Если человек исчезнет, есть ли надежда для гориллы? 9 глава

— Ну вот, — сказал Измаил, — теперь у нас по­явились свидетели.

— Как это?

— Семиты не были очевидцами событий, описан­ных в третьей главе Книги Бытия. — Измаил очертил в середине Междуречья маленький овал. — События, обобщенно названные грехопадением, произошли здесь, в сотнях миль к северу от семитов, среди совсем друго­го народа. Ты понял, что это был за народ?

— Кавказская раса, если верить карте.

— Однако теперь, в 4500 г. до н.э., семиты уже непосредственные свидетели того, что происходит, так сказать, у их дверей — экспансии Согласных.

— Да, понятно.

— За четыре тысячи лет земледельческая револю­ция, начавшаяся в Междуречье, распространилась на запад по Малой Азии и на восток и на север до гор. На юге же она, похоже, встретила препятствие. Какое?

— Семитов, наверное.

— Но почему? Почему семиты препятствовали ей?

— Не знаю.

— Кем были семиты? Были ли они земледель­цами?

— Нет. На карте ясно показано, что они не при­надлежали к той общности, так что, думаю, они были Несогласными.

— Несогласными, да, но уже не охотниками и со­бирателями. Они нашли другой способ приспособления, традиционный для семитских народов.

— Ах да! Они были скотоводами.

— Конечно. Пастухами. — Измаил показал на гра­ницу между территориями, занятыми Согласными мед­ного века и семитами. — Так что же здесь происхо­дило?

— Не знаю.

Измаил показал на тома Библии у моих ног:

— Прочти историю Каина и Авеля в Книге Бытия, и ты поймешь.

Я поднял первый том и открыл его на четвертой гла­ве. Через пару минут я пробормотал:

— Боже милосердный!

 

 

Прочтя все три версии, я поднял глаза на Измаила и сказал:

— Вот что происходило на границе: Каин убивал Авеля. Земледельцы орошали почву своих полей кро­вью пастухов-семитов.

— Конечно. То, что происходило там, происходит всегда на всех границах экспансии Согласных: Несог­ласные истребляются, чтобы можно было обрабатывать больше земель. — Измаил снова взял свой блокнот и открыл его на собственной карте того периода. — Как видишь, земледельцы распространились по всему ре­гиону — кроме земель, занятых семитами. На грани­це, отделяющей пахарей от пастухов, противостоят друг другу Каин и Авель.

 

 

Я несколько минут рассматривал карту, потом по­качал головой:

— И никто из изучавших Библию этого не понял?

— Не могу утверждать, конечно, что ни единый уче­ный ни о чем не догадался, но по большей части историю Каина и Авеля воспринимают так, как будто она про­изошла в исторической утопии, как одну из басен Эзопа. Никому и в голову не приходит рассматривать ее в каче­стве пропагандистской уловки семитов.

— Ну да, ясное дело! Я знаю, что исследователей Библии всегда смущала загадка: почему Бог принял Авеля и его жертву и отверг жертву Каина и его самого. Теперь все понятно. Этой историей семиты говори­ли своим детям: «Бог на нашей стороне. Он любит нас, пастухов, но ненавидит этих убийц-пахарей с севера».

— Совершенно верно. Если ты сочтешь рассказ о Каине и Авеле сложившимся среди твоих собствен­ных культурных предшественников, он оказывается не­понятным. Смысл появляется, только когда ты пони­маешь, что он возник среди врагов твоих культурных предков.

— Да. — Я еще некоторое время подумал, потом снова взглянул на карту. — Если земледельцы с севера были представителями кавказской расы, тогда это, — я показал на собственную белокурую голову и розовое лицо, — печать Каина.

— Возможно. Мы, конечно, никогда не узнаем на­верняка, кого имели в виду авторы Библии.

— Однако тут все сходится, — настаивал я. — Пе­чать была наложена на Каина как предостережение дру­гим: «Держитесь от этого человека подальше: он опа­сен, он тот, кто мстит до седьмого колена». Наверняка множество людей по всему миру успели узнать, что иметь дело с белокожими людьми себе дороже.

Измаил только пожал плечами: то ли я его не убе­дил, то ли ему было просто неинтересно.

 

 

— Рисуя первую карту, я потратил много усилий на то, чтобы сотнями точек изобразить Несогласных, которые жили на Среднем Востоке, когда началась зем­ледельческая революция. Что, как ты думаешь, случилось с этими людьми за время, разделяющее первую и вторую карты?

— Я сказал бы, что они были побеждены и ассими­лированы или принялись пахать землю в подражание Согласным.

Измаил кивнул.

— Несомненно, многие из этих народов создали собственные легенды о столь важных событиях, соб­ственный вариант объяснения того, как жители Меж­дуречья стали тем, чем стали, но лишь один миф пере­жил столетия — тот, который семиты рассказывали своим детям о грехопадении Адама и об убийстве Каи­ном его брата Авеля. Он сохранился потому, что Со­гласным так и не удалось покорить семитов, а семиты отказались стать земледельцами. Даже их отдаленные потомки, ставшие Согласными, — евреи, сохранившие предание, полностью его не понимая, — не сумели про­никнуться энтузиазмом в отношении жизни пахаря. Вот так и случилось, что с распространением христианства и Ветхого Завета Согласные восприняли как свою соб­ственную легенду то, что когда-то рассказывали их вра­ги, чтобы поносить их.

 

 

— Итак, мы снова возвращаемся к вопросу: откуда семиты взяли идею о том, что жители Междуречья вкусили от принадлежащего богам древа познания доб­ра и зла?

— Ах, — сказал я, — должно быть, это своего рода реконструкция. Они посмотрели на людей, с которыми сражались, и сказали: «Боже мой, как они стали такими?»

— И какой ответ они нашли?

— Ну... «Что не так с этими людьми? Что случи­лось с нашими братьями с севера? Почему они причи­няют нам зло? Они действуют, как...» Дальше не знаю — дай мне немного подумать.

— Не спеши.

—_: О'кей, — сказал я через несколько минут, — вот как, по-моему, это должно было казаться семитам. «Того, что происходит, раньше никогда не бывало. Они не устраивают набегов, они не проводят границ и не скалят на нас зубы, чтобы отстоять свои земли. Они говорят... Наши братья с севера говорят, что мы долж­ны умереть. Они говорят, что Авель должен быть стерт с лица земли. Они говорят, что нам нельзя позволить жить. Все не так, как было раньше, и мы ничего не мо­жем понять. Почему они не могут жить там у себя и пахать землю, а нам позволить жить здесь и пасти ста­да? Почему им нужно нас убивать?

Что-то ужасное должно было с ними случиться, раз эти люди превратились в убийц. Что бы это могло быть? Как бы узнать... Посмотрите только, как они живут! Никто так раньше не жил. И они говорят, что не толь­ко мы должны умереть. Они говорят, что умереть дол­жны все живые существа. Они не просто убийцы лю­дей, они всеобщие убийцы. Они говорят: "Ну вот, львы, вы мертвы. Мы с вами разделались. Вас здесь больше нет". И еще они говорят: "И с вами, волки, мы разде­лались. Вас здесь больше нет". Они говорят: "Никто не должен есть, кроме нас. Вся пища принадлежит нам, и никто другой не может кормиться без нашего разре­шения". Они говорят: "Кто нам нужен — живет, кому мы желаем смерти — умирает".

Вот оно в чем дело! Они поступают так, словно они — боги. Они ведут себя так, будто вкусили от соб­ственного древа богов, дарующего знание, словно ста­ли мудры как боги, и могут посылать жизнь и смерть, кому пожелают. Да, дело, должно быть, в этом. Так, должно быть, и случилось. Эти люди нашли древо по­знания добра и зла и похитили его плоды.

Ага! Точно! Эти люди стали прокляты! Тут все ясно. Когда боги узнали, что совершили люди, они сказали: "Ах вы жалкие существа, поплатитесь же вы! Мы больше не станем о вас заботиться. Убирайтесь! Мы изгоняем вас из сада. Впредь не будете вы жить нашими щедротами, а в поте лица своего станете до­бывать хлеб насущный". И вот теперь эти проклятые пахари стали убивать нас и орошать свои поля нашей кровью».

Когда я закончил, Измаил начал аплодировать.

Я усмехнулся и скромно поклонился.

 

 

— Одно из ясных указаний на то, что авторы этих двух легенд не древние представители вашей культуры, заключается в том, что земледелие в них изображается не как желанная возможность и свободно сделанный выбор, а скорее как проклятие. Истинные авторы в бук­вальном смысле слова не могли себе представить, что кто-то может предпочесть трудиться в поте лица своего; так что вопрос, который они задавали себе, не был таков: «Почему эти люди выбрали такую тяжелую, пол­ную трудов жизнь?» Они спрашивали себя: «Какое ужасное деяние совершили они, чтобы заслужить по­добное наказание? Что они такого сделали, что боги лишили их своих щедрот, благодаря которым мы, ос­тальные, ведем беззаботную жизнь?»

— Да, теперь это кажется очевидным. С точки зре­ния нашей собственной культуры переход к земледе­лию — прелюдия расцвета. В библейских легендах оно — участь падших.

 

 

— У меня есть вопрос, — сказал я Измаилу. — Почему говорится, что Каин — первенец Адама, а Авель — его младший брат?

Измаил кивнул.

— Значение этого скорее мифологическое, нежели хронологическое. Я имею в виду, что этот мотив ты обнаружишь в фольклоре и сказках всех народов: если речь идет об отце и двух его сыновьях, достойном и недостой­ном, почти всегда недостойным оказывается любимый первенец, а достойным — младший сын, неудачник.

— Ну хорошо. Только почему они вообще стали счи­тать себя потомками Адама?

— Не следует смешивать метафорическое мышле­ние с биологическим. Семиты не рассматривали Адама как своего биологического предка.

— Откуда ты знаешь?

Измаил ненадолго задумался.

— Тебе известно, что значит «Адам» на древнеев­рейском? Мы не можем знать, конечно, какое имя дали ему семиты, но оно наверняка имело то же значение.

— Оно значит «человек».

— Конечно. Человеческий род. Ты полагаешь, что семиты считали весь человеческий род своими биологическими предками?

— Нет, конечно.

— Согласен. Родственные связи в легенде должны пониматься метафорически, а не биологически. Как они понимали это, грехопадение разделило людей на две ча­сти — хороших и плохих, пастухов и пахарей; и вторые принялись убивать первых.

— О'кей, — кивнул я.

 

 

— Однако, боюсь, у меня есть еще вопрос, — ска­зал я.

— Не нужно извиняться. Ради того, чтобы полу­чать ответы на свои вопросы, ты сюда и приходишь.

— Хорошо. Вот в чем заключается мой вопрос: в каком качестве во всем этом участвует Ева?

— Что значит ее имя?

— Согласно Писанию, оно означает «жизнь».

— Не «женщина»?

— Нет, Писание говорит «жизнь».

— Дав ей это имя, авторы Библии ясно показали, что искушение Адама не связано с сексом, сладострас­тием, любовью. Адама соблазнила жизнь.

— Не понимаю.

— Подумай вот о чем: сотня мужчин и одна жен­щина не произведут на свет сотню младенцев, а сотня женщин и один мужчина — произведут.

— Ну и что?

— Я говорю о том, что в плане экспансии населе­ния мужчинам и женщинам отводятся совершенно раз­ные роли. В этом отношении они ни в коей мере не яв­ляются равными.

— О'кей, но я все равно не вижу связи.

— Я пытаюсь заставить тебя думать, как думали народы, не приобщившиеся к земледелию, для которых контроль над численностью населения всегда был важ­нейшей проблемой. Давай я опишу тебе ситуацию упро­щенно: пастушье племя, состоящее из пятидесяти муж­чин и одной женщины, не испытывает опасности демографического взрыва, но племя, состоящее из одно­го мужчины и пятидесяти женщин, окажется в большой беде. Люди есть люди, и очень скоро в таком племени вместо пятидесяти одного человека окажется сто один.

— Верно. И все равно, боюсь, я не вижу, какое от­ношение это имеет к Книге Бытия.

— Прояви терпение. Давай вернемся к авторам легенды — пастухам, которых земледельцы с севера оттесняют в пустыню. Почему братья с севера теснили их?

— Они хотели превратить пастбища в пашню.

— Да, но почему?

— А, понял. Им нужно было производить больше продовольствия для растущего населения.

— Именно. Теперь ты готов произвести еще одну реконструкцию. Ты можешь видеть, что пахари не были склонны ограничивать себя, когда дело доходило до экспансии. Они не контролировали рождаемость; когда пищи недоставало, они просто обрабатывали больше земель.

— Верно.

— Итак, кому же эти люди сказали «да»?

— М-м... Кажется, я вижу, но смутно, как отра­жение в стекле.

— Посмотри на ситуацию вот с какой точки зрения: семитам, как и большинству не перешедших к земледе­лию народов, приходилось строго следить за соотно­шением полов. Избыток мужчин не угрожал стабиль­ности населения, но избыток женщин определенно ничего хорошего не сулил. Это тебе понятно?

— Да.

— Однако то, что семиты видели у своих братьев с севера, весьма отличалось от их обычаев: рост населе­ния тех не беспокоил, они просто увеличивали посев­ные площади.

— Да, это мне понятно.

— Можно сказать об этом и так: Адам и Ева про­вели три миллиона лет в саду, живя щедротами богов, и увеличение численности было очень скромным — со­гласно стилю жизни Несогласных, так и должно было быть. Как и прочим Несогласным, им не требовалось использовать прерогативу богов решать, кто должен жить, а кто — умереть. Однако когда Ева подарила Адаму знание, он сказал: «Да, теперь я вижу: обладая мудростью, мы больше не должны зависеть от щедрос­ти богов. Раз решение, кто должен жить, а кто — умереть, в наших руках, мы сами можем создать изобилие, которое будет только нашим, а это означает, что я могу сказать «да» жизни и плодиться без предела». Ты должен понять вот что: сказать «да» жизни и принять по­знание добра и зла — просто две стороны одного и того же деяния, и именно так эта история рассказана в Кни­ге Бытия.

— Да. Хитро закручено, но теперь я понял. Когда Адам взял плод того древа, он поддался искушению распространения жизни без предела, и поэтому та, кото­рая предложила ему плод, зовется «жизнь».

Измаил кивнул.

— Когда пара из числа Согласных говорит о том, как прекрасно иметь большую семью, мужчина и жен­щина повторяют ту сцену у древа познания добра и зла. Они говорят друг другу: «Конечно, это наше право: распределять жизнь по планете по своему желанию. За­чем останавливаться на четырех или шести? Мы можем завести и пятнадцать, если захотим. Все, что нужно сделать, — это распахать еще несколько сот акров дож­девого леса, и разве важно, если в результате исчезнет еще дюжина видов?»

 

 

Все-таки оставалось еще что-то, что не вписывалось в картину, по я никак не мог сообразить, как это выразить словами.

Измаил посоветовал мне не спеша подумать.

После того как я провел несколько минут в беспо­лезных попытках, он сказал мне:

— Не ожидай, что сможешь разрешить все вопро­сы на основании имеющихся знаний о мире. Семиты того времени находились в совершенной изоляции на Аравийском полуострове: они были отрезаны от других на­родов или морем, или потомками Каина. Насколько им было известно, они и их братья с севера могли пред­ставлять собой весь род человеческий, единственных людей на Земле. Наверняка они видели все происходя­щее именно с такой точки зрения. Они не могли знать, что лишь в этом крохотном уголке Адам вкусил от дре­ва познания добра и зла, что Междуречье лишь одно из мест, где возникло земледелие, что во всем мире еще много людей, живущих так, как Адам жил до грехопа­дения.

— Верно, — сказал я. — Я пытался объединить это со всей имеющейся у нас информацией, но только, по-видимому, ничего у меня не получится.

 

 

— Думаю, можно с уверенностью утверждать, что история грехопадения Адама — самая известная во всем мире легенда.

— По крайней мере, на Западе, — согласился я.

— О, она широко известна и на Востоке: христиан­ские миссионеры разнесли ее во все уголки мира. Для Согласных, где бы они ни жили, она очень привлека­тельна.

— Да.

— Но почему дело обстоит именно так?

— Думаю, потому, что эта история дает объясне­ние того, что пошло не так.

— А что именно пошло не так? Как люди понима­ют эту легенду?

— Адам, первый человек, вкусил запретный плод.

— И что, по вашему мнению, это означает?

— Честно говоря, не знаю. Я никогда не слышал осмысленного объяснения.

— Как насчет познания добра и зла?

— На этот счет я тоже никогда не слышал внятного объяснения. Думаю, что большинство людей понимает легенду так: боги хотели удостовериться в послушании Адама, запретив ему что-то, и не имело особого значе­ния, что именно. В этом и состоит значение грехопаде­ния — это был акт неповиновения.

— На самом деле, следовательно, никакого отношения к познанию добра и зла вся эта история не имела.

— Не имела. Но с другой стороны, думаю, есть люди, которые полагают, будто познание добра и зла просто символ... не знаю точно чего. Они думают, что грехопадение — это утрата невинности.

— Невинность в данном контексте равнозначна бла­женному неведению.

— Да... Они имеют в виду что-то вроде такого: че­ловек был невинен, пока не узнал различия между доб­ром и злом. Когда он перестал пребывать в неведении, он стал падшим созданием.

— Боюсь, что все это для меня ничего не значит.

— Для меня на самом деле тоже.

— И все-таки, если взглянуть на легенду с другой точки зрения, она очень хорошо объясняет, что же по­шло не так.

— Да.

— Однако люди вашей культуры никогда не могли понять этого объяснения, потому что думали, будто Писание составлено такими же людьми, как они сами, — не сомневающимися, что мир был создан для человека, а человек — для того, чтобы покорить мир и править им; людьми, для которых нет ничего слаще по­знания добра и зла и которые видят в земледелии един­ственный благородный и истинно человеческий образ жизни. Читая Писание в уверенности, что его автора­ми были люди, придерживающиеся их взглядов, они не имели никакой надежды понять его.

— Правильно.

— Однако когда Писание читается с других пози­ций, объяснение становится вполне понятным: человек не может овладеть мудростью богов, необходимой для управления миром, а если он попытается эту мудрость похитить, результатом окажется не просветление, а смерть.

— Да, — сказал я, — Не сомневаюсь: именно та­ково значение легенды. Адам не был прародителем рода человеческого, он был прародителем нашей культуры.

— Именно поэтому он предстает для вас такой важ­ной фигурой. Даже несмотря на то что легенда остава­лась для вас не вполне понятной, вы могли отождеств­лять себя с ним. С самого начала вы узнавали в нем одного из вас.

 

Часть 10

 

 

В город, не предупредив заранее, при­ехал мой дядюшка, и мне пришлось его раз­влекать. Я думал, что это займет один день, но на самом деле на осмотр достопримеча­тельностей ушло два с половиной. В конце концов я обнаружил, что пытаюсь телепа­тически внушить ему: «Не пора ли тебе воз­вращаться? Не соскучился ли ты уже по своим? А может, ты хочешь побродить по городу в одиночку? Неужели тебе не при­ходит в голову, что у меня могут быть дру­гие дела?» Однако дядюшка оказался не­восприимчивым.

За несколько минут до того, как нужно было отправляться в аэропорт, раздался те­лефонный звонок. Клиент предъявил мне ультиматум: больше никаких отговорок — работу нужно сделать немедленно или вер­нуть аванс. Я сказал, что сделаю все немедленно, отвез дядюшку в аэропорт, вернулся и за­сел за компьютер. Не такая уж большая работа, гово­рил я себе; бессмысленно ехать через весь город, толь­ко чтобы сказать Измаилу, что день или два я у него не появлюсь.

Однако где-то глубоко в костях я ощущал дрожь предчувствия...

Я молю богов, как, наверное, и каждый, чтобы зубы не давали о себе знать. У меня просто нет времени на то, чтобы их ублажать. Держитесь, говорю я им: я обя­зательно займусь вами, пока не поздно. Но тут на вто­рую ночь коренной зуб устроил мне веселую жизнь. На следующий день я нашел дантиста, который согласился вырвать его и достойно похоронить. Сидя в кресле, пока врач делал мне укол, готовил орудия пытки и измерял мое давление, я в душе умолял его: «Послушай, мне ужасно некогда. Просто выдерни его и отпусти меня». Однако оправдались худшие опасения. Ну и корни ока­зались у этого зуба — от них, похоже, было много бли­же до моего позвоночника, чем до губ. Я даже спро­сил дантиста, не проще ли будет добраться до них со спины.

Когда все было кончено, неожиданно проявилась другая сторона личности дантиста. Он сделался зуб­ным полицейским и решительно показал мне жезлом на обочину. Как же он меня отчитывал! Я почувство­вал себя маленьким, безответственным, незрелым. Я кивал и обещал, обещал и кивал. Пожалуйста, офицер. дайте мне еще один шанс! Отпустите меня, я исправлюсь... В конце концов он меня отпустил, но когда я добрался до дому, руки у меня тряслись, там­поны во рту не радовали, и я целый день глотал обез­боливающие и антибиотики и кончил тем, что нака­чался бурбоном.

На следующее утро я снова взялся за работу, но дрожь предчувствия по-прежнему не давала покоя моим костям.

«Еще один день, — говорил я себе. — К вечеру я отправлю заказ клиенту. Один день роли не играет».

Игрок, который поставил свою последнюю сотню на нечет и видит, как шарик решительно падает в лун­ку 18, скажет вам: он понял, что проиграет, в тот са­мый момент, когда выпустил из руки фишку. Он знал, он предчувствовал это. Впрочем, стоило бы шарику докатиться до лунки 19 и игрок, конечно, весело сказал бы вам, что подобные предчувствия часто бывает об­манчивы.

Мое предчувствие меня не обмануло.

Как только я вошел в вестибюль, в глаза мне бро­силась большая поломоечная машина у полуоткры­той двери Измаила. Прежде чем я успел приблизить­ся, пожилой человек в серой униформе вышел из офиса и стал запирать дверь. Я закричал, чтобы он подождал.

— Что это вы делаете? — довольно невежливо по­интересовался я, когда оказался рядом.

Вопрос на самом деле не заслуживал ответа — я его и не получил.

— Послушайте, — начал я снова, — я знаю, что это не мое дело, но не объясните ли вы мне, что здесь происходит?

Уборщик посмотрел на меня так, словно я был тара­каном, которого, как ему казалось, он убил еще на про­шлой неделе. Тем не менее он слегка пошевелил губами и процедил:

— Уборка помещения для нового клиента.

— Ах... а что... э-э... случилось с прежним арен­датором?

Он безразлично пожал плечами:

— Выставили, я думаю. Она не платила за поме­щение.

— Она не платила? — Я не сразу сообразил, что Измаил не был своим собственным опекуном.

Уборщик с сомнением посмотрел на меня.

— Я думал, вы знаете дамочку.

— Нет. Я знал... э-э... я знал...

Он молча ждал, когда я скажу что-нибудь еще.

— Понимаете, — запинаясь, выдавил я, — навер­ное, для меня оставлена записка или еще что-нибудь.

— Ничего тут нет, кроме вони.

— Не разрешите ли вы мне самому взглянуть? Уборщик повернулся ко мне спиной и запер дверь.

— Поговорите об этом с начальством, ладно? У ме­ня и так дел полно.

 

 

«Начальство», оказавшееся секретаршей, не уви­дело никаких причин позволить мне заглянуть в тот офис или вообще в любое помещение в здании; она также отказалась сообщить мне какую-либо информа­цию помимо той, которой я уже располагал: арендатор не уплатил вовремя и по этой причине был выселен. Я попытался произвести на нее впечатление, открыв часть правды, но она с презрением отвергла возмож­ность того, что в здании хоть когда-нибудь размеща­лась горилла.

Никакого животного здесь не держали и не бу­дут держать, пока помещениями распоряжается наша фирма.

Я сказал секретарше, что она, по крайней мере, могла бы сообщить мне, была ли прежним арендатором Рей­чел Соколова, — какой от этого вред?

— Еще чего! Будь ваш интерес законным, вам было бы известно, кто был арендатором.

Да, эта девица знала свое дело; если мне когда-ни­будь понадобится собственная секретарша, надеюсь, мне удастся найти кого-нибудь на нее похожего.

 

 

В телефонном справочнике оказалось полдюжины Соколовых, но никто из них не носил имя Рейчел. Име­лась Грейс, обитающая по адресу, вполне подходящему для вдовы богатого торговца-еврея. На следующий день с утра пораньше я взял свою машину и совершил ма­ленькое скромное правонарушение: проник в частное владение, чтобы узнать, есть ли там беседка. Беседка нашлась.

Я вымыл машину, начистил выходные ботинки и стряхнул пыль с единственного своего костюма, кото­рый надеваю только на свадьбы или похороны. Потом, подождав до двух часов, чтобы не нарваться на хозяев, сидящих за завтраком или ланчем, я отправился с ви­зитом.

Изящный стиль не всем по вкусу, но мне он нравит­ся, если, конечно, здание не выдает себя за свадебный торт. Резиденция Соколовых выглядела прохладной и ве­личественной, хотя слегка причудливой, как особа королевской крови на пикнике. Позвонив, я долго ждал, по­лучив полную возможность изучать парадную дверь; она была, несомненно, произведением искусства: украшав­ший ее бронзовый барельеф изображал похищение Ев­ропы, основание Рима или какую-то подобную дребе­день. Когда наконец дверь отворилась, я увидел человека, которого по одежде, внешности и манерам можно было бы принять за государственного секретаря. Ему не надо было говорить «Да?» или «Ну?»; ему достаточно было поднять бровь, чтобы поинтересоваться, что привело меня сюда. Я сказал, что хотел бы видеть миссис Соколову. Он спросил, назначена ли мне встреча, прекрасно зная, что это не так. Такого типа не отошьешь, сообщив, что приплел по личному вопросу, и намекнув, что он лезет не в свое дело. Я решил немного приоткрыть забрало.

— По правде говоря, я пытаюсь найти ее дочь. Он лениво оглядел меня с ног до головы.

— Вы не из ее друзей, — сказал он наконец.

— Честно говоря, нет.

— Иначе вы знали бы, что она умерла почти три месяца назад.

Его слова произвели на меня впечатление ледяного душа.

Он поднял вторую бровь, что следовало понимать как вопрос: «Вам еще что-нибудь нужно?»

Я решил еще немного приоткрыть забрало.

— Вы были здесь при мистере Соколове?

Он нахмурился, показывая, что сомневается в пра­вомерности моего интереса.

— Я спрашиваю, потому что... Могу я узнать ваше имя?

Этот вопрос тоже вызвал у него сомнение, но все же он решил немного меня утешить.

— Меня зовут Партридж.

— Мистер Партридж, я спрашиваю потому, что хочу выяснить, знали ли вы... Измаила.

Партридж, прищурившись, внимательно посмотрел на меня.

— Если быть совсем честным, я ищу не Рейчел, я ищу Измаила. Как я понимаю, Рейчел более или менее взяла его на свое попечение после смерти своего отца.

— Как получилось, что это вам известно? — спро­сил он. По лицу Партриджа ничего невозможно было прочесть.

— Если вы знаете ответ на этот вопрос, мистер Партридж, то вы, скорее всего, поможете мне. Если же ответ вам неизвестен, то, вероятно, нет.

Это был элегантный прием, и Партридж, признав это, кивнул мне. Потом он спросил, зачем я ищу Измаила.

— Его нет... на обычном месте. Очевидно, его от­туда выселили.

— Должно быть, кто-то его перевез. Помог ему.

— Да, — ответил я, — не думаю, что Измаил от­правился в «Гертц» и взял напрокат машину.

Партридж не обратил внимания на мою попытку со­стрить.

— Боюсь, что я на самом деле ничего не знаю.

— А миссис Соколова?

— Если бы ей что-нибудь было известно, я первым об этом узнал бы.

Я ему поверил, но все-таки попросил:

— Дайте мне хоть какую-нибудь зацепку!

— Я не знаю, с чего вы могли бы начать, — те­перь, когда мисс Соколова умерла.

Я минуту постоял, обдумывая услышанное.

— От чего она умерла?

— Вы же ее не знали?

— Совсем не знал.

— Тогда это, извините, не ваше дело, — ответил он без всякой горячности, просто констатируя факт.

 

 

Я подумал, не нанять ли мне частного детектива; потом представил себе разговор, с которого пришлось бы начать, и решил от этой мысли отказаться. Однако просто все бросить я не мог, а поэтому позвонил в ме­стный зоопарк и спросил, нет ли в их экспозиции рав­нинной гориллы. Нет, ответили мне. Я сказал, что у меня как раз есть и не хотят ли они ее приобрести. Нет, ответили мне. Я спросил, не знают ли они, кто мог бы заинтересоваться моим предложением, но сно­ва получил отрицательный ответ. Я попросил совета: как бы они поступили на моем месте, если бы им было абсолютно необходимо избавиться от гориллы. Мне ответили, что есть одна или две лаборатории, которые заинтересовались бы подопытным животным, но мне было ясно, что проблема на самом деле их не интере­сует.

Одно мне было ясно: у Измаила были друзья, о ко­торых я ничего не знал, возможно бывшие ученики. Единственный способ связаться с ними, который при­шел мне в голову, был тот самый, который использовал сам Измаил: дать объявление в газете.

 

ДРУЗЬЯМ ИЗМАИЛА.

⇐ Предыдущая234567891011Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: