных целей) и «программу культуры» (базовые ценности, определяю- щие значимость самих целей). Можно отметить также подход А. Эт- кинда и предложенное им методологически продуктивное разграниче- ние «твердой» и «мягкой» памяти общества. Под «твердой» памятью исследователь подразумевает образы и символы прошлого, воплощен- ные в монументальной форме и получившие тем самым статус «обще- признанных», находящихся под контролем государства; под «мяг- кой» – память, хранящуюся в форме текстов, личных воспоминаний, которая принадлежит гражданскому обществу12. Приведенный перечень значимых имен и востребованных концеп- ций дает возможность увидеть некоторые важные особенности отече- ственной «историографии памяти». Прежде всего, в современных исследованиях подчеркивается связь памяти с идентичностью (не только персональной, но социальной, кол- лективной). Идентичность при этом трактуется не как нечто изначально данное, а как находящееся в процессе созидания, нуждающееся в посто- янном поддержании, подвластное конструированию. Это, постмодер- нистское по своей сути, понимание идентичности легло в основу иссле- дований, посвященных «исторической политике», то есть феномену использования истории в политических целях, ярко проявившемуся в начале XXI в. Сквозной темой целого ряда исследований стала историче- ская память как объект активного формирования, конструирования, ма- нипуляций; в лексикон современного исследователя прочно вошли поня- тия «политика памяти» и «войны памяти» /«мемориальные войны». Так, исследования Г.А. Бордюгова, Е.С. Сенявской и А.С. Сенявского посвя- щены «войнам памяти» на внешнеполитической арене (на постсоветском пространстве, в «постсоциалистическом» мире, наконец, во всех странах- участницах двух мировых войн)13. «Историческая политика» является предметом анализа в монографии Н.Е. Копосова, коллективных проектах, сборниках под редакцией А.И. Миллера и И. Герасимова14. В фокусе рас- смотрения оказываются такие средства воздействия на историческую па- мять общества, как публичные дискурсы, ритуалы и практики коммемо- рации (наиболее выразительные примеры – снос или воздвижение монументов), преподавание истории (прежде всего в школе), презентации исторических сюжетов в кино и на телевидении15. В таких исследованиях 12 Эткинд 2004. 13 Бордюгов 2011; Сенявская 2006; Сенявская, Сенявский 2007. 14 Копосов 2011; Империя и нация…; Историческая политика... 15 Историческая политика... С. 15-17.64 История и теория происходит стирание традиционной грани между «историей», которая занимается прошлым, и «политикой», которая имеет дело с настоящим. Безусловно, работы по исторической политике обладают своей специфической исследовательской оптикой. В качестве основных «дей- ствующих субъектов» или «акторов» в этих работах рассматриваются, как правило, политические силы – правительства и партии, политиче- ские лидеры, СМИ, комиссии и другие «институты памяти», а истори- ческая память общества часто предстает в них как пассивный объект воздействия. Чтобы избежать опасной иллюзии всемогущества полити- ческих технологий, исследователю важно задаваться вопросом: какие условия нужны, чтобы те или иные «проекты» моделирования памяти оказались успешны или же, напротив, потерпели крах? Необходима ли для этого некая предрасположенность – или даже встречная актив- ность – со стороны самого общества? Не случайно в сборнике под ре- дакцией А. Миллера и М. Липман ставится проблема сопротивления исторической политике со стороны членов научного сообщества, а со- ставители сборника «Империя и нация в зеркале исторической памяти» отмечают наличие соперничающих «памятей» (локальных, региональ- ных, коллективных, частных) внутри одного и того же общества16. Проблема «субъекта» или «носителя» исторической памяти в современной отечественной науке является дискуссионной. Так, с точки зрения И.М. Савельевой и А.В. Полетаева, сами термины «коллективная память, социальная память, культурная память, историческая память» являются не слишком удачными: при употреблении этих концептов не- вольно возникают архаичные представления об антропоморфном «кол- лективном субъекте»17. «Конечно, можно использовать метафору “ис- торическая память”, чтобы подчеркнуть, что общество “помнит” о своем прошлом, “хранит в памяти” события своей истории, – писали они, – но на самом деле знания запечатлены в текстах и других матери- альных носителях, а память – это способность индивидуальной психи- ки»18. Поэтому в трудах самих И.М. Савельевой и А.В. Полетаева мы встречаем иные термины: «обыденные представления о прошлом», «массовые социальные представления о прошлом» или «массовое зна- ние о прошлой социальной реальности»19. Н.Е. Копосов полемизирует с подобным подходом: «Говоря о коллективном сознании, мы вовсе не обязаны постулировать суще- 16 Империя и нация... С. 9. 17 Савельева, Полетаев 2005. С. 184-192. 18 Савельева, Полетаев 2008. С. 64-69. 19 Савельева, Полетаев 2003. С. 242; 2005. С. 170-220.О. Б. Леонтьева. “Мемориальный поворот”… 65 ствование “народной души” или чего-то подобного. Можно ограни- читься допущением высокой степени сходства между некоторыми ин- дивидуальными сознаниями и интенсивности взаимодействий между ними». Эти взаимодействия проявляются в том, – продолжает иссле- дователь, – что «ценности и интересы коллектива незаметно для субъ- екта налагают отпечаток на вспоминаемое, превращая его тем самым в социальный конструкт и обеспечивая определенное сходство воспо- минаний разных людей»20. Как уточняет Б. Дубин, «“память” здесь адекватнее понимать как метафору либо гнездо метафор»; в действи- тельности речь идет об изучении «социальных рамок памяти», то есть о «соотношении общественных сил и положения отдельных групп с их предпочтениями и оценками, ресурсами действия и понимания», и о том, как при изменениях конфигурации общественных сил смещаются векторы самоидентификации людей – трансформируется «образ мак- росоциального целого, общего “мы”»21. В качестве «субъекта» исторической памяти могут выступать группы, выделенные по самым разным критериям. Так, предметом анализа является память крупных социальных групп – дворянства и крестьянства, память групп, выделенных по гендерному или возраст- ному принципу (например, женщин или детей), память профессио- нальных или субкультурных сообществ (например, университетской корпорации), наконец, память людей, которых объединил общий опыт – как правило, травматический (память эмигрантов, узников ГУЛАГа или нацистских концлагерей, ветеранов мировых или ло- кальных войн). Все более актуальным становится также «поколенче- ский» подход к изучению памяти22. Особый блок исследований со- ставляют работы, посвященные семейной памяти, а также памяти автобиографической. Наконец, в ряде работ предметом исследования является память современного российского общества «в целом». Тема взаимодействия различных групп, «субъектов памяти» при формировании «образов прошлого» поднимается в целом ряде исследо- ваний. А.В. Святославский выделяет несколько субъектов, во взаимо- действии которых формируется историческая память общества: во- первых, государство и иные политические силы; во-вторых, социальные группы и индивиды; наконец, в-третьих, научное сообщество, выступа- ющее в роли эксперта23. В статье А.В. Антощенко, посвященной исто- 20 Копосов 2011. С. 23-24. 21 Дубин 2004. 22 «Работа над прошлым»… 23 Святославский 2012. С. 289.66 История и теория рии знаменитого новгородского монумента «Тысячелетие России», также очерчивается своеобразный «треугольник» субъектов историче- ской памяти: власть как носительница определенной политической стратегии – художник со своей эстетической стратегией – и, наконец, научное сообщество, обладающее собственной эпистемологической стратегией познания прошлого24. Работа С.А. Еремеевой посвящена памятникам деятелям науки и искусства, воздвигнутым в России в XIX в.; здесь в качестве заказчиков и инициаторов коммеморативных акций, «субъектов памяти», выступают государство и узкие круги местных элит, но успешность проектов измеряется тем, насколько адекватным было восприятие памятников в сознании рядовых горожан25. В исследо- ваниях, посвященных мемориальным репрезентациям Великой Отече- ственной и Афганской войны, в качестве «субъектов мемориальной дея- тельности» выступают государство, боевые товарищи, земляки и близкие погибших; подчеркивается, что для каждой из этих групп ком- меморации выполняют разные задачи и наделены различным смыслом, выражая триумф, скорбь или покаяние26. В этих исследованиях просле- живается, как в результате напряженного диалога, взаимодействия или соперничества нескольких субъектов возникает, казалось бы, самая ста- тичная форма сохранения памяти о прошлом – памятник монументаль- ного искусства; монументальное произведение предстает в таком случае как плод своеобразного «общественного договора» или, напротив, как зримый показатель отсутствия социального консенсуса. Источники, на основании которых историки реконструируют и анализируют историческую память, разноплановы по своему ха- рактеру. Для исследователя, обратившегося к изучению памяти наших современников, ценный источник представляют материалы социоло- гических опросов. Так, серия исследований Л.Д. Гудкова и Б.В. Дуби- на построена на материалах регулярных опросов ВЦИОМ, ВЦИОМ-А, Аналитического центра Юрия Левады (Левада-Центра), каждый из которых охватывает репрезентативную выборку от 1000 до 4500 чело- век. В работе Н.Е. Копосова «Память строгого режима» используются материалы опросов, осуществленных Академией общественных наук при ЦК КПСС (1990 г.), Фондом общественного мнения, ВЦИОМ / Левада-Центром, Социологическим центром Российской академии государственной службы, Фондом Карнеги, а также опроса, проведен- 24 Антощенко. 2005. С. 396-418. 25 Еремеева 2012. С. 499-532. 26 Конрадова 2005; Данилова 2005.О. Б. Леонтьева. “Мемориальный поворот”… 67 ного самим историком и его коллегами на «репрезентативных город- ских выборках» в трех российских городах. На опросы Академии об- щественных наук при ЦК КПСС (1990 г.) и на данные Российского независимого института социальных и национальных проблем (опрос 1996 г.) ссылается Ж.Т. Тощенко27. Очевидные преимущества этого вида источников заключаются в том, что они дают возможность взять для изучения достаточно широкий срез общественного мнения и проследить картину в динамике: некото- рые опросы проводятся регулярно на протяжении более чем двадцати лет. Современные социологические методики позволяют не только за- фиксировать изменение отношения граждан России к отдельным поли- тическим фигурам, событиям и явлениям прошлого, но и увидеть эти перемены в контексте других процессов: изменения ценностных ориен- тиров, социальных потребностей, горизонта ожиданий и т.д. Следующая специфическая группа источников, обращение к ко- торой стало своеобразной жанровой приметой «историографии памя- ти», – материалы устной истории. Значимость и огромный информа- тивный потенциал этого вида источников были оценены историками относительно недавно, с середины ХХ века. Устная история перевер- нула смысловую иерархию исторического исследования: в качестве носителей уникального исторического опыта предстали не крупные общественные деятели, а «обычные люди», рядовые участники и сви- детели поворотных событий прошлого. Важная особенность отечественной традиции изучения историче- ской памяти состоит в том, что обращение к изучению устной, «живой», коммуникативной памяти о прошлом в нашей стране началось не с гу- манитарных наук, а с литературы и журналистики. В 1970–1980-е годы, на изломе советского периода, сложился особый литературный жанр: документальная повесть, основанная на записях рассказов живых сви- детелей, переживших запредельный, трагический опыт. Этот жанр, для которого было найдено свое название – «жанр человеческих голосов», – был представлен «Блокадной книгой» Даниила Гранина и Алеся Ада- мовича, книгами Светланы Алексиевич («У войны не женское лицо», «Последние свидетели» и др.) 28. Традиции «жанра человеческих голо- сов» продолжает и современная российская литература – правда, в фор- ме работы уже не с устными рассказами, а с письменными авторскими повествованиями, слагающимися в «полифоническую повесть» (литера- 27 Тощенко 2000. 28 Алексиевич 1988; Адамович, Гранин 1982.68 История и теория турные проекты Л. Улицкой, Б. Акунина)29. Именно литераторы первы- ми в нашей стране осознали ценность воспоминаний «рядовых», «неза- метных» людей; именно им принадлежат ценные методологические наблюдения относительно изучения человеческой памяти. Личные свидетельства современников, полученные в результате интервьюирования, используются как незаменимый источник в иссле- дованиях, посвященных семейной памяти. На материалах биографиче- ских интервью и личных воспоминаний (около ста глубинных интервью с выходцами из дворянских семей 1905–1918 годов рождения) построе- но исследование С.А. Чуйкиной «Дворянская память: “бывшие” в со- ветском городе»30; материалы, полученные в результате глубокого ин- тервьюирования и письменного анкетирования, легли в основу коллективного проекта челябинских историков, посвященного трансля- ции семейной памяти в «век катастроф»31; И.В. Нарский взял на себя миссию интервьюера в ходе предпринятой им реконструкции истории собственной семьи32. В каждом из этих исследований материалы устной истории позволяют не только получить уникальные сведения о жизнен- ном опыте других поколений и реконструировать уходящую фактуру повседневной жизни, но и выявить гибкую взаимосвязь индивидуаль- ной памяти и «социальных рамок» воспоминаний. На первый взгляд такие виды источников, как социологические опросы и материалы устной истории, диаметрально противоположны друг другу: в одном случае человек предстает как усредненная стати- стическая единица, в другом – как носитель неповторимых индивиду- альных воспоминаний, личностной истории. Тем не менее, эти группы источников обладают важными общими особенностями. Когда историк проводит опрос, осуществляет анкетирование или берет интервью у своих информантов, он тем самым лично участвует в формировании источниковой базы своего исследования, задает ее структуру, определя- ет, какую именно информацию он рассчитывает получить. (Как замеча- ет С.А. Эрлих, «даже самые убежденные сторонники социологии при- знают, что характер вопроса существенно влияет на ответ»33). Позиция историка по отношению к источнику в данном случае несравненно бо- лее активна, чем в рамках классической парадигмы исторического зна- ния; диалог между исследователем и героем его исследования перестает 29 Детство 45-43; Фото как хокку… 30 Чуйкина 2006. 31 Нагорная 2004. 32 Нарский 2008. 33 Эрлих 2009. С. 15.О. Б. Леонтьева. “Мемориальный поворот”… 69 быть метафорой и становится реальностью, а субъектность историка самым наглядным образом воздействует на исследовательский процесс. В исследованиях, посвященных изучению исторической памяти, активно используются и разные виды «традиционных» исторических источников: письменные источники личного происхождения (дневники, мемуары, письма), делопроизводственные документы (например, свод- ки спецслужб о «настроениях» населения), материалы периодической печати (прежде всего корреспонденции «с мест»)… Характер этих ис- точников во многом зависит от того, насколько изучаемая социальная группа была заинтересована в сохранении своей исторической памяти и какими культурными навыками располагала для осуществления этой задачи. Например, среди узников ГУЛАГа были представлены практи- чески все социальные группы советского общества 1920–1940-х гг., но при этом группа мемуаристов, оставивших воспоминания о своем ла- герном опыте, была достаточно однородна по своему социальному со- ставу: как отмечает И.Л. Щербакова, «это в большей степени уцелевшие партийные и советские работники среднего звена или представители городской советской интеллигенции, арестованные, как правило, в годы Большого террора (1937–1938)». (Именно в силу общности социального опыта и культурных установок, по мнению исследовательницы, мемуа- ры бывших узников «как бы сливаются в один гипертекст – с дополне- ниями, уточнениями, продолжениями, а иногда с одними и теми же ге- роями»)34. При обращении к памяти семейств с дворянскими корнями исследователи описывают такие виды источника, как генеалогическое древо или «семейные хроники», которые вели члены семьи на протяже- нии жизни нескольких поколений; здесь перед нами классический тип источника-памятника, созданного в расчете на восприятие потомков (работы С.А. Чуйкиной, Ю.А. Хорлиной и И.В. Нарского). В некоторых случаях само возникновение источников-памятников, основанных на семейных воспоминаниях, было инициировано в ходе общественных акций или исследовательских проектов: так, в основу исследований И.Л. Щербаковой и И. Прусс легли 15000 работ старшеклассников, при- сланных в период с 1999 по 2005 гг. на ежегодный исторический кон- курс общества «Мемориал» «Человек в истории. Россия – ХХ век»35. Для реконструкции социальной памяти массовых слоев населения города и деревни ценными источниками оказываются документы такого специфического жанра, как «письма во власть» – жалобы и обращения, 34 Щербакова 2004. С. 174-177. 35 Щербакова 2005; Прусс 2005.70 История и теория занимающие промежуточную нишу между делопроизводственными и личными источниками (например, в исследовании И.Е. Козновой о со- циальной памяти крестьянства), а также материалы историко-этногра- фических экспедиций (у той же И.Е. Козновой, принимавшей участие в исследованиях деревни Европейского центра России в 1992–1998 гг.) и фольклористических обследований (так, работа А.С. Майер построена на сопоставлении «городских легенд», записанных соответственно в 1914–1925 и в 2000–2007 гг.)36. Во всех названных случаях не только содержание, но уже сам тип источника свидетельствуют о тех формах, в которых сохранялась социальная память изучаемой группы населения, о мировоззренческих горизонтах и степени рефлексии респондентов. Особую группу источников, весьма информативных для изучения состояния исторической памяти современного общества, составляют Ин- тернет-ресурсы. Такие источники все активнее используются в научной литературе последних лет, но обычно носят вспомогательный характер: ссылки на них приводятся, чтобы проиллюстрировать выводы и наблю- дения, сделанные на материалах других, «традиционных» источников. Новаторским является исследование С.Е. Эрлиха о восприятии декабри- стов в современной России, целиком построенное на Интернет- источниках. Настаивая на том, что Интернет открывает немыслимые для «цивилизации Гутенберга» перспективы изучения общественного созна- ния, Эрлих призывает научное сообщество «выработать методы интер- нет-источниковедения, которые позволят гуманитариям соответствовать требованиям современности»37. Заслуживает внимания предложенная классификация Интернет-источников, построенная на сопоставлении их с традиционными историческими источниками: чаты и форумы Эрлих трактует как аналог стенограммы; электронную почту и публичные гос- тевые книги – как электронный аналог писем; блогосферу – как аналог дневников. В результате весь массив Интернет-источников предстает как «совокупность средств кибернетического выражения “мнения народно- го”» (по крайней мере, уточняет Эрлих, мнения молодой и грамотной в компьютерном отношении части населения, которая «в ближайшие годы будет общественной элитой, творцами новой России»)38. Характер источников, привлекаемых для изучения памяти, пред- определяет выбор применяемых методов. Их диапазон постоянно расширяется за счет «использования методов и наработок смежных 36 Майер 2008; 2008 (дисс.). 37 Эрлих 2009. С. 15, 17. 38 Эрлих 2009. С. 17-19.О. Б. Леонтьева. “Мемориальный поворот”… 71 социальных и гуманитарных наук – социальной и исторической пси- хологии, социологии, культурной антропологии, лингвистики»39. Так, статистические или количественные методы применяются для анализа больших массивов количественных данных, результатов социологиче- ских опросов, числа упоминаний каких-либо персонажей или событий в источниковом массиве и т.д. Методики устной истории – например, часто используемые методы «глубинного» (нестандартизированного), «жизненного» интервью, а также приемы исследовательской работы с собранными материалами, позволяющие выявить скрытые пласты ин- формации, – почерпнуты из смежных дисциплин: социологии, антро- пологии, психологии и даже психоанализа. При обработке информа- ции биографического характера могут применяться контент- и ивент- анализ, конструирующий метод (исследование возможно большего числа автобиографических материалов под углом зрения изучаемой проблемы)40. Для работы с текстовыми источниками современный ис- торик располагает богатым арсеналом методов, выработанных в русле «новых подходов к интерпретации культуры и концепции дискурса, порожденных эпохой постмодернизма»: таковы, например, дискур- сивный метод анализа исторических источников или же подход ин- терпретативной школы гуманитарных исследований, предполагающий пошаговый путь от филологического, лингвистического, грамматиче- ского и тропологического анализа к интертекстуальному прочтению источника41. Метод «плотного описания», пришедший из этнологии, оказывается уместным при изучении исторических представлений «безмолвствующего большинства», «маленького человека» (в тех слу- чаях, когда для реконструкции «культурных кодов» людей прошлого необходимо изучение самых разнообразных социальных действий этих людей)42. Для изучения автобиографической памяти человека возможно проведение эмпирических исследований по проективным методикам В.В. Нурковой (построение респондентом своей «линии жизни» или работа с «сущностными» фотографиями)43. Отметим, что многие из этих методов применимы (или даже спе- циально разработаны) для обработки таких источников, которые, бу- дучи массовыми по своему происхождению, в то же время содержат 39 Поршнева 2004. С. 26. 40 Нагорная 2004. С. 230. 41 Поршнева 2004. С. 22-37. 42 Нарский 2001. 43 Нуркова 2000; Нуркова 2006; 2009.72 История и теория информацию индивидуального характера; методы работы с подобны- ми источниками будут востребованы и в будущем по мере развития технологической и информационной революции. Наконец, при изучении личной памяти исследователь может при- бегнуть к самонаблюдению и самоанализу – методам, до сих пор ред- ко встречавшимся в арсенале историка (одним из проявлений «мемо- риального движения» в современном российском обществе стала публикация мемуаров многих известных российских историков). Во- прос о том, «какое место в кругу других источников должны занимать личные наблюдения и воспоминания историка, если он, конечно, пи- шет о современных ему событиях и явлениях?», стал уже предметом методологической рефлексии историков44. Примером нестандартного ответа на этот вопрос может служить работа И.В. Нарского «Фотокарточка на память: Семейные истории, фотографические послания и советское детство (Автобио-историо- графический роман)». В этой книге, определенной самим автором как «автобиографический эго-документ», соединяются несколько тематиче- ских пластов: детские воспоминания автора; реконструкция его семей- ной истории; очерки советской повседневности; методологические эссе, посвященные проблемам интерпретации визуальных изображений и изучения индивидуальной и коллективной памяти; наконец, «дневник исследователя» – история созревания замысла книги и его поэтапного воплощения. Создание научного текста является здесь и предметом ис- следовательской рефлексии («строительные леса» остаются на виду да- же после того, как здание возведено), и экзистенциальным событием («возвращением к себе, узнаванием себя»45), и актом семейной комму- никации. В современной историографии книга Нарского интерпретиру- ется как пример новаторской «самодиагностики» историка, где историк позиционирует себя не как «идеального наблюдателя», рассматриваю- щего исторический процесс с объективных позиций, а как одно из дей- ствующих лиц истории, чье «я» включено в изучаемые им процессы46. В целом же методы, используемые в «историографии памяти», нацелены на то, чтобы обнаружить в источниках не только явные, но и скрытые смысловые пласты – «видимое, но не замечаемое». Исследова- теля в данном случае интересует не только то, о чем вспоминают люди и насколько достоверна сообщаемая ими информация, но прежде все- 44 Савчук. 2011. 45 Нарский 2008. С. 486-487. 46 Кукулин 2008. С. 223-224.О. Б. Леонтьева. “Мемориальный поворот”… 73 го – то, какая ментальная картина мира, «культурные коды, система представлений и ценностей “маленького человека”» встает за его вос- поминаниями47. Как комментирует И.Л. Щербакова, «это представляет вечную проблему правды и лжи в воспоминаниях в несколько ином све- те. Сегодня нам уже не так важно доказать, что то, что человек пишет, неправда… Гораздо более существенно понять, почему он лжет, какие у него срабатывают механизмы вытеснения и самооправдания. Почему он именно так, а не иначе, моделирует свою биографию»48… Итак, что же стремится выявить современный историк, обратив- шись к изучению исторической памяти? Какова проблематика и «во- просник» этих исследований? Обобщающим исследованием по «мемориальной тематике», освещающим всю историю нашей страны, является книга А.С. Свято- славского «История России в зеркале памяти. Механизмы формирова- ния исторических образов». С тематической точки зрения эта работа посвящена исключительно истории коммеморации (культуры наме- ренного увековечения), воплощенной в «недвижимых объектах руко- творной среды обитания» – мемориалах, памятниках, некрополях; хронологически она охватывает огромный период – от Киевской Руси до наших дней. Организующим принципом исследования служит кон- цепция «ряда социокультурных парадигм», или «парадигм памяти», сменявших друг друга на протяжении многих веков; каждой из этих парадигм памяти присущи свои формы коммеморации, свои представ- ления о том, что/кто подлежит увековечению, свои организаторы и инициаторы коммемораций, наконец, свой художественный стиль. Каждый период российской истории, по Святославскому, характе- ризовался не однозначным преобладанием той или другой парадигмы, а скорее соперничеством или «причудливым сплетением» нескольких разных парадигм: так, период Древней Руси и Московского царства был временем формирования церковно-православной и народно-бытовой парадигм памяти; для имперской эпохи было характерно смешение классицистической и церковно-православной парадигм; в советскую эпоху установка на инновационность культуры вступала в противоре- чие с традиционными формами коммеморац