Подходы к исследованию национализма 2 глава

Вместо того чтобы говорить о состоятельности этих аргументов, скажу только, что от функционального подхода необходимо переходить к структур­ному, который увязывает центральную роль национальной идеи с современ­ностью.

По аналогичной логике действуют и другие функциональные аргументы, например, такие, согласно которым «функция» национализма состоит в со­действии модернизации. Национализм, несомненно, уже использовался с такой целью (хотя также и с другой целью, то есть зачастую против модер­низации). Однако ясно, что изначально национализм явился одним из ас­пектов «незапланированной» современности. Только позднее, когда идеи и современности, и национализма зазвучали осознанно и весомо, люди смог­ли целенаправленно применять идею национализма для содействия модер­низации. Но даже в этих случаях, разумеется, необходимо строго различать между таким намерением и тем, насколько успешно или почему успешно это намерение осуществилось.

В связи с этим возникает более общее возражение против функциональ­ных объяснений, поскольку оказывается, что их сторонники могут отвечать только на вопросы «как», но не могут отвечать на вопросы «почему». Один из способов применения функционального подхода для объяснений нацио­нализма заключается в указаниях на осознанные намерения. Кто-то хочет использовать национализм с целью (т. е. как функцию), которая важна для него. Другой способ — это указать на некую обратную связь, которая делает конкретную функцию более выпуклой: например, функция конкуренции состоит в развитии экономики посредством таких механизмов, как банкрот­ство, благодаря которому из игры выходят менее эффективные фирмы, тем самым высвобождая ресурсы, способствующие участию в соревновании но­вых фирм. Проблема, однако, заключается в том, чтобы объяснить, как та­кие отношения формируются. Национализм не может начинаться как созна­тельный проект модернизации, если только мы не приписываем национа­листам феноменальные провидческие способности или феноменальную власть; и точно так же он не может «функционировать» в этом смысле до тех пор, пока не станет нормальным компонентом в рамках нового комплекса социальных устоев. Следовательно, мы вынуждены выходить за пределы функциональных обоснований в поле структурного подхода, в свете которо­го национализм предстает как одна из составных частей современности²⁰.

Повествовательный подход

Многие историки воспринимают подъем национализма как данность. Исхо­дя из этого, они могут просто рассказывать историю его возникновения. Это возможно как на уровне конкретных случаев, так и в более общем плане.

Поэтому типичная «национальная» история начинается с традиционно­го, до-национального положения вещей. Например, историки Германии нач­нут свой рассказ со Священной Римской империи XVII и XVIII веков. Исто­рик укажет на многие слабые стороны традиционных имперских институ­тов и множества малых политических образований. Затем его внимание пе­реключится на более новые и динамичные группы и институты, в данном случае — на территориальные государства (особенно Пруссию) и носителей современных идей и практик (предпринимателей, образованных чиновни­ков). Основная линия в этой истории отражает то, как традиционные инсти­туты более или менее скоро разваливаются под натиском новых сил а совре­менные силы, в свою очередь, объединяются и умножают друг друга. Здесь бывали критические периоды стремительного прогресса (1813—15, 1848, 1866—71 гг.), сменявшиеся периодами застоя или даже отступлений назад, хотя и в течение таких периодов создавались и крепли силы национальных движений. Сами националисты, конечно, сыграли в разработке таких исто­рий главную роль. Элементы истории были придуманы еще до ее реальной развязки. Фон Трейчке и фон Зибель, например, дали новую интерпретацию немецкой истории еще до объединения Германии Бисмарком, хотя эти ин­терпретации прямо не обосновывали какой-то конкретной формы объедине­ния. Просто брались аналогии из ранней истории (например, в интерпрета­ции Дройзеном Александра Великого образ брутального македонского пол­ководца, завоевателя более цивилизованных частей Греции, отчетливо на­мекал на роль Пруссии).

Более того, сама повествовательная форма с ее канонами — завязкой, куль­минацией и развязкой — могла становиться реально важным элементом на­ционального движения, представляя его как линию прогресса, итог которо­го еще предстоит воплотить в будущем. Позднее могли создаваться более тор­жественные и консервативные повествования; но все критические формы национализма предпочитали представлять свою историю как все еще жду­щую завершения. Таким образом, на повествовательную модель могли опи­раться и либеральные, и консервативные, и радикальные формы национа­лизма.

В конце концов академические историки, не движимые прямыми поли­тическими интересами, вычистили бы из своих рассказов наиболее явно пропагандистские и партийные черты националистических воззрений. Од­нако они часто воспринимали повествование как надлежащую форму исто­рического рассмотрения, национальную принадлежность — как то, что при­дает границы и тождество их предмету, а возникновение, экспансию и ус­пех национальных движений — как собственно принципиальную тему своей истории²¹.

Такую же форму могли принимать и более общие истории, относящиеся к Европе или современному миру. Вполне вероятно, что сейчас эта форма переживает приток новых сил, связанный с текущим развалом последней многонациональной империи — Советского Союза и его сателлитов в Вос­точной Европе, и нам еще придется познакомиться со множеством воззре­ний, авторы которых будут настаивать на трактовке Советского Союза как искусственного барьера в современной истории, который задержал подведе­ние итогов национальной истории в Восточной и Центральной Европе.

Проблема, конечно, кроется в том, что повествование ничего не объясня­ет. Оно строится на крайне сомнительных допущениях²². Так, например, часто предполагается, что история современного мира — это история «воз­никновения» нового и «заката» традиционного. Однако абсолютно ясно, что значение и содержание национальных идей в начале такой истории сильно отличались от того, какими они были в конце. Немецкий «националист» в 1800 году стоял за нечто весьма иное, нежели его двойник в 1870-м²'. Доста­точно осознать, что в модернизацию входит преобразование всего и вся, — и станет очевидно, что она отнюдь не сводится к росту одной константы — «со­временной» — за счет другой константы — «традиционной».

Во-вторых, в повествовании, как правило, не учитывается случайный ха­рактер некоторых результатов. Разумеется, невозможно доказать, что обсто­ятельства могли сложиться иначе, как невозможно доказать, что все долж­но было сложиться именно так, как сложилось. Но зато нетрудно показать, что все произошло не так, как многие в то время хотели или предчувствова­ли, и что над этим по крайней мере стоит задуматься. Например, в 1866 году многие свидетели эпохи не думали, что Австрия так быстро капитулирует перед Пруссией. Между этой капитуляцией и развитием немецкого нацио­нализма нет очевидной связи. Повествование, которым движет идея победы и сюжет которого основан на том, что было и что должно было стать с Гер­манией в соответствии с данной идеей, игнорирует это чувство случайности и вероятности. В то же время повествование, в котором подобные события отражаются как случайность (счастливая или роковая), чревато такой опас­ностью, как представление формирования национального государства в ка­честве чего-то непредсказуемого²⁴.

Повествование, несомненно, нуждается в теоретизации, чтобы обеспечи­вать осмысленную трактовку происходящего и чтобы читатель мог понимать, почему национализм и формирование нации-государства (хотя и не обяза­тельно всякий национализм и всякое мыслимое формирование нации-госу­дарства) являются столь повсеместными характеристиками современности. Чтобы достичь такой теоретизации, необходимо понять, как идея национа­лизма соотносится с общим процессом модернизации.

Заключение

В рамках «первоначальной», функциональной и повествовательной тракто­вок национализма существует множество интересных догадок и отдельных истинных положений. Однако все они равно неадекватны в качестве отправ­ных пунктов для понимания национализма. Нам необходима такая струк­тура, которая начиналась бы с определения места национальной идеи в кон­тексте современности. Сейчас я и перейду к рассмотрению нескольких под­ходов, начинающихся именно таким образом.

НАЦИОНАЛИЗМ И ТЕОРИИ СОВРЕМЕННОСТИ

Именно потому, что рассмотрение национализма как доктрины, как поли­тики и как массовых чувств предполагает постоянное расширение сферы исследования, мы имеем возможность фокусироваться, в частности, на бо­лее или менее широких аспектах современности. Кто-то сосредоточивает вни­мание на трансформациях, происходящих в среде элит и ведущих к созда­нию и восприятию националистических идей. К этой категории я отнес бы глубокий сравнительный труд Мирослава Хроха²⁵. Есть такие (например, я), кто концентрируется на трансформациях в сущности власти, ведущих к по­явлению и восприятию националистической политики. Другие уделяют ос­новное внимание таким трансформациям общественных институтов, кото­рые приводят к возникновению и распространению среди широких слоев населения националистических чувств. В эту категорию я включил бы ра­боту Эрнеста Геллнера.

Перемены в сознании и националистические идеи

Для анализа первого типа работ я выберу книгу Бенедикта Андерсона «Во­ображаемые сообщества»²⁸.

Андерсон начинает свое исследование с вопроса, поставленного в самом названии его книги. Нация — это воображаемое сообщество. Этот особый тип воображения принадлежит современности. Это не значит, что нация проти­вопоставляется «реальным» сообществам; все сообщества — воображаемые. Главное — это понять, как возник именно такой тип воображения.

Для воображения данного типа характерно, что люди представляют себе нацию как ограниченное, построенное на принципе исключения сообщество, полагают, что оно является (или должно быть) суверенным и что такое" сооб­щество заслуживает некоторых жертв, в конечном счете даже собственной жизнью. Эти моменты весьма отчетливо перекликаются с приведенными мною выше определениями стержневой доктрины национализма.

Итак, на протяжении всего своего исследования Андерсон развивает взгля­ды на то, как возникло подобное воображение. Особенно важную роль в этом свете играет опыт культурных и политических элит в колониальных провин­циях имперских государств, и в частности в эпоху и под влиянием капита­лизма, а также развитие местных языков и того, что Андерсон называет «книгопечатной культурой».

В моей статье не хватит места на то, чтобы обстоятельно рассмотреть, как Андерсон отстаивает свою позицию. Я хотел бы только сказать, что он раз­вивает ее весьма блестяще и убедительно, хотя, как мне думается, его точка зрения абсолютно справедлива лишь для определенных случаев (Латинской Америки, британской части Восточной Африки, французского Индокитая), менее убедительна для других случаев (России, Индии) и, на мой взгляд, у нее были бы серьезные проблемы в применении ко многим случаям в Евро­пе. Причина в том, что позиция Андерсона более уместна там, где существу­ет тесная связь, даже тождество, между группами, развивающими культур­ные концепции национальности, и группами, которые нередко изначально нацелены на сотрудничество с имперским государством, являющимся цент­ром националистической политики. Она также более уместна в применении к подчиненным культурным группам, находящимся на периферии больших многонациональных государств, нежели к доминирующим группам, пребы­вающим в их центре.

Это, в свою очередь, выявляет главную проблему как подхода Андерсона так и любого другого подхода подобного типа. С его помощью легко объяс­нить, как могут возникать новые виды идей о сообществах и как они долж­ны упорядочиваться в рамках определенных культурных элит. Однако нельзя объяснить, почему они должны вызывать какой-то отклик у тех, кто стоит у власти, или у широких слоев населения. И действительно, можно указать на различные варианты элит, развивающих такие идеи, выстраива­ющих новые «мифо-символические» комплексы, которые тем не менее ос­таются в стороне от большой политики и от общественной жизни.

Если принять «теорию стадий» национализма, согласно которой после­дний начинается с разработки идей, затем выражается в организации поли­тических движений и достигает кульминации, становясь общепринятым чувством, владеющим обществом в целом, то данный подход по крайней мере поможет нам разобраться в том, как делается первый шаг. Однако я пола­гаю, что у этой теории стадий есть также свои проблемы. Например, в неко­торых случаях полноценное националистическое мировоззрение не может сложиться до организации националистического политического движения, либо оно должно быть заимствовано извне. Я бы также отметил, что те, кто организовывал эффективную политику сопротивления деспотизму Османс­кой империи на Греческом полуострове, считали целесообразным говорить об этой политике в понятиях эллинского мировоззрения, которое в основ­ном было сформировано западными европейцами и имело существенное вли­яние на правительства и общественное мнение Запада.

Получается, что подход, призванный объяснять развитие новых полити­ческих идей, не может одновременно давать понимание развития новых по­литических движений или общественных чувств. Есть немало доводов в пользу такой точки зрения, и я убежден, что его положения справедливы и для подходов, фокусирующихся на государстве или на обществе. Тем не ме­нее хочу повторить ранее высказанное положение: мы в таких идеях глав­ным образом заинтересованы потому, что они становятся политически зна­чимыми. Я также считаю, что если и пока подобные идеи не «закрепятся», став частью политического движения, представителям которого приходит­ся вести переговоры с властями и создавать себе поддержку в недрах обще­ства, они будут оставаться во многом смутными и отрывочными.

К примеру, среди культурных элит в период между 1800 и 1830 годами существовали разные концепции немецкой национальности. Точка зрения, с которой Андерсон подходит к национализму, может быть продуктивно ис­пользована для понимания того, как развивались эти концепции. Однако в этих концепциях было что-то не от мира сего; они не являлись учениями и не оформились на основе чего-либо большего, чем чисто интеллектуальные принципы. Между тем, как только стало складываться либеральное нацио­налистическое движение, стремящееся к тому, чтобы влиять на правитель­ства, укреплять дальше уже имеющиеся институты, такие, как Таможен­ный союз, и находить поддержку в немецком обществе, то националисти­ческие концепции сразу приняли более определенную форму, которая впоследствии стала еще прочнее благодаря трудам политических публицис­тов. Иными словами, националистическое «воображение», став частью по­литического процесса, изменило свой интеллектуальный характер.

Перемены в общественных институтах

Андерсон ссылается на распространение капитализма, однако в его основ­ном объяснении он играет только роль фона. Хрох гораздо более тщательно соотносит формирование национализма элит с капиталистическим развити­ем — посредством точных сравнений и детального изучения регионов и групп, которые в таких национальных движениях играют ведущую роль.

Однако, кроме понимания политического фактора, который также опре­деляет форму национализма, проблема состоит еще и в объяснении того, по­чему национализму суждено было стать широко разделяемой и поддержи­ваемой идеей. Я уже показывал, что всякая точка зрения, которая связыва­ет это с тем, что национализм есть функция того или иного группового интереса, не достигает сути вопроса.

Геллнер предлагает нам именно тот анализ, который доходит до самой сути. В самом общем плане он доказал, что культура в современном обще­стве не только становится обособленной сферой, но в условиях мобильного, стремительно меняющегося процесса индустриализации она также способ­на подготовить основу для идентичности, то есть выполнить роль, которую более не могут играть социальные структуры. Прибавьте сюда его рассуж­дения о том, как индустриальное общество, всеобщее образование и форми­рование сферы народной культуры все вместе способствуют возникновению «стандартной» национальной культуры, и вы получите весомый набор по­нятий, помогающих разобраться в том, почему национальная идентичность есть явление современное — особое, но при этом очень широко распростра­ненное.

Позвольте мне и здесь, как в случае с Андерсоном, незамедлительно оце­нить силу, значение и убедительность авторской аргументации. Есть конк­ретные пункты, которые вызывают вопрос: это, например, объяснение того, как сложилась система массового образования. Геллнер считает ее истоком потребности в минимально обученной (скажем, хотя бы основам грамотнос­ти) рабочей силе. Очевидно, что это аргумент в поддержку его общего тезиса о специализации культуры и потребности в приведенном к единому стандар­ту национальном языке. Однако это всего лишь функциональное объясне­ние со всеми теми проблемами, которые я уже выше упоминал. Совершенно ясно, что во многих случаях в основе расширения школьной системы лежа­ли иные мотивы — такие, как дисциплина, филантропия и озабоченность новыми проблемами молодежи, возникающими ввиду изменения связей между домом, возрастом и трудом. Трудно выделить механизм, определяю­щий «выбор» массового образования в ряду других возможностей. А стало быть, трудно согласиться с предположением о том, что между «потребнос­тью» индустриального общества в рабочей силе, предъявляемой массовому школьному образованию, и «обеспечением» такого образования существует самая прямолинейная связь.

Однако, в целом я хотел бы согласиться с его утверждением о том, что су­ществует тесная и действительно необходимая связь между формированием индустриального общества и формированием «стандартных» национальных культур. Это столь же во многом сопряжено с рыночными отношениями и усиливающимся проникновением вниз по общественной вертикали таких институтов, как суды, армии, основанные на воинской повинности, и бюрок­ратия служб социального обеспечения, сколь и с неоспоримым развитием всеобщих начальных школ. Очень сильна его мысль о том, что большинство общественных взаимодействий в индустриальных обществах происходят в рамках «культурных зон», которые во все возрастающей степени определя­ются национальной идеей.

Основную проблему я вижу здесь в том, как связать этот аргумент с фено­меном национализма. Во-первых, многие националистические доктрины и многие националистические политические движения расцвели в таких об­ществах, которым еще только предстояло претерпеть переход к индустриа­лизации. Во-вторых, такой трансформации подверглись только некоторые части мира, тогда как широкое распространение национальных чувств мож­но наблюдать и в тех частях мира, которые пока не достигли подобной фазы. Коммерческое сельское хозяйство, массовое образование и современные си­стемы коммуникации — все это может вести ко многим из тех же послед­ствий, которые Геллнер связывает с индустриализмом. Даже будучи где-то зависимыми от индустриализма (как от модели и поставщика ресурсов), эти факторы все-таки ослабляют закономерности, установленные теорией Гел- лнера. Итак, здесь есть два момента: в неиндустриальных обществах есть средства распространения национальной культуры, и в неиндустриальных же обществах есть политически значимые формы национализма. Можно до­бавить сюда и третий момент: то, что национализм как специфическое по­литическое движение часто бывает довольно слаб в культурно однородных индустриальных обществах, живущих в границах современных наций-госу­дарств. Таким образом, ясно, что здесь необходимо четко отделять друг от друга несколько разных вещей. В частности, связь между национализмом (как отличным от участия в широко разделяемой национальной культуре) и индустриализмом на самом деле нигде не является такой тесной, как она подается в воззрениях Геллнера.

Я не сомневаюсь в том, что более всего национальные культуры развиты в индустриальных обществах, и это основным образом сказывается на харак­тере национализма в подобных обществах. Однако мне кажется, что соот­ветствие между такими обществами и национализмом — будь то доктрина, политика или чувства, общие всем, — является крайне нестрогим.

Национализм и политическая модернизация

Лично я предпочитаю начинать с того, чтобы рассматривать национализм как политику. С одной стороны, политические движения могут быть связа­ны с политическими доктринами. (Каковы источники тех идей, что исполь­зуются националистическими движениями?) С другой стороны, они также могут быть связаны с чувствами, которые разделяют широкие массы. (В ка­кой мере националистические движения способны обеспечивать себе широ­кую базу поддержки и какую роль играет в этой мобилизации их обращение к национальному чувству?) Стоит, однако, отметить, что в отдельных слу­чаях эта связь может носить достаточно негативный характер. Националис­тическое движение порой игнорирует националистов-интеллектуалов и чер­пает стимулы из сферы религиозных ценностей; порой оно достигает боль­ше успеха благодаря контактам с элитой общества и связям с прави­тельством, чем рассчитывая на массовую поддержку. Наконец, такая мобилизация масс, которая подчас действительно происходит, может быть связана скорее с его апелляцией к групповым интересам или ценностям не­националистического порядка, нежели с националистическими пропаган­дой и деятельностью.

Однако, как я уже отмечал, националистическое политическое действие на самом деле способно привести к возникновению более связной системы доктрин и чувств, и, кроме того, оно позволяет более четко оценить их зна­чение. Необходимость политического действия со стороны как оппозицион­ных движений, так и правительства организует и ориентирует идеи на прак­тические задачи, придает аморфным чувствам конкретную направленность. В этом случае оценить их значение довольно несложно, достаточно лишь за­даться вопросом о том, насколько существенную поддержку могут снискать себе такие политические движения внутри общества; а вот оценка значений идей и чувств «самих по себе» представляет серьезную трудность. Полити­ческие движения, как правило, предоставляют историку богатый выбор ре­сурсов, которые он мог бы противопоставить пустой спекуляции или натя­нутым обобщениям, имеющим под собой чрезвычайно скудную фактическую основу. Полагаю, что все эти вполне практические соображения уже в дос­таточной мере указывают на то, что к национализму прежде всего следует подходить как к политике.

Наш следующий шаг должен состоять в том, чтобы применить это прави­ло к тому контексту, в котором возникновение национализма обусловлива­ется процессом модернизации. В целом я бы поспорил со взглядами Геллне­ра на современность. К примеру, можно начать с идеи о том, что модерниза­ция включает в себя фундаментальные перемены в общем разделении тру да²⁷. Под этим подразумевается, что в отличие от экономического разделения труда самые широкие категории человеческой деятельности — принужде­ние, познание и производство (или, используя более условные термины, — власть, культура и экономика) — получают новое определение и по-новому соотносятся друг с другом. Здесь я прежде всего хочу обратиться к тому, что назову переходом — в Европе — от корпоративного разделения труда к фун­кциональному. Корпоративное разделение труда я отношу к обществу с очень сложным ранжиром функций, при котором, однако, набор различных фун­кций осуществляется определенными институтами, обычно действующими от имени какой-то конкретной группы. Например, идеально-типическая гильдия выполняет функции экономические (регулирование производства и распределение конкретных благ и услуг), функции культурные (забота об общем и профессиональном образовании трудовой смены, организация ос­новных видов рекреационной и церемониальной деятельности членов гиль­дии, вплоть до отправления религиозных обрядов) и функции политические (обращение в суд с исками и штрафными санкциями к членам гильдии, ав­томатическое представительство в местных правительствах). Церкви, уез­ды, крестьянские общины и даже монарх с его статусом привилегированно­го землевладельца обнаруживают столь же многофункциональные характе­ристики. Не стоит изображать подобное разделение труда как в той или иной мере согласованное или «органичное». В нем есть масса конфликтных пун­ктов; в исполнении некоторых функций отдельные институты претендуют на тотальные или по крайней мере решающие, верховные полномочия (как церкви и религиозные доктрины; монархи и закон), хотя обычно они зави­сят от других институтов, которые реально осуществляют эти функции на своих более низких уровнях. Здесь ведутся споры и о том, где должны про­легать границы компетенции разнообразных институтов, а в рамках самих этих институтов происходят внутренние конфликты. Более того, это поня­тие корпоративного разделения следует рассматривать как идеально-типи­ческое. В действительности существует множество отклонений от данного типа. И естественно, к концу XVIII века такое разделение труда было под­вергнуто острой интеллектуальной критике, и во многих частях Западной и Центральной Европы оно было разрушено.

Эта критика — особенно если она основывалась на рационалистическом кредо вроде Просвещения, физиократии и классической политической эко­номии — ориентировалась на иное разделение труда, — при котором каж­дая основная социальная функция сосредоточивалась бы в отдельном инсти­туте. Таким образом экономические функции оказывались обособленными от других и сосредоточенными в индивидах и фирмах, оперирующих на сво­бодном рынке. Церкви становились добровольными объединениями верую­щих. Власть принадлежала специализированной бюрократии и осуществля­лась под контролем со стороны выборных органов — парламентов — или про­свещенных монархов. Между видами критики были существенные расхож­дения, в рамках некоторых из них одна из функций могла ставиться выше других (классическая политическая экономия превозносила роль рынка, якобинцы — роль государственности), но все они исходили из этого общего основания.

Исторически процесс такой трансформации совершался не гладко. Более того, его различные элементы развивались разными темпами, в разное вре­мя и разными путями. Чтобы связать эти обстоятельства и националисти­ческую политику, необходимо сконцентрироваться на одном определенном аспекте данного перехода. Речь идет о развитии современного государства. Ввиду недостатка места в статье я ограничусь лишь рядом утверждений об основных направлениях такого развития в Европе.

Изначально современное государство развивалось в либеральной форме, что предполагало концентрацию «общественных» полномочий в специали­зированных государственных институтах (парламенты, бюрократия), тогда как множество «частных» полномочий оставалось в ведении неполитичес­ких институтов (свободного рынка, частных фирм, семьи и так далее). Ста­ло быть, речь шла о двойном преобразовании прежнего государственного правления: такие институты, как монархия, утрачивали свои «частные» права (например, на принципиальный источник дохода от королевских зе­мель, предоставление монополий или владение ими); другие институты, как, например, церкви, гильдии и поместья, лишались своих «общественных» полномочий управления. Так вырабатывалась и, по-видимому, получала некоторое влияние на дальнейший ход вещей ясная и отчетливая идея госу­дарства как «общественной», а «гражданского общества» как «частной» сферы.

Эту идею закрепили и соответствующие перемены в отношениях между государствами. Во-первых, определенную связь с современной идеей суве­ренитета имело становление четкой идеи государства как единственного ис­точника политических функций. Все силы принуждения должны быть со­средоточены внутри государства. Это, в свою очередь, требовало более ясного, чем прежде, определения границ государства, особенно потому, что процесс формирования современного государства в Европе происходил в условиях противостояния государств. Например, интересно, что одним из спорных вопросов в период, когда разразилась война между Францией и государства­ми ancien regime, был источник власти над теми анклавами в рамках Фран­ции, которые все еще считались вассалами Священной Римской империи²⁸. Современная концепция Франции как строго ограниченного пространства, в пределах которого французское государство оказывалось суверенным, про­тиворечила старой концепции власти как варьируемого комплекса приви­легий по отношению к различным группам и территориям. Ясные и отчет­ливые понятия государства как единственного источника суверенитета и как ограниченной территории являются отличительным признаком государства современного.

Разрушение корпоративных связей означало, что внутри как государства, так и гражданского общества появился новый взгляд на людей — прежде всего как на индивидов, а не членов группы. И для тех, кто в таких ситуа­циях желал восстановления строгого политического порядка, и для тех, кто пытался достичь его понимания, основная проблема состояла в том, как по­строить связь между государством и обществом; как поддерживать опреде­ленную гармонию между общественными интересами граждан и частными интересами самостоятельных индивидов (или семей). Националистические идеи могли быть связаны с любой из двух главных форм, которые принима­ли попытки решить эту проблему: в первом случае обществу предлагались идеалы гражданства, в другом — государству предлагалось учитывать ин­тересы (индивида или класса), существующие в рамках гражданского об­щества²⁹.

Итак, первым политическим решением было гражданство. Общество ин­дивидов одновременно определялось как государство граждан. Ощущение своих обязательств перед государством развивалось у человека в процессе его участия в либеральных и демократических институтах. «Нация» в этом смысле означала не более чем объединение граждан. Для так называемых граждан значение имели политические права, а не культурная идентифи­кация. Именно такая идея национальности лежала в основе программ пат­риотов в XVIII веке. Она могла показывать важность политического учас­тия и культивирования политической порядочности. В самых крайних фор­мах, из тех, что предлагались Руссо или реализовывались Робеспьером, она была чревата стиранием смысла «свободы» как достояния частного лица, а не государства, ибо свобода здесь определялась исключительно как участие в реализации «общей воли»³⁰.

⇐ Предыдущая10111213141516171819Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: