Подходы к исследованию национализма 1 глава

ВВОДНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

В этом очерке будут подвергнуты критическому рассмотрению определения и трактовки, данные национализму историками, а затем выскажу свои дово­ды в пользу того, что предпочтительнее других подходов должны быть те, что рассматривают национализм как аспект современности. Потом я исследую один из таких подходов, концентрирующийся на отношении между национа­лизмом и развитием современного государства, и предложу некоторые при­меры догадок и озарений, к которым подобный подход может нас привести.

Следует четко понимать, что имеет право называться «теорией», касаю­щейся такого предмета, как национализм. Для начала, сама теория должна подвергаться некоторого рода проверке очевидностью. Поэтому очень важ­но оформить ее таким образом, чтобы она допускала подобную проверку. С этим есть кое-какие проблемы. Общее понятие, которое помогает сформи­ровать подход к предмету, не может быть столь же фальсифицируемым, как частное суждение о конкретном явлении. Здесь речь скорее пойдет о том, как следует применять подобные понятия с целью получения частных суждений. Без некоторых ясных определений и понятий невозможно выделить и иссле­довать ни один частный случай. Опасность не опирающейся на теорию исто­рии заключается в том, что она либо протаскивает в дискуссию непризнан­ные определения и понятия, либо подменяет ясное аналитическое описание и объяснение обычным повествованием с неверно расставленными акцента­ми. Теория, которая не может применяться в историческом исследовании, лишена ценности, а историческое исследование, не подкрепленное теорети­ческим знанием, лишено цели.

Первая проблема, которую нам предстоит решить, — это договориться о том, что мы имеем в виду под национализмом. Основная трудность, препят­ствующая ясным дебатам, заключается в том, что различные теоретики и историки понимают под этим термином разные вещи. При самом первом при­ближении я нахожу здесь три области интересов: доктрину, политику, чув­ства.

В первую очередь национализм, вероятно, должен быть определен как док­трина, как «изм». Однако, такое определение может оказаться весьма непол-

7*—2035 ным и сгодиться только в качестве отправного пункта для исследования по­литики и чувств. С другой стороны, в работах таких авторов, как Кедури и Талмон, в центре внимания находится именно становление доктрины, а за­тем уже то, как она может применяться в политике¹. Тип теории и истории, который далее возникает, объемлет собою идеи, а также тех, кто эти идеи ге­нерирует, то есть прежде всего интеллектуалов или в целом всю группу, опре­деляемую как интеллигенция. Кроме того, классификация различных типов национализма при подобном подходе строится на основе выделения разных видов доктрин, таких, как либеральный и интегральный национализм².

В данной точке зрения на национализм, в сущности, нет ничего неправиль­ного. Проблемы возникают потом, когда те, кто захочет применить этот под­ход к предмету, попытаются распространить свое понимание на национализм как политику или как чувства. Нетрудно показать, что не слишком целесо­образно рассматривать националистическую политику как плод деятельно­сти интеллигенциий, а национальные чувства — как результат политичес­ких движений, обслуживающих националистические доктрины, как это за­частую делают подобные авторы. В националистической политике часто ведущая роль принадлежит иным группам, а возникновение национальных чувств следует увязывать с куда более сложным комплексом перемен, чем простое распространение доктрины от интеллектуалов-творцов к широким слоям населения.

Другая крайность заключается в том, что национализм трактуют в поня­тиях развития национального чувства или «национального сознания» у ши­роких слоев населения³. Такое население здесь часто именуется «нацией», хотя вопрос о том, насколько правомерно приравнивать нацию к группам, осознающим и разделяющим чувство национальной идентичности, как мы увидим в дальнейшем, чрезвычайно непрост. Однако и в этом подходе, взя­том в отдельности, нет ничего неправильного. Работа, которая ведется на его основе, концентрируется на таких темах, как исчезновение местной и реги­ональной автономии в рамках некой «рациональной» территории, толкуе­мое в понятиях политической централизации, распространения рыночных отношений, роста географической и социальной мобильности и усиления культурной однородности. И напротив, национальное чувство может рас­сматриваться и как отрицательная реакция на такие тенденции в том слу­чае, если они выражают поползновения более влиятельных культурных групп, которые начинают восприниматься как инородцы.

И в такой точке зрения тоже в принципе нет ничего неверного. Однако и здесь проблемы возникают потом — когда данный подход распространяется на другие аспекты определения национализма. Так, на его основе национа­листические идеи или политика понимаются как результат развивающего­ся чувства национальной идентичности в рамках нации, — идентичности, вероятно выражающей интересы основных групп, вовлеченных в процесс централизации или распространения рынка, либо выражающей ценности ряда групп, которые обрели национальное самосознание благодаря преобра­зованиям в экономике, коммуникациях и политике. Хотя нам известно, что националистические доктрины и националистическая политика часто воз­никают в таких регионах и обществах, где у большинства населения отсут­ствует сколько-нибудь сильное или отчетливое чувство национальной иден­тичности. Мы также можем указать на ряд случаев, когда национальные чувства разделялись очень многими, но при этом они не связывались ни с выработкой националистических доктрин, ни с появлением значительных националистических политических движений.

Наконец, в фокусе такого подхода иногда бывает политика. Это подход, с которым я согласен, но важно признать его ограничения. Сами по себе зна­чение и успехи националистического политического движения ничего не говорят нам об истории националистической доктрины или о том, до какой степени населением, на представительство интересов которого претендует националистическое движение, владеют национальные чувства. Я, однако, уверен, что историки иногда придают такую важность теме национализма в силу того, что имеют дело со значительным националистическим течением. Мало кто стал бы изучать работу интеллектуалов, которые развивали наци­оналистические доктрины и поддерживающие их мифы, если бы все это не применялось политически значимым образом. Что же до национальных чувств, то они столь размыты и переменчивы, что историки обычно избира­ют их в качестве объекта для изучения только тогда, когда эти чувства мо­билизуются под влиянием политического движения.

Есть еще ряд других терминов, таких, которые тесно связаны с национа­лизмом, и таких, которые необходимо отделять от него. В различении меж­ду «патриотизмом» и «национализмом» я не нахожу большой аналитичес­кой ценности. В первом звучит что-то похвальное, во втором — оскорбитель­ное. Поэтому если термины «нация», «национальность» и «национальная группа» имеют какое-нибудь значение помимо осознанного чувства принад­лежности к группе людей (то есть национального чувства), то это значение должно относиться к чертам, которые обычно считаются общими для всех членов нации, независимо от того, с кем они себя идентифицируют. Кое-кто из исследователей пытается соотносить национализм — в любой из его трех основных форм — с такими объективными групповыми характеристиками, но их аргументы никогда не бывают исчерпывающими и всегда сопровож­даются признанием множества «исключений». Равным образом я бы отде­лил друг от друга понятия вроде народности и этничности, с одной сторо­ны, и национализма, с другой, особенно когда первые рассматриваются в ряду объективных групповых характеристик.

Второй вопрос из области определений касается содержания положений националистических доктрин или целей националистического политичес­кого движения, или ценностей, ассоциируемых с национальными чувства­ми. Например, понятно, что приверженность идее территориальной экспан­сии национального государства и изгнание «чужаков» с национальной тер­ритории совершенно различны. Одни и те же люди могут разделять оба эти интереса, но отнюдь не обязательно, что они будут их разделять, и во мно­гих случаях они их, очевидно, не разделяют. В одной националистической доктрине может утверждаться, что нация есть плод активной субъективной приверженности, а в другой — подчеркиваться, что нация — это расовая, языковая или религиозная общность, формирующаяся независимо от мне­ний ее членов.

Меня национализм интересует как политика. Если говорить о содержа­нии этой политики, то, по моему определению, оно состоит из трех убежде­ний:

1. Существует нация — конкретная группа, обособленная от всех остальных человеческих существ.

2. Объектом политической идентификации и лояльности в первую очередь и главным образом является нация.

3. Нация должна иметь политическую автономию, лучше всего — в форме суверенного государства⁴.

Я бы подчеркнул, что политические движения, в которых звучат такие за­явления, характерны именно для современности, — это в значительной сте­пени движения двух последних столетий. За прошедшее время они стали самыми значимыми из всех политических движений и внесли основной вклад в перекраивание политической карты мира. Они также способствова­ли закреплению господствующей политической идеи современности, соглас­но которой большая часть мира разбита на ряд государств, каждое из кото­рых представляет собою нацию, и если в некоторых частях света этого пока не случилось, то, значит, должно случиться.

Наиболее важная цель всякой общей теории национализма — это объяс­нение того, почему подобные движения в настоящее время стали иметь та­кое большое значение.

В самом широком плане я выделил бы четыре подхода к национализму: «первоначальный», функциональный, повествовательный и современный. Современный, и единственный общий подход, состоятельность которого не вызывает у меня сомнений, я бы, в свою очередь, поделил на несколько раз­личных подходов.

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ, ФУНКЦИОНАЛЬНЫЙ И ПОВЕСТВОВАТЕЛЬНЫЙ ПОДХОДЫ

Первоначальный подход

Грубейшую из форм, которые может принимать «первоначальный* подход, придают ему сами националисты. Основная идея заключается в том, что их нация существует издавна. Ее историю можно проследить через века. В не­кий былой период эта нация знала величие, и прежние герои и золотые века способны вдохновлять ее сегодняшних членов.

Проблема этого подхода в том, что он слишком сильно расходится с оче­видными фактами. Национализм как доктрина вполне современен, даже если Кедури, вероятно, несколько преувеличивает, когда заявляет, что он был «изобретен» в начале XIX века⁵. Национализм как политика также весь­ма современен. До XVIII века политическое действие обосновывалось толь­ко в династических либо религиозных терминах, хотя временами можно было различить слабые ссылки на национальную идентичность".

Более приемлемая версия такого подхода недавно была предложена на об­суждение Энтони Смитом⁷. Смит утверждает, что этническая идентичность не является новым изобретением. Уже давно существовали народности, ис­торию которых можно проследить — по крайней мере в Европе и на Сред­нем Востоке — в течение веков, если не тысячелетий. Он определяет народ­ности как «носящие определенное имя человеческие популяции с общими мифами происхождения, историей и культурой, с привязанностью к конк­ретной территории и чувством солидарности»⁸.

Смит выступает против таких теоретиков, как Геллнер, в чьей модели аг­рарной империи не остается места (или, в лучшем случае, оно является мар­гинальным) для чувств идентичности, которые овладевали различными со­словиями в пределах определенного региона⁹. Он, напротив, полагает, что модель аграрной империи не исчерпывает всех характеристик аграрных об­ществ. Бывают общества и другого типа: города-государства, автономные крестьянские общины. Бывают и иные отношения между различными груп­пами — более сложные, чем те, что могут сложиться в рамках аграрной мо­дели. Затем он переходит к классификации различных типов народностей, подразделяя их, например, на горизонтально-аристократические и верти­кально-демотические типы. Очевидно, что такое деление может быть тесно связано с делением наций Центральной Европы на «исторические» и «неис­торические» или различием между доминирующими и подчиненными куль­турными группами, такими, как венгры и славяне¹⁰.

Смит признает, что между народностями и современными нациями нет сколько-нибудь прямых или причинно-следственных связей. Помимо выше определенных характеристик, присущих народностям, современные нации обладают юридическим, политическим и экономическим единством. Он зна­ет, что многие народности так и не стали современными нациями. В своей более поздней книге¹¹ он ясно обозначил те современные трансформации, которые необходимы для того, чтобы из народности выросла нация. И все- таки он готов настаивать на том, что объективная реальность прошлых на­родностей имеет значение для современных наций. Без того, что он называ­ет «мифо-символическими комплексами», которые образуют и выражают этническую идентичность, современный национализм был бы не более чем вздорным и беспочвенным измышлением. Сегодняшний националист-интел­лектуал или политик развивает свои идеи, опираясь на существующие эт­нические идентичности. Чем идентичность сильней и устойчивей, тем успеш­нее оказывается современный национализм.

Между прочим, Смиту удается нащупать некую разумную середину меж­ду теми националистами, которые просто утверждают, что нация имеет про­должительную историю, и теми, которые рассматривают нацию как специ­фичный и современный конструкт. Однако, не споря с его положением о том, что этническая идентичность все же имела какой-то вес в прошлые времена и что она может накладывать некоторые ограничения на претен­зии, выдвигаемые современным национализмом, я не нахожу данный под­ход особо полезным для того, чтобы хоть в какой-то степени понять нацио­нализм.

Во-первых, очень важно разобраться с функциями и значением этничес­кой идентичности. Лично мне даже в собственных аргументах Смита очень важным кажется то, что досовременная этническая идентичность не была институционализирована. Интересно, что три элемента современной нацио­нальности, которые, по Смиту, отсутствовали в до-современных народно­стях, — это юридическая, политическая и экономическая идентичность. Вот именно они и составляют важнейшие институты, в которых национальная идентичность способна обрести форму. Проблема идентичности, складыва­ющейся вне институтов, особенно таких, которые способны объединять лю­дей, рассредоточенных на огромных социальных и географических простран­ствах, — в том, что она неизбежно фрагментарна, прерывиста и слабо ощу­тима. Это, например, касается этнической идентичности родственных групп. Обычно когда мы определяем какую-либо до-современную этническую иден­тичность, то, как правило, она относится к более крупным институтам — таким, как церковь или правящие династии. Однако такие институты несут в себе иную идентичность, яростно конфликтующую с идентичностью этни­ческой группы.

Сложно узнать, какую роль играли для отдельных священников или ко­ролей их «этнические высказывания», но можно предположить, что они мог­ли делаться, только пока выполняли какую-то функцию^1,1. И также почти невозможно узнать, какое значение эти заявления и связанные с ними мифы и символы имели для большинства населения, которое так или иначе было связано с подобными институтами. По-видимому, мы можем выделять об­щие культурные модели сравнительно широкого уровня (например, в худо­жественных стилях), но мы не знаем, какое значение это имело в терминах чувства идентичности, а равно не можем быть уверены в том, что данная мо­дель не является прежде всего продуктом наших собственных эстетических категорий.

Во-вторых, больше всего бросается в глаза отсутствие преемственности между прежней этнической и современной национальной идентичностью. Да, националисты — интеллектуалы и политики — действительно монопо­лизируют мифы и символы, унаследованные от прошлого, и вплетают их в свою аргументацию, призванную закреплять национальную идентичность и оправдывать национальные притязания. Однако крайне трудно соотнести степень их успеха с «объективной» важностью таких мифов и символов. Нам известно, что во многих случаях современные националисты сами придумы­вали мифы; на ум приходит, в частности, эпос об Оссиане, сыгравший та­кую важную роль в современной националистической мысли валлийцев. Принимая во внимание то почтение, которое националисты испытывают к истории, доказательство того, что этот эпос представляет собой современное творение, очевидно, должно было вызвать у них глубокий стыд, — но это скорее имеет отношение к вопросу о националистическом видении истории, чем к вопросу о силе этнической идентичности. Более того, понятно, что со­временный национализм видоизменяет подобные мифы и игнорирует те, что идут вразрез с его собственными целями. Также известно, что многие влия­тельные националистические движения современной эпохи преуспели и не­взирая на то, что богатая национальная история имела к ним слабое отно­шение. Можно ли всерьез заявлять, что ливийская идентичность в чем-то менее прочна, чем египетская; или что идентичность словаков не столь силь­на, как у венгров? В ряде случаев выработка богатого «мифо-символическо- го комплекса» не принимает легко узнаваемых «интеллектуальных» форм, и она остается далека от тех высоко культурных интересов, что вдохновля­ют большинство исторических исследований. Например, стены большинства зданий в протестантской, равно как и в католической части Белфаста, по­крыты граффити, пробуждающими сильное чувство национальной идентич­ности, каковое в случае протестантов не находит существенного отражения в работах интеллектуалов.

Понятно, что должно было существовать нечто такое, к чему национа­листы могли бы апеллировать. Бессмысленно затевать большую игру с язы­ком и языковыми различиями, если на самом деле серьезных различий меж­ду языками нет. Поэтому о румынском языке вполне можно сказать, что он есть одна из объективных основ, на которых строится румынский национа­лизм. Однако и здесь я хотел бы остановиться на отсутствии преемственнос­ти между старым и новым национализмом. Сведение нескольких употреби­тельных диалектов в единый письменный язык является современным и творческим достижением, которое в зависимости от научных и политичес­ких интересов может давать разные результаты. Идея, согласно которой язык — это основа политических различий, является современной. Только с тех пор, как язык был сделан институционально значимым — в трех со­временных составляющих национальности: праве, государственности, эко­номике, — он приобрел и значение политическое. Официальная языковая политика, такая, как при Иосифе II, вынуждала, например, тех, кто гово­рил по-венгерски, изменять своему латинскому lingua franca и противопос­тавлять венгерский язык немецкому. Расширение структуры «обществен­ного мнения», выражающееся в умножении числа популярных газет, пери­одики и брошюр и часто связанное с возрастающим значением выборных органов, которые решают государственные вопросы, также способствовало важности выбора и стандартизации языка. Все усиливающееся значение языка для судов, пользующихся одним определенным наречием, особенно в устной форме, сделало выбор языка предметом всеобщей заинтересованнос­ти. Распространение рыночных отношений, и особенно соседство различных языков или этнических групп в одних регионах (как правило, городах, но также и шахтерских поселках), возможно, имело аналогичный эффект. На­конец, именно в современный период произошел скачок в развитии массо­вого образования. Например, использование местных языков в начальном образовании, благословленное Иосифом Вторым, одновременно подогрело интерес к употреблению румынского и славянских языков и было воспри­нято как угроза теми, кто говорил по-венгерски.

Другими словами, язык начинает иметь значение не только как кладезь национальной культуры и памяти, как хранилище мифов, но также как сфе­ра политического, экономического, юридического и образовательного инте­ресов. Я бы даже хотел подчеркнуть, что когда он являет собою не более чем первое, то его значение действительно крайне ограничено и сводится к ин­тересам разве что самозваных культурных элит. Иногда такие элиты берут власть, как в Ирландии, и используют государство для форсирования мер в отношении языка, но ясно, что это имеет очень ограниченные последствия. Английский остается господствующим языком, даже притом, что во всех школах изучают гэльский. В Шотландии и Уэльсе, где государственная власть играет куда меньшую роль в решении подобных вопросов (в Уэльсе большую, чем в Шотландии), гэльский и валлийский языки уцелели только как языки сообществ в высокогорных районах, либо их сохраняют малень­кие группы энтузиастов от культуры. Во всех других случаях язык вымира­ет. И потом уже никто не помнит о том, что когда-то существовал язык, с которым связывался потенциал национальной идентичности, — поскольку не осталось никого, кто мог бы развивать этот потенциал в теории либо на практике. Забвение, наряду с памятью, играет большую роль в аргумента­ции, касающейся древних истоков современных наций.

Единственными институтами в аграрных обществах, стоящими над всей местной спецификой и способными упорядочивать и воспроизводить «мифо- символические комплексы» этнической идентичности, были церкви и вла­ствующие династии. Хотя именно для этих институтов и представляет уг­розу современный национализм. В ряде случаев в Европе позднего средне­вековья и ранней современности можно обнаружить и такие династии, ко­торые опирались на собственный «рациональный» образ, — как правило, в качестве средства борьбы с институтами, выражавшими притязания универ­сального характера, такими, как католическая церковь или Священная Рим­ская империя. Однако я сказал бы, что их политика имела весьма ограни­ченные успехи, если только она не сочеталась с расширяющимся влиянием таких институтов, которые тоже могли противостоять монархической влас­ти, как, например, английский парламент¹³.

Более важным и более трудным является понимание отношений между этнической идентичностью и религией. Я готов согласиться с доводом Гел­лнера о том, что для аграрных империй, в которых велико влияние церкви, характерно, что духовенство отвечает за кодификацию доктрин, притязаю­щих на универсальную значимость¹⁴. Эти религии, особенно если они прозе­литского типа, как христианство или ислам, не могут мириться с местной специфичностью и замкнутостью этнической принадлежности. В лучшем случае они станут использовать эту принадлежность как средство своего про­никновения в сообщества, чтобы затем подорвать или отодвинуть на второй план местечковые суеверия и их хранителей.

Тем не менее очевидно, что церкви явились основным рычагом для разви­тия современной национальной идентичности. Например, в империи Габс­бургов греческая православная и униатская церкви сыграли главную роль в развитии румынского националистического движения. В Османской импе­рии независимые христианские институты имели решающее значение для раннего развития греческого, болгарского и сербского национальных дви­жений¹⁵.

Отчасти это следствие поражения идей универсалистского толка. Османы отказались на своих европейских территориях от исламской прозелитской миссии. Единственные церкви, которым они предоставили формальную ре­гиональную автономию, были христианские. Эти церкви явились естествен­ным объединяющим институциональным началом для движений за незави­симость в XIX веке, возникших как реакция на крушение и распад Османс­кой империи.

На большей части Европы поражением универсального христианства ста­ла Реформация. Акцент на важности использования местного языка и про­тест против иерархической власти духовенства способствовали тому, что цер­ковь стала гораздо ближе к мирянам и конкретным языковым группам. Если крупные крестьянские сообщества, такие, как румынские, имели собствен­ные, не всем в государстве угодные, церкви с небольшим штатом священни­ков, то это также могло служить объединительным началом для последую­щих движений за национальную независимость.

Таким образом, в целом я сделал бы вывод, что «первоначальный» взгляд на национальность не является особо полезным. До-современная этническая идентичность не имеет достаточного количества институциональных ипос­тасей, выходящих за локальные рамки. Практически все основные инсти­туты, которые создают, сохраняют или передают национальную идентич­ность и увязывают ее с какими-либо интересами, относятся к современной эпохе: это парламенты, массовая литература, суды, школы, рынки труда и так далее. Два единственных до-современных института, которые, возмож­но, играли такую роль, — правящие династии и церкви, — находятся в край­не двойственном отношении к этнической идентичности. Только в том слу­чае, когда такие династии или церкви вступают в конфликт с другими, как правило, более могущественными династиями или церквями, мы можем го­ворить о том, что они становятся средствами для достижения национальной идентичности. Но и тогда монархи, представители судов и духовенства со­храняют крайнюю подозрительность относительно апелляций к националь­ному, и, как только национальное движение приобретает более массовую поддержку и воплощается в более современных институтах, они зачастую вступают в конфликт с более «продвинутыми» в этом смысле рационалиста­ми. Совершенно ясно, что именно так и произошло, например, в Ирландии. Национальная идентичность в существе своем современна, и именно с такой предпосылки должен начинаться всякий осмысленный подход к данной теме.

Функциональный подход

Разнообразие функций, которые можно приписать национализму, практи­чески бесконечно¹⁸.

Во-первых, у него есть функции психологические¹⁷. Часто звучат утверж­дения о том, что людям необходимы «идентичности». Национализм спосо­бен удовлетворять такую потребность. Подобный аргумент зачастую привя­зывают к объяснению кризисов идентичности, к которым приводит круше­ние религиозных верований или которые сопутствуют краху традиций. Люди, оторванные от своих деревенских корней, расставшиеся со своими родственниками и духовными отцами, перемещенные в безличные города, могут найти нечто весьма комфортное для себя в такой идентификации, ко­торую обеспечивает им национальная принадлежность. Более того, в этом чуждом мире, сталкиваясь со сложной смесью языков и этнических групп, они начинают отчетливо сознавать свою собственную идентичность именно в языковом и этническом плане.

У историка в связи с этим подходом возникает масса проблем. Идея «по­требности в идентичности» уже сама по себе проблематична и чревата аргу­ментацией, не выходящей за пределы логического круга. (Если люди при­дают такое значение конкретной идентичности, это значит, что они «нуж­даются» в ней, но в то же время это единственный способ, которым данная потребность заявляет о себе.) То, что типы этнических конфликтов, которые принято связывать с современным ростом городов, имеют какое-то очень не­посредственное отношение к развитию национализма, отнюдь не является очевидным. Во множестве случаев, например в Соединенных Штатах Аме­рики, эти явления в значительной мере обособлены друг от друга. Национа­лизм часто находит поддержку не у тех индивидов и групп, которых, веро­ятно, больше всего затрагивают подобные сдвиги. Если кому-то удается най­ти менее расплывчатые основания для использования аргументов, связан­ных с этнической или языковой идентичностью (например, использовать их для того, чтобы не допустить посторонних к скудным ресурсам, таким, как рабочие места и жилье), то они становятся более предпочтительными, чем пространные доводы о потребности в идентичности¹⁸. Это будет означать, что опасность использования таких аргументов возникнет только после того, как потерпят неудачу более специфичные и доказуемые объяснения.

Кроме того, проблема аргумента такого рода заключается и в его истори­ческом обосновании. Дабы доказать положение о том, что потребность в на­циональной идентичности является исключительно современной, необходи­мо привязать ее кризис к неким сугубо современным изменениям (падению авторитета религии, индустриально-урбанистическому развитию). Но тако­го рода обоснования выходят за рамки функционального подхода. Напри­мер, аргумент Геллнера, согласно которому социальная структура как осно­ва индивидуальной идентичности сменяется национальной культурой, яв­ляется не столько аргументом относительно «функции» культуры в совре­менных условиях, сколько аргументом относительно того нового значения, которое культура и идентичность приобретают в современном мире¹⁹. Впол­не может статься, что существует целый ряд совершенно конкретных функ­ций, которые могут выполнять претензии на национальную идентичность — например, сохранение права на труд или политическая мобилизация, — но они возможны только в том случае, если современность приобрела всеобщий характер и культура в современных условиях играет роль источника иден­тичности.

Точно так же дело обстоит и с другими функциональными аргументами. Таким же образом можно интерпретировать одно из объяснений марксистс­кого толка — согласно которому национализм обслуживает классовые ин­тересы. Известно, что в некоторых случаях группы буржуазии действитель­но привязывают националистические аргументы к своим интересам. И, ко­нечно, также понятно, что в других случаях некоторые разновидности национализма противоречат интересам буржуазии (эти разновидности, в свою очередь, могут быть связаны с интересами других классов). Развивать этот аргумент далее можно, лишь поставив вопрос о том, почему в истори­ческую эпоху капитализма новый тип идеологии был связан с классовым интересом. Почему буржуазия не могла использовать для своих целей ста­рую — религиозную или династическую — идеологию? И ответ должен быть таков, что в структуре буржуазии как класса и в ее отношениях с другими классами и государством есть нечто отличное от черт, присущих прежним правящим классам. И далее можно утверждать, например, что сердцевину этих ее отличий от предыдущих эпох составляет разделение экономической и политической власти. Буржуазия не может достичь политической мощи и идентичности, используя наличные политические институты; вместо них центральную роль начинают играть идеи утверждения нового образа жизни (надежда на самого себя, предприимчивость), часто воплощенные в культур­ных институтах (раскольнических религиозных группах, профессиональных ассоциациях, образовательных учреждениях и так далее), а затем его поли­тического «представления» в парламентах и структурах общественного мне­ния. Буржуазия скорее «правит» посредством «влияния», как экономичес­кого, так и культурного, чем путем прямой узурпации власти. Отсюда мож­но перейти к рассмотрению центральной роли культурно-политических идентичностей, и особенно роли национальной идентичности, а также про­цесса их распространения на другие классы и государство.

⇐ Предыдущая9101112131415161718Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: