От национальных движений к полностью сформировавшейся нации: процесс строительства наций в Европе 11 глава

Что же касается ситуаций второго типа, на исследовании которых была сосредоточена моя собственная научная деятельность, то началом современ­ного этапа строительства наций можно считать тот момент, когда отдельные группы в пределах не доминантной этнической общности принялись обсуж­дать свою собственную этническую принадлежность и воспринимать свою этническую группу как имеющую шансы превратиться в будущем в полно­ценную нацию. Рано или поздно они усмотрели те конкретные черты, кото­рых недоставало их будущей нации, и стали прилагать усилия к тому, что­бы восполнить одну или некоторые из них, пытаясь убедить своих соотече­ственников в важности сознательной принадлежности к нации. Я называю эти организованные попытки по обретению всех атрибутов полноценной на­ции (которые не всегда и не везде бывали успешными) национальным дви­жением. Нынешняя тенденция говорить о них как о «националистических» приводит к значительным несуразицам. Ибо национализм stricto sensu⁴ пред­ставляет собой нечто иное, а именно мировоззрение, в рамках которого при­дается абсолютный приоритет ценностям нации над всеми иными ценнос­тями и интересами. В Центральной и Восточной Европе XIX или начала XX века многие патриоты — участники национальных движений были чрезвы­чайно далеки от того, чтобы считаться националистами в этом точном смыс­ле слова. Данный термин едва ли может быть применен к таким типичным представителям национальных движений, как норвежский поэт Вергеланн, который пытался создать язык для своей страны, польский писатель Миц­кевич, страстно желавший освобождения своей родины, или даже чешский ученый Масарик, который, отдав всю жизнь борьбе против чешских нацио­налистов, сформулировал и реализовал программу национального суверени­тета. Национализм являлся лишь одной из многих форм национального со­знания, которым предстояло родиться в русле этих движений. Позднее на­ционализм действительно зачастую становился существенной силой в своем регионе — как это произошло в более западном секторе наций-государств, — своего рода политикой силы с иррациональными обертонами. Но у класси­ческого национального движения была программа иного типа. Ее цели ох­ватывали три группы требований в соответствии с тремя ощутимыми недо­статками национального бытия: (1) развитие национальной культуры, осно­ванное на местном языке и его нормальном использовании в образовании, управлении и экономической жизни; (2) обретение гражданских прав и по­литического самоуправления — сначала в форме автономии, а в конечном счете (обычно это происходило довольно поздно, когда становилось уже на­стоятельной потребностью) и независимости⁵; (3) создание завершенной со­циальной структуры, пронизывающей всю этническую группу и включаю­щей образованные элиты, классы чиновников и предпринимателей, но так­же, где это необходимо, свободных крестьян и организованных рабочих.

Относительные приоритеты и сроки осуществления всех трех видов требо­ваний в каждом случае оказывались различными. Но траектория любого на­ционального движения исчерпывалась только тогда, когда все они были вы­полнены.

В промежутке между отправным пунктом любого конкретного националь­ного движения и его успешным завершением можно выделить три структур­ные фазы, согласно характеру и роли действующих в них сил и степени на­ционального самосознания, развивающегося в рамках этнической группы как целого. В течение начального периода, который я назвал фазой А, энер­гия активистов национального движения была прежде всего направлена на тщательное исследование языковых, культурных, социальных и иногда ис­торических черт недоминирующей группы и на закрепление этих фактов в сознании соотечественников, однако в целом они не настаивали на том, что восполнение таких пробелов в познании представляет собой специфическую национальную потребность; некоторые из них даже не верили в то, что из их этнической группы может развиться нация. Во втором периоде, или в рам­ках фазы В, появилось новое поколение активистов, которые отныне пыта­лись завоевать как можно больше сторонников из числа представителей сво­ей этнической группы для реализации планов по созданию будущей нации, и делали это при помощи патриотической агитации, призванной «разбудить» в них национальное самосознание. Поначалу эти активисты, как правило, не достигали заметных успехов (в первой полуфазе), но позднее (во второй полуфазе) обнаруживали, что аудитория становится все более восприимчи­вой к их пропаганде. Как только подавляющая часть населения начинала придавать особое значение своей национальной идентичности, формирова­лось массовое движение, которое я назвал фазой С. Только на этой, финаль­ной фазе обретала жизнь завершенная социальная структура и движение подразделялось на консервативно-клерикальное, либеральное и демократи­ческое крылья, каждое из которых имело свою собственную программу.

ЧЕТЫРЕ ТИПА НАЦИОНАЛЬНЫХ ДВИЖЕНИЙ

Предлагаемая мной периодизация призвана способствовать вдумчивому со­поставлению национальных движений — следовательно, достижению чего- то большего, чем простой синхронный обзор тех процессов, которые в одно и то же время происходили в разных частях Европы прошлого века, — то есть исследованию сходных форм и фаз исторического развития нацио­нальных движений. Для такого сравнения требуется выбрать определенный набор параметров, в понятиях которых можно было бы анализировать раэ- личные национальные движения. Чем сложнее феномен, подлежащий срав­нительному исследованию, тем, разумеется, большим должно быть число та­ких подходящих параметров. Но, как правило, более целесообразными ока­зываются постепенные действия, накопление результатов сравнения шаг за шагом, чем одновременное использование слишком большого числа парамет­ров. Вот несколько наиболее важных ориентиров, частью которых уже пользовался я сам или кто-то другой, в то время как иные исследователи оставляют их в качестве темы для будущего изучения: это социальная при­надлежность и распеределение по территории страны ведущих патриотов и активистов; роль языка как символа и способа идентификации; место теат­ра (а также музыки и фольклора) в национальных движениях; выдвижение или невыдвижение требований гражданских свобод; значение, придаваемое историческому сознанию; положение школьной системы и степень грамот­ности членов этнической группы; участие церкви и влияние религии; вклад женщин как активисток движения и символов его зрелости. Однако, поми­мо всего этого, в ходе своих собственных исследований я обнаружил, что ос­новополагающее значение для любой типологии национальных движений в Центральной и Восточной Европе (но не только там) имеет соотношение меж­ду переходом в фазу В, а затем в фазу С, с одной стороны, и переходом к кон­ституционному обществу, основанному на равенстве всех перед законом, с другой, — процесс, который часто характеризуют как момент «буржуазной революции». По разному соединяя эти две цепи перемен, мы можем выде­лить четыре типа национальных движений в Европе:

1. В первом случае ростки национальной агитации (фаза Б) приходятся на время существования старого абсолютистского режима, а массовый харак­тер она приобретает в период революционных преобразований в полити­ческой системе, когда организованное рабочее движение также начинает заявлять о себе. Лидеры фазы В создавали свои национальные програм­мы в условиях политического кризиса. Так происходила чешская агита­ция в Богемии, так было в венгерском и норвежском движениях; все они вступили в фазу В около 1800 года. Норвежские патриоты добились либе­ральной конституции и декларации независимости в 1814 году, между тем как чехи и мадьяры сформулировали, хотя и в абсолютно иной манере, свои национальные программы в период революций 1848 года.

2. Во втором случае национальная агитация также стала набирать обороты еще при старом режиме, но переход к массовому движению, или фазе С, здесь был отложен до совершения конституционного переворота. Это от­личие последующей ступени могло быть вызвано либо иным уровнем эко­номического развития, если взять, например, Литву, Латвию, Словению или Хорватию, либо иноземным господством, как в Словакии или на Ук­раине. В Хорватии началом фазы В можно считать 1830-е годы, в Слове­нии — 1840-е, в Латвии — конец 1850-х, а в Литве — начало 1870-х; соот­ветственно фаза С в Хорватии была достигнута в 1880-х, в Словении — в 1890-х, а в Латвии и Литве только во время революции 1905 года. Насиль­ственная мадьяризация Словакии после 1867 года затормозила ее пере­ход в фазу С, и к таким же последствиям привела деспотичная русифика­ция на Украине.

3. В третьем случае национальное движение приобрело массовый характер уже при старом режиме, то есть до того, как сформировались гражданс­кое общество или конституционный порядок. Движения этого типа при­водили к вооруженным восстаниям и ограничивались территориями От­томанской империи в Европе — Сербией, Грецией и Болгарией.

4. В последнем случае национальная агитация впервые возникла в консти­туционных условиях, при более развитом капиталистическом устройстве, характерном для Западной Европы. Одни национальные движения этого типа могли достигать фазы С весьма рано, как это произошло на земле Бас­ков и в Каталонии, тогда как другие достигали ее, только пройдя долгую фазу В, как это было во Фландрии, или не достигали вовсе — как в Уэль­се, Шотландии или Британии.

Ни один из пройденных нами этапов — от дефиниции к периодизации, а от нее к типологии — не является, конечно, целью сам по себе. Они не объяс­няют ни истоков, ни итогов различных национальных движений. Они пред­ставляют собой всего лишь отправные пункты для решения подлинной за­дачи любого исторического исследования — каузального анализа. Чем объяс­няется успех большей части этих движений, принадлежащих эпохе, которая окончилась в Версале, и чем объясняется поражение остальных? На счет чего записать различия в их эволюции и развязке? Если очевидно, что расхожий взгляд, согласно которому нации в Европе были придуманы националиста­ми, не имеет под собой оснований, то монокаузальные объяснения лишь не­многим более утешительны. Всякое удовлетворительное рассмотрение дол­жно искать многих причин и достигать разных уровней обобщения; кроме того, ему надлежит охватывать весь хронологически обширный период не­равномерного европейского развития.

ЧТО ПРЕДШЕСТВУЕТ СТРОИТЕЛЬСТВУ НАЦИИ

Всякое такое объяснение должно начинаться с «прелюдии» к национально­му строительству, которая разыгрывалась в позднюю средневековую эпоху и раннее Новое время и имела великий смысл не только для наций-государств Запада, но и для тех этнических групп в центре и на востоке континента, а равно где-то еще, которые по-прежнему оставались или вновь оказывались под господством «внешних» правящих классов. В исторической действитель­ности встречаются, конечно, не только эти два идеальных типа, но и много промежуточных вариантов. Большое количество средневековых государств, имевших собственную письменность, не переросли успешным образом в го­сударства-нации, а наоборот, потеряли, отчасти или полностью, свою авто­номию, в то время как их население в целом сохранило свою этническую при­надлежность. Это относится к чехам, каталонцам, норвежцам, хорватам, бол­гарам, валлийцам, ирландцам и прочим народам. Даже в случае с более «чистыми» в типологическом смысле недоминантными этническими груп­пами — например, словенцами, эстонцами или словаками — мы не можем обходить вниманием их общее прошлое как всего лишь миф. Вообще гово­ря, наследие первой стадии процесса строительства нации, даже если он пре­рывался, часто обеспечивало существенные ресурсы для следующей. Вот из чего, в частности, они состояли:

1. Очень часто сохранялись некоторые отпечатки прежней политической ав­тономии — как ни странно, ценимые членами тех сословий, которые от­носились к «правящей» нации, — и проистекающие отсюда трения меж­ду сословиями и абсолютизмом, что порой обеспечивало импульсы для пос­ледующих национальных движений. Эти проявления можно было наблюдать во многих частях Европы конца XVIII века — например, в про­тесте венгерских, богемских и хорватских аристократов против центра­лизма Иосифов Габсбургов, в реакции финской знати на неоабсолютизм Густава III, в оппозиции землевладельцев-протестантов Ирландии усили­ям по централизации управления, проводимым английскими властями, или в ответе местных бюрократов Норвегии на датский абсолютизм.

2. «Память» о былой независимости или государственности, даже относя­щихся к очень далекому прошлому, могла играть важную роль в стиму­лировании национально-исторического самосознания и этнической спло­ченности. Это самый первый аргумент, который был использован в фазе В патриотами в чешских землях, Литве, Финляндии, Болгарии, Катало­нии, да и вообще повсеместно.

3. Во многих случаях более или менее уцелела средневековая письменность, что облегчало развитие норм современного языка и собственной литера­туры на нем, как это, в частности, показывает пример чехов, финнов и каталонцев. Однако в XIX веке контраст между случаями наличия подоб­ного рода наследия и случаями его отсутствия был в значительной мере преувеличен, и временами стали звучать заявления, будто оно соответству­ет противоположности «исторических» народов «не историческим», тог­да как на самом деле этот контраст бывал заметным только в моменты пульсации уже нарождающегося исторического сознания нации.

Однако во всех случаях ясно то, что современный процесс строительства на­ций начинался со сбора информации об истории, языке и обычаях недоми­нантной этнической группы, — информации, которая стала решающим эле­ментом первой фазы патриотической агитации. Исследователи-эрудиты фазы А «открывали» этническую группу и закладывали основу для последующе­го формирования «национальной идентичности». Тем не менее их интеллек­туальную деятельность нельзя назвать организованным политическим или социальным движением. Большинство патриотов вообще не выдвигало ни­каких «национальных» требований. Превращение их целей в планы соци­ального движения за культурные и политические преобразования явилось результатом фазы В, и вопрос о причинах, по которым это произошло, по- прежнему остается в значительной мере открытым. Почему научные инте­ресы превратились в эмоциональную привязанность? Как пристрастие или преданность человека своему региону выросли в его самоидентификацию с этнической группой как будущей нацией?

РОЛЬ СОЦИАЛЬНОЙ МОБИЛЬНОСТИ И КОММУНИКАЦИИ

В первом приближении можно было бы выделить три процесса, играющих решающую роль в подобного рода трансформации: (1) социальный и/или по­литический кризис старого порядка, характеризующийся новыми горизон­тами и уровнями напряженности; (2) возникновение разногласий между вли­ятельными группами населения; (3) утрата веры в традиционные нравствен­ные системы, а кроме того, упадок религиозного авторитета, даже если это касалось только малого числа интеллектуалов (но не считая тех, которые на­ходились под влиянием рационализма Просвещения, а также представите­лей иных раскольнических течений). В целом нам ясно, что будущие иссле­дования должны будут уделить больше внимания этим разнообразным ас­пектам кризиса, а также тому, насколько патриоты были способны или готовы дать своей реакции на эти аспекты национальное — а не просто со­циальное или политическое — выражение. Если на данном этапе определен­ные группы интеллектуалов начинали проводить по-настоящему национа­листическую агитацию, то впоследствии это приводило национальное дви­жение к критической фазе В. Однако отсюда автоматически не следовало рождения новой нации, для формирования которой требовались еще и дру­гие условия. Поскольку мы еще должны поставить вопрос: при каких обсто­ятельствах такая агитация способствовала в итоге успешному переходу к массовому движению фазы С, способному полностью воплотить в жизнь на­циональную программу?

Ученые в области социальных наук выдвигали различные теории, чтобы объяснить подобную трансформацию, но они едва ли могут нас удовлетво­рить, поскольку не соответствуют эмпирическим данным. Например, Эрнест Геллнер самым тесным образом связывает рост «национализма» с функцио­нальными потребностями индустриализации®. Тем не менее большинство на­циональных движений в Европе родились как раз до появления современ­ной промышленности и, как правило, проходили решающую в своем разви­тии фазу В до всякого соприкосновения с ней, причем многие из них, кста­ти сказать, в преимущественно аграрных условиях. Но если подобные изъяны характерны для большей части социологической литературы, то мы, с другой стороны, не можем просто ограничиться индуктивными описания­ми, столь любимыми историографами традиционалистского толка. Поэто­му давайте рассмотрим два фактора, по-разному обозначаемых разными ав­торами, но по существу своему являющихся объектами некоторого согласия в данной сфере. Приняв словарь Карла Дойча, мы можем назвать эти факто­ры социальной мобильностью и коммуникацией⁷. В этом пункте ситуация кажется на первый взгляд сравнительно однозначной. Мы можем подтвер­дить, что в большинстве случаев члены патриотических групп принадлежа­ли к профессиям с довольно высокой вертикальной мобильностью и в них никогда не преобладали рекруты из групп с низкой социальной мобильнос­тью, вроде крестьян. Таким образом, высокий уровень социальной мобиль­ности, по-видимому, служил благоприятным условием для принятия пат­риотических программ на фазе В. И все бы шло хорошо, однако, к сожале­нию, нам известно, что это также часто способствовало успешному выдви­жению тех же самых групп наверх и принятию их в ряды правящей нации. Сходным образом и социальная коммуникация, как способ передачи инфор­мации о действительности и о подходах к ней, безусловно, сыграла важную миссию в приближении современного капиталистического общества, и если мы проанализируем занятия патриотов, то придем к выводу, что их нацио­нальная агитация была в первую очередь обращена к тем членам недоминан­тных этнических групп, которые имели возможность пользоваться наилуч­шими каналами подобного рода коммуникации. Территориальный анализ дает тот же самый результат: регионы с наиболее развитой сетью коммуни­каций были в наибольшей степени восприимчивы к подобной агитации. По­этому нам кажется оправданной точка зрения Дойча, согласно которой рост национальных движений (он имел в виду национализм) происходил бок о бок с прогрессом социальных связей и мобильности, которые также разви­ваются не сами по себе, а в рамках более всеобъемлющей трансформации об­щества⁸.

Тем не менее необходимо сопоставить эту гипотезу с исторической реаль­ностью, по крайней мере в двух экстремальных случаях. Как одну из таких крайностей нам следует взять пример района Полесья в Польше в период между первой и второй мировыми войнами — области с минимальной соци­альной мобильностью, очень слабо связанной с рынком и малограмотной. Когда во время переписи 1919 года ее жителей спросили об их национально­сти, большинство из них дали незамысловатый ответ: «Тутошние мы»⁹. Та­кая же картина преобладала в Восточной Литве, Западной Пруссии, Нижних Лужицах и разных регионах Балкан. Но как обстоит дело в противополож­ном случае? Могут ли интенсивный рост коммуникации и высокий коэффи­циент мобильности считаться причинами успеха на фазе В? Никоим образом, поскольку опыт таких земель, как Уэльс, Бельгия, Британия или Шлезвиг, напротив, показывает, что эти факторы вполне могут сочетаться со слабой восприимчивостью населения к национальной агитации в условиях, когда решающее значение имеет вызревающий конституционный порядок.

КРИЗИС И КОНФЛИКТ

Помимо социальных перемен и высокого уровня мобильности и коммуни­кации, был необходим еще один мощный фактор, который обычно способ­ствовал ускорению национальных движений. Я назвал этот фактор конфлик­том интересов в национальной сфере; иначе говоря, это социальное напря­жение или противоречие, которое могло бы наложиться на языковые (а под­час и религиозные) различия. В XIX веке общим примером такового служил конфликт между новыми выпускниками университетов, происходящими из не-доминантных этнических групп, и замкнутой элитой правящей нации, имевшей наследственную монополию на ведущие позиции в государстве и обществе¹⁰. Кроме того, были и столкновения интересов крестьян из подчи­ненной в этническом отношении группы с земельной аристократией из до- мииантной, между ремесленниками из первой и крупными торговцами и про­мышленниками из второй, и так далее. Важно отметить, что такие конфлик­ты интересов, которые сказывались на судьбе национальных движений, не­возможно свести к классовым конфликтам, поскольку национальные дви­жения всегда привлекали в свои ряды членов нескольких классов и групп, так что их интересы определялись широким спектром общественных отно­шений (включая, конечно, и отношения классовые).

Почему социальные конфликты такого рода в одних частях Европы успеш­но выражались в национальных понятиях, а в других частях — нет? Пара­доксально, но мы вправе сказать, что в XIX веке национальная агитация ча­сто начиналась ранее и делала более мощные рывки вперед в тех областях, где недоминантные этнические группы в целом, то есть, как правило, вклю­чая и их лидеров, были весьма скудно политически образованы и фактичес­ки совсем не имели политического опыта вследствие гнета абсолютизма, под которым они развивались. Богемия и Эстония — только два примера из мно­гих подобных. В таких обстоятельствах не было места более развитым фор­мам политической логики или аргументации. Обеим сторонам данного кон­фликта легче удавалось выражать социальное противостояние или враждеб­ность в категориях национальных, то есть представлять их как опасность для общей культуры или отдельного языка, или этнического интереса. Это была основная причина, по которой западноевропейские национальные дви­жения демонстрируют характерное отклонение от остальных (см. тип 4). Именно более высокий уровень политической культуры и опыта позволял выражать конфликты и интересы в большинстве западных областей Евро­пы в политических терминах. Поэтому фламандские патриоты уже в исто­ках фазы В поделились на два лагеря — либеральный и клерикальный, — и большая часть избирателей-фламандцев выразила свои политические пред­почтения голосованием за либеральную или католическую партии, оставив собственно фламандской партии лишь меньшинство голосов. То же явление сегодня можно наблюдать в Уэльсе или Шотландии. В таких условиях на­циональной программе было нелегко завоевать массовую поддержку, и в не­которых случаях движению так и не суждено было перейти в фазу С. Урок, который из этого стоит извлечь, состоит в том, что недостаточно учитывать только формальный уровень социальной коммуникации, достигнутой в дан­ном обществе, — необходимо также учитывать комплекс того содержимого, которое транслируется посредством нее (даже если оно в некоторой степени бессознательно). Если национальные цели и лозунги, используемые агита­торами для выражения социального напряжения, действительно соответ­ствуют непосредственному повседневному опыту, уровню грамотности и си­стеме символов и стереотипов, принятой большинством представителей не­доминантной этнической группы, то достижение фа'зы С возможно в отно­сительно короткое время.

Модель успешного национального движения, таким образом, включает в себя как минимум четыре элемента: (1) кризис легитимности, связанный с социальными, моральными и культурными деформациями; (2) базисный уровень вертикальной социальной мобильности (некоторое количество об­разованных людей должно прийти из недоминантной этнической группы); (3) довольно высокий уровень социальной коммуникации, в том числе гра­мотности, школьной подготовки и рыночных отношений; и (4) конфликты интересов национального характера. Такая модель не претендует на объяс­нение всех проблем в долгой и сложной истории национальных движений. Позвольте мне проиллюстрировать это, предложив вашему вниманию неко­торые из проблем, которые по сей день остаются неразрешенными, несмот­ря на обилие новых «теорий национализма».

БРЕШИ, ВЫЯВЛЕННЫЕ ПОСРЕДСТВОМ ЭТОЙ МОДЕЛИ

Мои собственные сравнительные исследования сосредоточены на стечении социальных обстоятельств, характерном для фазы В в европейских нацио­нальных движениях XIX века. Для фазы С до сих пор аналогичные исследо­вания не проводились¹¹. Здесь тоже крайне необходим сравнительный ана­лиз, и не только социальных групп, мобилизующихся в то время, когда на­циональная программа становится привлекательной для масс, но также и того, какое значение имеет каждый из трех принципиальных компонентов ее собственной повестки. До сих пор эти компоненты еще ни разу не состав­ляли идеального комплекса. Мы должны исследовать взаимоотношения между культурными, политическими и социальными задачами нацио­нальных программ того времени, равно как и внутреннюю структуру каж­дой, и те специфические требования, которые исходят из них. Мы уже зна­ем, что они могут широко варьироваться. Более того, едва в национальной программе получают отчетливое выражение политические требования, дви­жение неизбежно становится полем битвы за власть, и не только в рамках борьбы против правящей нации, но и в рамках борьбы за лидерство внутри национального движения как такового. При таких обстоятельствах руковод­ство национальным движением, как правило, переходило от интеллектуа­лов к профессиональным слоям в более широком смысле этого слова.

Другой жизненно важной сферой сравнительного исследования является социальная физиогномика лидеров национальных движений — или в целом национальной интеллигенции в регионе. Некоторые предварительные сопо­ставления чешских, польских, словацких и немецких интеллектуалов того периода, которые я уже проводил, позволяют предположить, что остается еще масса неиспользованных возможностей для толкования национальных стереотипов, политической культуры и социальных чувств патриотов. Ра­зительные отличия в социальном происхождении чешской и немецкой ин­теллигенции того периода проливают новый свет на национальные движе­ния каждой из этих групп в Богемии¹². Но мы также должны отметить, что слишком мало исследований было посвящено тем интеллектуалам, которые, в силу своего образования и этнического происхождения, могли бы принять участие в национальном движении, но не стали этого делать. Нам необходи­мо знать больше и об этой национально не ангажированной или ассимили­рованной интеллигенции.

Последний и значимый пробел в современном исследовании нацио­нальных движений прошлого века выглядит несколько неожиданно. Нема­ло иронии было растрачено на исторические легенды и фантазии на тему про­шлого, припасенные патриотами той эпохи¹³. Но на самом деле нам не слиш­ком много известно о реальной роли истории в возникновении и росте национальных движений. Ведь к тому времени, безусловно, сложился под­линный фонд исторического опыта, на основе которого многие из них под­нялись, — все это материалы, накопленные первой, до-современной стади­ей процесса собственно национального строительства; и кроме того, были разные формы, в которых эти материалы впоследствии находили свое отра­жение в сознании недоминантной этнической группы. Обычно склад исто­рического мышления, который возникал на заре национального движения, существенно отличался от склада исторического мышления, развивавшего­ся к его окончанию. В этом смысле нам представляются особо поучительны­ми сравнения Западной Европы с Восточной, правящих наций с управляе­мыми. Сопоставив немецкие и чешские исторические романы той эпохи, что я и проделал недавно, мы получим внушительные результаты: в то время как герои первых в большинстве своем взяты из представителей (главным образом прусской) власти и аристократии, в последних этот социальный слой находит отражение крайне редко¹⁴.

«НОВЫЙ НАЦИОНАЛИЗМ» РЕЗЮМИРУЕТ СТАРЫЙ

В какой степени вышеописанная модель, полученная на основе исследова­ния национальных движений в Европе XIX века, способствует пониманию «новых типов национализма» в Центральной и Восточной Европе сегодня?

Расхожее представление о том, что нынешние беспорядки есть следствие ос­вобождения иррациональных сил, которые долго были подавлены — точнее сказать, «глубоко заморожены» — при коммунизме, а теперь, после пяти­десятилетнего коллапса, полностью ожили, является, несомненно, поверх­ностным. Подобного рода понимание является нелепым: оно ближе к миру волшебных сказок, чем к миру исторического процесса. Гораздо более оп­равданно было бы рассматривать силы, реформирующие Центральную и Во­сточную Европу на протяжении последнего десятилетия, как «новые наци­ональные движения», цели которых во многом аналогичны целям нацио­нальных движений в XIX веке, хотя в ряде существенных отношений они и отличаются от последних.

Самое сильное сходство между двумя разновидностями национальных дви­жений заключается в том, что сегодня воссоздается та же самая триединая комбинация задач, которая составляла национальную программу сто лет на­зад. Конкретные цели, преследуемые ныне, естественно, не тождественны целям прежних национальных движений, но общий пафос тесно связывает их друг с другом. Вновь на поверхность с большой силой выступили языко­вые и культурные требования — прежде всего, конечно, на территории быв­шего СССР. Здесь никогда не было официальной политики подавления мес­тных наречий в том духе, как это часто происходило при царской власти, что фактически даже способствовало усилению роли местных языков в меж­военный период, в течение которого народные украинские, белорусские, кав­казские и центральноазиатские диалекты стали языками школьного обуче­ния и печати. Но на западных землях, приобретенных СССР после войны, никакие подобные меры не осуществлялись, и русский язык постепенно все более навязывался там как язык общественной жизни. Отсюда сегодняшняя важность языковых проблем в этих районах: Эстония, например, провозг­ласила, что знание ее языка является условием обеспечения гражданских прав, а Молдавия вернулась к латинскому алфавиту. В странах к западу от Буга и Днестра языковые требования были менее насущными. Но и здесь одним из первых признаков развала Югославии в семидесятых и восьмиде­сятых годах явилась кампания по выделению хорватского языка как пол­ностью независимого от сербского; равным образом и Институт словацкой литературы (Матика) положил начало доводам в пользу национальной не­зависимости Словакии, основанным на тезисе самобытности языка.

⇐ Предыдущая6789101112131415Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: