Антропологический поворот» в свете антитезы макро- и микроисторических подходов

При всем многообразии способов истолкования первопричин движения истории в философско-исторических исследованиях от- четливо выделяются два главных подхода: макро- и микроисториче- ский. Первый из них являл собою магистральную линию историопи- сания вплоть до последней трети прошедшего столетия. Выступая в разных обличьях, он выражал доминирующие представления об оп- ределяющих факторах и движущих силах исторического развития. В различные эпохи и в разных социально-идеологических координатах они понимались по-разному — от божественного предопределения до диалектики производительных сил и производственных отноше- ний. Но всегда образ истории рисовался крупными мазками, запе- чатлявшими ее целеположенное движение к финалу, будь то второе пришествие Христа, Царство Разума, коммунистическое общество или любое другое априорно провозглашаемое состояние. В свете современного научного знания к такому подходу можно и должно предъявлять серьезные претензии. Несомненно, однако, что ему присущ значительный эвристический потенциал, что демон- стрирует, начиная с Геродота, вся история нашей дисциплины. Его наиболее весомые результаты были достигнуты в «историческом» XIX веке — столетии великих социально-философских теорий и за- мечательных, ставших классическими, исторических трудов. Фило- софские системы Гегеля и Маркса, Сен-Симона и Конта заложили фундамент научного осмысления всемирной, но прежде всего евро- пейской истории. В их рамках слагались основания двух наиболее известных моделей объяснения истории — цивилизационной и фор-6 Теория исторического знания мационной, нашедших блистательную конкретизацию в трудах ко- рифеев исторической науки XIX века. Достаточно вспомнить только некоторые из них, чтобы в самих их заголовках разглядеть генеральное направление интенции исто- рической мысли этого столетия. Это «История цивилизации в Евро- пе» и «История цивилизации во Франции» Ф. Гизо, «О демократии в Америке» и «Старый порядок и революция» А. де Токвиля, «Исто- рия XVIII столетия» и «Всемирная история» Ф. К. Шлоссера, «Все- мирная история» К. фон Роттека и «История романских и герман- ских народов» Л. фон Ранке, «История цивилизации в Англии» Г. Т. Бокля и «Краткая история английского народа» Дж. Р. Грина, «Происхождение современной Франции» И. Тэна, «Римская исто- рия» Т. Моммзена и «История эллинизма» Г. Дройзена, «Villainage in England» П. Г. Виноградова и «Очерки из истории средневекового общества и государства» Д. М. Петрушевского, «Экономический рост Европы до возникновения капиталистического хозяйства» М. М. Ковалевского и «История Западной Европы в новое время (развитие культурных и социальных отношений)» Н. И. Кареева, «История государства Российского» Н. М. Карамзина и обобщаю- щие капитальные труды С. М. Соловьева и в. О. Ключевского… Пе- речень этот легко продолжить. Макроисторические исследования создавались и в XX веке. На- зову из наиболее известных «Закат Европы» О. Шпенглера, «Пости- жение истории» А. Дж. Тойнби, «Материальная цивилизация, эко- номика и капитализм, XV–XVIII вв.» Ф. Броделя, а в отечественной историографии — «Исследования по аграрной истории Англии XII в.» Е. А. Косминского и «Возникновение зависимого крестьянства как класса раннефеодального общества в Западной Европе VI– VIII вв.» А. И. Неусыхина, «Крестьяне на Руси с древнейших времен до XVIII в.» Б. Д. Грекова. Однако, при всей научной значимости таких произведений, они не сделали погоды в историографическом процессе минувшего столетия. Некоторые из них, изведавшие шум- ный успех при своем появлении, сравнительно быстро оказывались вне фарватера движения исторической мысли. Особенно драматична научная судьба Ф. Броделя. Его восторженно встреченная «Матери- альная цивилизация…», нареченная «эпопеей короля Броделя» еще при жизни автора стала объектом сокрушительной критики. Б. Г. Могильницкий. «Антропологический поворот»… 7 С другой стороны, в некоторых произведениях такого рода явст- венно обнаружилась тенденция к парадигмальному разрыву с доми- нировавшим в XIX в. пониманием единства человеческой истории. В отечественной историографии она нашла выражение в попытках ис- ключения России из действия закономерностей, управляющих дви- жением мировой истории. В книгах А. С. Ахиезера «Россия: критика исторического опыта» и В. П. Булдакова «Красная смута. Природа и последствия революционного насилия» с разных идейных позиций обосновывается положение о чужеродности западной модернизации российской истории с ее социопатологическим характером, выра- жающимся в разрушительных циклах, которые обрекают страну на бесконечное движение по замкнутому кругу, сопровождающееся яростными всплесками дикого насилия и кровавыми смутами, и за- крепляют ее отставание от Запада. Более того, по убеждению Ахие- зера, «Россия — кризисная точка мировой истории», застрявшая ме- жду двумя суперцивилизациями, традиционной и либеральной, и в силу этого своего расколотого состояния и чудовищного внутреннего напряжения может представлять для человечества смертельную уг- розу», ибо «расколотая страна, попавшая в положение «застрявшей», может стать похожей на атомную бомбу, где от соединения две части заряда предохраняет некоторая прокладка. Ее нарушение создает не- обходимую для взрыва критическую массу»1. Вместе с тем, в каждой из названных книг имеется немало глу- боких наблюдений о своеобразии российского историографического процесса, окрашенном активным присутствием архаического созна- ния и даже усилением его значимости в течение всего XX в., вклю- чая постсоветский период. «Возвращение в мировую цивилиза- цию», — констатирует В. П. Булдаков, — в очередной раз оберну- лось реанимацией социокультурной архаики вплоть до оргиастично- сти»2. Октябрьская революция и деятельность ее вождей рассматри- вается как органическое звено этого процесса, его важнейший узел. С неподражаемым сарказмом В. П. Булдаков бичует «тараканьи» попытки вчерашних «верных ленинцев» исключить открывающийся 1 См.: Ахиезер А. С. Россия: Критика исторического опыта. Т. I. От про- шлого к будущему. Новосибирск, 1997. С. 767-768. 2 Булдаков В. П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М., 1997. С. 365. 8 Теория исторического знания ею советский период из российской истории, их «шизоидные усилия по законодательной отмене «нелигитимного» советского периода истории России, сравнимые, разве что с пещерными страхами перед всемогуществом мондиалистских «жидомасонских» сил»3. Представляет самостоятельный интерес рассматриваемая в этом ракурсе проблема взаимоотношения народа и власти, получившая наиболее обстоятельное освещение в цитированной книге А. С. Ахиезера. В противовес тезису «народы не отвечают за своих вождей» он настаивает: «народ всегда ответственен за власть, даже тогда, когда он этого и не знает, но когда он каждый день в своей деятельности воспроизводит ее в своем поведении, выполняет ее распоряжения, снабжает ресурсами». Автор справедливо указывает на социальную опасность отрицания такой ответственности. «Куль- тивировать идею безответственности народа за деятельность вла- сти, — подчеркивает он, — значит культивировать старый обанкро- тившийся опыт истории…, сохранить историческую инерцию, вести дело к новым поискам «виноватых», новым погромам, массовым избиениям «врагов», новым катастрофам»4. Новый поворот этой проблеме придал В. П. Булдаков, показав скрывающиеся в ее изуче- нии прогностические возможности. В обстановке ельцинской все- дозволенности он смог предсказать нарастание принудительно- репрессивных начал в политике государственной власти: «Сегодня исторически неизбежно усиление репрессивности, связанной с неве- роятно высокой степенью свободы самой власти в выборе ее форм»5. И все же предлагаемое нашими авторами концептуальное объ- яснение своеобразия российской истории в целом нельзя признать удачным. В первую очередь, вследствие ее противопоставления ис- тории Запада. Между тем ко времени выхода их книг и в отечест- венной, и в зарубежной историографии широко артикулировались представления о единстве мировой истории. Обобщая эти представления, Н. В. Щербань справедливо заме- чала: «Нельзя понять истории советской и постсоветской России без учета мировых реалий и тенденций многовекового развития челове- 3 Там же. С. 307-308. 4 Ахиезер А. С. Указ. соч. С. 795. 5 Булдаков В. П. Указ. соч. С. 373. Б. Г. Могильницкий. «Антропологический поворот»… 9 ческого общества, а заодно и достижений мировой науки»6. В под- тверждение этому она ссылается на мнения ряда авторитетных зару- бежных ученых. Приведу некоторые из них, имеющие непосредст- венное отношение к нашей теме. «Многие черты современного со- циализма, — пишет американский историк Д. Хофман, — были ча- стью общих европейских тенденций к рационализации, государст- венному вмешательству и массовой мобилизации… В идеале совет- ская история должна быть помещена в международный контекст», чтобы высветить «как особые, так и более универсальные аспекты советской системы». Американский социолог Б. Андерсон расцени- вает советский период как поиск «прообраза модели будущего» на принципиально новых основаниях7. Принципиально важный аспект рассматриваемой проблемы поднимает английский исследователь П. Дьюкс, указывающий на значение для ее изучения междисциплинарного подхода. Для того, чтобы понять Русскую революцию, подчеркивает он, «мы должны встать на позиции, более подходящие глобальным реалиям конца 90- х гг. с их императивным постулатом о взаимосвязанности человече- ства»8. Эта взаимосвязанность требует комплементарного привлече- ния различных исследовательских стратегий для интерпретации уз- ловых событий мировой истории. Под таким углом зрения П. Дьюкс обращается к возможностям психоаналитического изучения революции. «Можно ли соединить психоанализ с диалектическим материализмом, — задается он во- просом, — исследование личности с изучением общества?» Одного лишь Фрейда, предостерегает он, недостаточно для понимания роли личности в истории, тем более что его учение нередко понимается весьма поверхностно. Вслед за другим британским автором, П. Чеем он пишет, что Фрейд «никогда не опускался в сточные воды челове- ческой природы для самозабвенного барахтанья в их содержимом». С другой стороны, эти «воды», настаивает П. Дьюкс, «вовсе не со- 6 Щербань Н. В. Раздумья о недавнем прошлом: поиски новых подходов // Отечественная история. 2002. № 5. С. 101. 7 См.: Там же. С. 102-103. 8 Дьюкс П. Октябрь в людских умах: от Фрейда к междисциплинарному взгляду на русскую революцию // Октябрьская революция от новых источников к новому осмыслению. М., 1998. С. 64. 10 Теория исторического знания ставляли тот единственный поток, который определял общее тече- ние Гражданской войны», и полагает желательным призвать на по- мощь иные психоаналитические подходы, в частности, концепцию «бессознательного» К. Юнга. В плане расширения возможностей междисциплинарного изучения революции заслуживает внимания постулат П. Дьюкса о необходимости обращения для осмысления хаоса российской революционности к теории Эйнштейна. Замечая, что ранние оценки революции осуществлялись в рамках вульгарных космологических парадигм, до-ньютоновских и ньютоновских, он указывает, что для ее адекватного понимания следовало бы учиты- вать «феномен изменения человеческих представлений о времени»9. Такого системного подхода к изучению революции явно недос- тает отечественной историографии, нередко даже в тех случаях, ко- гда исследователь обогащает свой познавательный инструментарий за счет понятийного аппарата других наук. Пример тому — В. П. Булдаков, застрявший в «сточных водах человеческой приро- ды» и самозабвенно барахтающийся там, выстраивая свою концеп- цию российской истории. Вследствие этого он не только не смог воспользоваться возможностями психоанализа в историческом ис- следовании, но по существу дискредитировал его как научную мето- дологию, возведя в абсолют заведомо устаревшие фрейдистские ус- тановки. Но таким образом дискредитируется и сам макроисториче- ский подход, утрачивающий свою сокровенную суть — систем- ность. Макроисторическая цель просто иллюстрируется большим или меньшим количеством соответствующим образом подобранных примеров, не несущих с собою нового знания. Между тем доминировавшие в XIX в. макроисторические при- оритеты как раз ориентировались на системное изучение прошлого, базируясь на твердой уверенности в возможности его рационального познания, в его концептуальных основах, даже при отсутствии в распоряжении исследователя всей совокупности конкретных исто- рических фактов. «В истории человечества, — утверждал в одном из своих писем Ф. Гизо, — есть для меня пробелы, огромные пробелы, но тайн для меня нет. Я многого не знаю, миллионы событий мне не 9 См.: Там же. С. 61-63. Б. Г. Могильницкий. «Антропологический поворот»… 11 известны, но ни одно меня не удивляет»10. Примерно то же самое, очевидно, могли бы сказать многие другие выдающиеся историки XIX века. Системный макроисторический подход преобразовал ис- ториописание. С ним были связаны его профессионализация и ин- ституализация, превращение истории в университетскую дисципли- ну, ведающую самостоятельной отраслью научного знания. В каче- стве господствующего способа исторического познания утверждает- ся принцип историзма, соединяющего изучение прошлого с понима- нием настоящего и предвидением будущего. Но здесь-то раньше и ярче всего обнаружилась обратная сторо- на гипертрофии макроисторического подхода, исключавшая обра- щение к микроанализу как самостоятельной ветви исторического познания, способной давать новое знание о прошлом. Ибо событиям принадлежала сугубо вспомогательная роль заполнения многочис- ленных пробелов в реконструируемой исследователем картине мира. Причем, пробелы эти умножались, поскольку отсутствовало пони- мание необходимости осмысления прошлого на разных уровнях, не только макроисторическом, но и эмпирическом. Поэтому упроща- лось общее видение исторического процесса, а присущий социально- философской и исторической мысли XIX в. эпистемологический оп- тимизм приобретал некий исторически не подкрепленный поверхно- стный налет, будучи чисто логической конструкцией: историческая перспектива выступала прямолинейной проекцией прошлого и на- стоящего на будущее. Однако даже ближайшее будущее зачастую оказывалось далеко не таким радужным, каким оно рисовалось в координатах макроподхода. Поучительный пример тому — творче- ский кризис французской историографии периода Реставрации. Ре- волюция 1848 года перечеркнула ее макроисторически обосновы- ваемую уверенность в близком торжестве единого третьего сословия как выразителя общенациональных интересов. На исторической арене появилось спутавшее все карты «четвертое сословие», громко заявившее о своих социальных претензиях. Несколько позднее та же участь постигла классический мар- ксизм. У истоков его кризиса в конце XIX – начале XX вв. лежал все тот же макроисторический подход, порождавший исторически не 10 Цит. по: Далин В. М. Историки Франции XIX–XX веков. М., 1981. С. 19-20. 12 Теория исторического знания обоснованную чрезмерно оптимистическую интерпретацию истори- ческого процесса, воплощенную в известной марксовой «пятичлен- ке». Ее венчал предпринятый в «Капитале» анализ исторических су- деб капитализма, завершавшийся знаменитым прогнозом: «Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экс- проприируют»11. Увы, этот прогноз оказался плохо совместимым с действительной историей капитализма. Отмечу еще одну характерную черту распространенного в XIX в. макроисторического видения. Его приверженцы сочетали ве- ру в предопределенность истории с убеждением в способности чело- века к историческому творчеству. Кажущаяся парадоксальность та- кого сочетания, однако, легко объяснима. Ибо творческой способно- стью обладают только те личности, чья деятельность подчинена не зависящим от них законам общественного развития и является, по словам Гегеля, «тяжелой недобровольной работой, направленной против самого себя». Они «доверенные лица всемирного духа», по- нимающие то, что своевременно, и осуществляющие это в своей деятельности12. Если у Гегеля речь идет о всемирно-исторических личностях, «героях», то исторические произведения Маркса и Эн- гельса обильно заселены обычными персонажами: участниками и деятелями Крестьянской войны в Германии и революции 1848 года во Франции, Парижской Коммуны и других значительных событий, происходивших в разное время в Западной Европе и США. Но все они выполняют определенные функции, вытекающие из их сослов- ного или классового положения, и, как и гегелевские «герои», дейст- вуют в силовом поле, индуцированном абстрактно-надличностными сущностями. Поэтому люди могут ускорять или замедлять истори- ческое движение, но его направление задается не ими. В дальнейшем этот парадигмальный принцип претерпевает су- щественные изменения. Оставаясь в своей основе линейно- прогрессистским, макроподход утрачивает ранее присущие ему чер- ты предопределенности и финализма. Значительную роль в его эво- люции сыграли теоретико-методологические поиски и исследова- тельская практика историков школы «Анналов». Убежденные при- верженцы теории исторического прогресса, «анналисты» сопрягали 11 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 23. С. 773. 12 Гегель Г. В. Философия истории // Соч. Т. VIII. М.-Л., 1935. С. 29-30. Б. Г. Могильницкий. «Антропологический поворот»… 13 с нею уверенность в том, что подлинными творцами истории явля- ются люди, определяющие ее движение в многообразных формах своей деятельности. Знаменитое блоковское уподобление историка сказочному людоеду, ожидающему добычу там, где пахнет челове- чиной, стало своего рода девизом школы «Анналов». Называя исто- рию наукой о времени13, «анналисты» полагали, что ее подлинным и единственным предметом являются люди — творцы всех социаль- ных, политических, религиозных и иных учреждений, правовых норм и экономических отношений. Отсюда провозглашалась необходимость системного изучения человека во всех его ипостасях как существа многомерного, иначе, разъятый на части, он погибнет. «Человек в нашем понимании, — характеризовал Л. Февр существо исторической концепции «Анна- лов», — является средоточием всех присущих ему видов деятельно- сти, историку позволительно с особенным интересом относиться к одному из этих видов, скажем к деятельности экономической. Но при единственном условии: нельзя забывать, что любой из этих ви- дов всегда затрагивает целиком этого человека — в рамках обществ, созданных им самим». Этому многомерному существу Л. Февр на- ходит точный эпитет: «социальный», который, пишет он, «лишний раз напоминает нам, что предмет наших исследований — не какой- нибудь фрагмент действительности, не один из обособленных аспек- тов человеческой деятельности, а сам человек, рассматриваемый на фоне социальных групп, членом которых он является»14. Такое понимание предмета истории оставляло определенный простор для изучения исторических событий и необходимого для этой цели микроанализа. Ведь такими событиями и явлениями и маркируется человеческая деятельность на ее повседневном уровне. В методологическом плане необходимость изучения исторических событий и явлений особо подчеркивал Ф. Бродель. Певец la longue durée, времени длительной протяженности, которое он образно на- зывал «большими и пологими холмами времени», он, однако, писал: «История — это и мелкая пыль событий, индивидуальных жизней, тесно между собой переплетенных, иногда освобождающихся на 13 Блок М. Апология истории, или Ремесло историка. 2-е изд., дополн. М., 1986. С. 18. 14 Февр Л. Бои за историю. М., 1991. С. 26-27. 14 Теория исторического знания мгновение, как будто рвутся великие цепи». Таким образом, «исто- рия — это изображение картины жизни во всех ее проявлениях. Это не «избранное»15. В таком определении событий присутствует неко- торое пренебрежительное отношение к ним, да и сам Бродель при- знавал, что в своем творческом процессе, переходя к событиям, он начинал от них уставать. Тем не менее, они находили свое место в его историографической практике, а в книге «Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II» им была посвящена ее заключительная, 3-я часть «События. Политика. Люди». Благодаря этому возникала потребность обращения к микро- анализу, который включался в общую палитру исследовательских методов, используемых в макроисторическом синтезе. Собственно, вся историко-социологическая концепция глобальной/тотальной ис- тории основана на тщательном микроанализе множества отдельных сюжетов, составляющих в совокупности эту историю. Разъясняя свою позицию, Бродель писал: «…Круги большого радиуса обычно соответствуют “большой истории”, торговле на далекие расстояния, сети национальных или городских экономик. Когда же сужаете на- блюдаемое время до мелких промежутков, то получается либо ка- кое-то событие, либо какой-то факт. Событие должно быть уникаль- но и полагать себя единственным; какой-либо факт повторяется и, повторяясь, обретает всеобщий характер, еще лучше, становится структурой. Он распространяется на всех уровнях общества, харак- теризует его образ существования и образ действий, бесконечно их увековечивая. Иной раз бывает достаточно нескольких забавных ис- торий для того, чтобы разом высветить и показать образ жизни»16. Приведенный ход рассуждений помещен в первом томе «Мате- риальной цивилизации…». Но он имеет общеметодологическое зна- чение, характеризуя стиль работы автора. Микроанализ вплетается в ткань широкого макроисторического полотна, делаясь неотъемле- мым средством реконструкции глобальной перспективы истории человечества, придающим авторской концепции особую убедитель- ность. Творец доныне непревзойденной по своей масштабности 15 Цит. по: Там же. С. 186. 16 Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, ХV– ХVIII вв. Т. 1. Структуры повседневности: Возможное и невозможное. М., 1986. С. 39. Б. Г. Могильницкий. «Антропологический поворот»… 15 «глобальной истории» одновременно предстает перед ее читателями тонким мастером микроанализа, органически включающим единич- ное в общую модель, объясняющую движение человеческой исто- рии. Посмотрим, с каким мастерством это осуществляется. Начнем с имеющих нередко казусный характер «забавных ис- торий». Вот одна из них. Характеризуя отсутствие чистоплотность даже в высшем европейском обществе в начале XVIII в., Ф. Бродель приводит слова некоей знатной и очень красивой дамы, которая в ответ на замечание своего собеседника относительно сомнительной чистоты ее рук возмущенно воскликнула: «Чтобы он сказал, если бы увидел мои ноги»17. Книга Броделя переполнена такими «забавными историями». Но они попадают в поле зрения автора не вследствие своей курьезности, а потому, что позволяют увидеть за единичным общее, закономерное. В нашем случае это реконструкция наряду с другими данными одной из структур повседневной жизни докапита- листического общества. Иначе говоря, исследовательский интерес привлекают такие единичные факты, которые возможно генерализи- ровать, включив в макроисторическую перспективу. Мастер исторической детали, Ф. Бродель обладал редким даром проникновения в описываемый им мир с такой глубиной и доско- нальностью, что он на глазах читателей оживал, переливаясь всеми красками, благодаря чему они ощущали этот мир в его многообраз- ных неповторимых явлениях, а иногда даже могли и услышать его. Эта черта исследовательской манеры ученого наиболее явственно прослеживается в его реконструкции «игр обмена», когда шум рын- ков непосредственно достигает наших ушей: «Право же, без всякой похвальбы я могу увидеть купцов-негоциантов и перекупщиков на площади Риальто в Венеции около 1530 г. из того же окна дома Аре- тино, который с удовольствием ежедневно созерцал это зрелище. Могу выйти на амстердамскую биржу 1688 г. и даже более раннюю и не затеряться там — я едва не сказал: играть на ней, и не слишком бы при этом ошибся»18. Эта яркость впечатлений от увиденного и услышанного, не оставаясь достоянием автора, передается его чита- телям, повышает в их глазах убедительность всей его концепции. 17 Там же. С. 353. 18 Бродель Ф. Материальная цивилизация… Т. 2. Игры обмена. М., 1988. С. 11. 16 Теория исторического знания Броделевский опыт является вершиной достигнутого «Аннала- ми» сочетания в историческом исследовании макро- и микроподхо- дов. Приходится, однако, констатировать определенную ограничен- ность получаемых при этом результатов, вытекающую из фундамен- тальных посылок, на коих базируется вся «новая историческая нау- ка». Речь, в частности, идет о прогрессистских постулатах, акценти- рующих значение в историческом процессе сущностей. Единичное, как мы видели на примере «глобальной истории» Броделя, попадало в поле научных интересов «анналистов» лишь постольку, поскольку, помогало ярче и убедительнее изобразить несокрушимую поступь истории, идущую, несмотря на отдельные отклонения того или ино- го рода, к определенной цели. Цель же эта может быть осмыслена только в макроисторической перспективе. При всем значении дета- ли, единичного, уникального, их изучение подчинялось высшей ин- тенции — выявлению и обоснованию общих закономерностей («правильностей») исторического процесса. Самостоятельное значение индивидуального и уникального как подлинного предмета исторической науки было обосновано в нео- кантианской философии истории, перенесшей центр тяжести исто- рического исследования с сущностей на явления. В ее рамках наибо- лее взвешенную оценку соотношения индивидуального и общего в истории представил М. Вебер в своем учении об идеальном типе. Основательно фундированное на конкретном историческом мате- риале, оно продемонстрировало значительные эвристические воз- можности в обсуждении таких остро дискуссионных проблем, как, например, типология средневекового города или генезис современ- ного европейского капитализма. Принципиально иную трактовку получала проблема макро- и микроподходов в изучении истории, став равно далекою как от их противопоставления, так и от абсолю- тизации получаемого каждым из них научного знания. Здесь мы подходим к ключевому вопросу, определяющему природу исторического процесса: что лежит в его основании — сво- бодная воля людей или не зависящие от нее силы? Веберовский иде- альный тип во многом снимал эту антиномию, обосновывая положе- ние о том, что исторические персонажи в своем сознании и поведе- нии способны так или иначе изменить то силовое поле, в коем они находятся. Ибо закономерность исторического процесса не разумеетБ. Г. Могильницкий. «Антропологический поворот»… 17 его предопределенность. По своей природе она является объективно- субъективной, будучи сложным продуктом взаимопереплетения объективных обстоятельств, в которых происходит деятельность людей, и самой этой деятельности, нарушающей «нормальный ход истории». И соответственно, требует такого же, нацеленного на дос- тижение объективно-субъективной истины, изучения. Под таким углом зрения М. Вебер рассматривает возникнове- ние современного европейского капитализма. В его трактовке, это результат стечения разнопорядковых процессов в различных сферах жизни европейского общества, приведших в конечном итоге к воз- никновению, по его терминологии, буржуазного промышленного капитализма. В их числе Вебер уделяет специальное внимание Ре- формации, но не потому, что усматривает в религии главную причи- ну капитализации Европы. Религия для него лишь один из факторов, действовавших в таком направлении. Он решительно отвергает «не- лепый доктринерский тезис, будто “капиталистический дух”… мог возникнуть только в результате влияния определенных сторон Ре- формации, будто капитализм как хозяйственная система является продуктом Реформации»19. Эта многофакторность отражается в сконструированном им идеально-типическом образе Реформации, раскрывающем роль личностного начала в трансформации европей- ского мышления, которая повлекла за собою утверждение «капита- листического духа» как маркера новоевропейского капитализма. Внимание Вебера фокусируется на социально-религиозных воззре- ниях родоначальников европейского протестантизма, особенно Ж. Кальвина. В его изображении эти воззрения органически связаны с социально-экономическими реалиями, но никак ими нацело не оп- ределяются. Природа веберовского идеального типа, акцентирующе- го двуединую суть как исторического процесса, так и способов его познания, в равной мере учитывает и его объективно-сущностную, и субъективно-личностную составляющие, следствием чего является субъективизация исторической истины. Это, конечно, относится не только к интерпретации генезиса капитализма. Историческая истина всегда конкретна и относительна. Создавая идеально-типическую модель того или иного фрагмента прошлого, 19 Вебер М. Избранные произведения. М., 1990. С. 106. 18 Теория исторического знания исследователь релятивирует свое видение его в соответствии с доми- нирующими в его время общими социально-философскими и исто- рико-эпистемологическими представлениями, а также не в меньшей мере, в силу своих личностных предпочтений и пристрастий. Поэто- му реконструкция прошлого всегда включает в себя элемент его кон- струирования. На микроуровне это выражается в подборе историче- ских фактов и их интерпретации. Эти две взаимосвязанные операции осуществляются каждым историком соответственно его приоритетам и поэтому несут на себе неустранимую печать субъективизма. Проблему субъективности исторического познания следует включать также в более широкий, макроисторический контекст. Ис- тория и власть. История и общество. Историк в системе социально- политических отношений своего времени… Трудно отыскать другие вопросы, которые бы столь четко фокусировали социальные функ- ции нашей дисциплины. Со времени своего возникновения историо- писание тесно связано с жизнью, с удовлетворением специфически- ми средствами ее многообразных потребностей. Рассматриваемая под этим углом зрения история исторической науки дает впечат- ляющую картину взаимовлияния истории и жизни. Эта известная истина получила в XX в. новое измерение, акцентирующее социаль- ную ответственность историка, что, в свою очередь, нуждается в ме- тодологической рефлексии. Представляется, в частности, уместным расширение методологического инструментария нашей науки за счет категории «социальная ответственность историка»20. Многооб- разен круг охватываемых ею проблем. Социальная ответственность не может сводиться к выполнению «социального заказа». В опреде- ленном смысле историк должен идти впереди общества, включая в общеисторическую перспективу общественные ожидания и обосно- вывая таким образом выявление оптимальной тенденции дальней- шего развития. Ибо эффективность выбора во многом зависит от разностороннего осмысления исторического опыта, учитывающего социально-культурное своеобразие данного социума, сформировав- шееся в процессе его длительной исторической эволюции. 20 См.: Могильницкий Б. Г. Социальная ответственность историка как ме- тодологическая категория (К постановке вопроса) // Clio Moderna. Альманах зарубежной истории и историографии. Вып. 7. Казань, 2009. Б. Г. Могильницкий. «Антропологический поворот»… 19 Поистине безгранична, говоря словами Э. Ле Руа Ладюри, «тер- ритория историка». Необъятен круг социально востребованных про- фессиональных занятий исследователей — вплоть до деятельного участия в формировании общественного сознания и определения в среднесрочной перспективе основных векторов государственной политики. Эффективное выполнение этих обязательств предполагает не только профессионализм историка, сопряженный с неукосни- тельным соблюдением присущих профессии морально-этических норм, но и пристальное внимание к теоретико-методологическим проблемам продуцирования исторического знания. Рассматриваемая в этом регистре, категория социальной ответственности историка раскрывает свой богатый методологический потенциал, способствуя лучшему пониманию субъективного начала в историческом позна- нии и, одновременно, поиску его действенных ограничителей для того, чтобы это познание оставалось научным. В числе этих последних французский философ П. Рикёр прежде всего указывает на внутренний контроль историка, высшим выраже- нием чего является его «интенция — стремление к правдивости», закрепленная в негласном договоре с читателем, ждущем от него не вымысла, а «правдивого рассказа»21. Иначе говоря, субъективность, подавляется субъективностью же, имеющей выраженное гражданст- венное звучание. Получаемые таким способом результаты должны находиться в поле научного знания и верифицироваться научными же средствами. Здесь проходит демаркационная линия, разделяющая научное историческое познание и постмодернистское «уничтожение истории»22. Она же отделяет социальную эффективность историче- ского знания от псевдонаучных спекуляций на любую злободневную тему, характерную для постмодернистской методологии, низводя- щей прошлую реальность до «рефенциальной иллюзии». Своего рода «моментом истины», прояснившим, какие соци- ально деструктивные последствия может порождать эта методоло- гия, стал известный «спор историков» в ФРГ23, вызвавший широкий 21 См.: Рикёр П. Историописание и репрезентация прошлого. Памяти Франсуа Фюре // Анналы на рубеже веков: Антология. М., 2002. С. 41, 23. 22 См. Windschuttle K. The Killing of History. New York, 1997. 23 О нем см.: Черкасов Н. С. ФРГ: «спор историков» продолжается // Но- вая и новейшая история. 1990. № 1. 20 Теория исторического знания международный резонанс, в особенности в той его части, какая была посвящена так называемому окончательному решению «еврейского вопроса». Одним из его результатов стала, надо надеяться, оконча- тельная дискредитация постмодернизма в общественном мнении. Объясняя, почему это произошло, П. Рикёр пишет: «От бесконечно- го и беспредметного спора с постмодернизмом историки перешли к вопросу опасному, но совершенно конкретному: как писать о Холо- косте, о Шоа (эквивалент термину Холкост на иврите. — Б. М.), этом главном событии середины XX в.?»24. Здесь-то и обнаружила свою несостоятельность постмодерни- стская методология, берущая под подозрение любой исторический нарратив и тем самым опасно сближающаяся с позицией тех, кто называет Холокост «официальной ложью». Имея в виду рассужде- ния постмодернистов о нарративной культуре, П. Рикёр подчеркива- ет, что «они оставляют без ответа главный вопрос, касающийся аде- кватности форм выражения такому предмету, как Шоа»25. Поставленный с такой остротой вопрос о социальной ответст- венности истории проливает новый свет на рассматриваемую про- блему. П. Рикёр сопоставляет макро- и микропоходы в интерпрета- ции определенного события, Холокоста. Здесь в силу своей конкрет- ности, взамен беспредметного спора с постмодернистами предпоч- тительней является микроанализ. Только благодаря ему интерпрета- ция всякого исторического явления становится убедительной, при том, однако, условии, что оно рассматривается в макроисторической перспективе. Это, разумеется, относится не только к Холокосту. Но вернемся к М. Веберу. Его теория и практика идеально- типического моделирования означала прорыв в историческом мыш- лении, наметив осевые линии, связывающие изучение микро- и мак- ромира. В реконструируемой немецким ученым картине движения истории базовым было понятие рациональности. Мир Вебера на всех его уровнях был рациональным. Поэтому строго рациональны были и пути его познания. Примечательна в этом отношении его концеп- ция генезиса современного капитализма, обосновавшая рациональ- ность новоевропейского капиталистического промышленного про- изводства как его отличительную особенность. По Веберу, капита- 24 Рикёр П. Указ. соч. С. 37. 25 Там же. С. 38. Б. Г. Могильницкий. «Антропологический поворот»… 21 лизм как стремление к получению прибыли в рамках непрерывно действующего рационально организованного капиталистического предприятия, существовал уже в Древнем мире. Но только в Европе XVI века вследствие определенного стечения обстоятельств возни- кает современный промышленный капитализм, который противо- поставляется автором другим его <