 |
Порождающая модель нарративного конституирования 6 глава
|
|
|
|
И я сам — что сталось со мною? Что осталось от меня, от тех блаженных и тревожных дней, от тех крылатых надежд и стремлений?(Там же. С. 200)
Начиная с «Капитанской дочки», в русской литературе можно найти немалое количество произведений, в которых НПР служит инсценировке более раннего «я» нарратора. Одно из диегетических произведений, где НПР играет решающую роль, — это «Подросток». Аркадий Долгоруков нередко инсценирует в НПР свои душевные ситуации, которые имели место полгода тому назад. Сначала приведем пример НПР основного типа (признак 4 => ТП):
Я был бесконечно изумлен; эта новость была всех беспокойнее: что-
то вышло, что-то произошло, что-то непременно случилось, чего я еще не знаю! (Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч.: В 30 т. Т. 13. С. 254. Курсив мой. — В. Ш.)
Присутствие ТП едва ли ощутимо, если ТП передается в НПР второго типа (признак 4 => ТН): Но слава богу/ документ все еще оставался при мне, все так же зашитый в моем боковом кармане; я ощупал его рукой — там! Значит, стоило только сейчас вскочить и убежать, а стыдиться потом Ламберта нечего было: Ламберт того не стоил (Там же. С. 420).
Иногда вопросы нельзя окончательно отнести к повествуемому или повествующему «я»: Что, неужели не обидела меня эта женщина? От кого бы перенес я такой взгляд и такую нахальную улыбку без немедленного протеста, хотя бы глупейшего, — это все равно, — с моей стороны? (Там же. С. 35).
Несобственно-авторское повествование
Начиная с «Евгения Онегина» повествовательный текст во многих произведениях местами содержит лексические единицы, оценки, стилистическую окраску, которые характерны не для нарратора, а для персонажа (или для его социальной среды). Примеры такой частичной пер-231
|
|
|
сонализации — процитированные выше (с. 137, 164) отрывки из «Скверного анекдота» и «Скрипки Ротшильда». В «Скрипке Ротшильда» создается впечатление, будто нарратор «заражается» ТП. Л. Шпитцер (19236) и называет такое явление «заражением» (Ansteckung). Если персональные признаки не отражают актуальное в данный момент состояние персонажа, а воспроизводят типичные для ТП оценки и слова (как это имеет место в «Скверном анекдоте»), то можно говорить не о «заражении», а о скрытом, завуалированном цитировании. Ту и другую форму следует четко отделять от прямой номинации, выделяемой кавычками или курсивом из повествовательного контекста. Если в прямой номинации отсылка к ТП подчеркнута, то в «заражении» и цитировании завуалирована.
Проникновение в повествовательный текст (актуальных или типичных) черт ТП приводит к особому типу текстовой интерференции, называемому Н. А. Кожевниковой (1971; 1994, 206—248) несобственно-авторским повествованием (НАП). Чем отличается НАП от НПР? НПР — это передача ТП в повествовательном тексте, более или менее нарраториальная трансформация ТП; НАП — повествование нарратора, заражающегося местами словоупотреблением и оценками персонажа или воспроизводящего их в более или менее завуалированной цитате. НПР и НАП выполняют разные структурные задания: «НПР — прием передачи речи героев, НАП — способ описания и повествования» (Н. Кожевникова 1971, 105). Признак 1 (тема) в НПР => ТП, а в НАП
=> та40.
Отрываясь от актуального внутреннего состояния персонажа и от конкретной ситуации его внутренней речи, НАП может опередить появление в тексте носителя соответствующей точки зрения (Н. Кожевникова 1994, 243), о чем свидетельствует процитированное выше
См. указания в комментариях Д. Чижевского (1953, XXIV) и В. Набокова (1964) на quoted speech или reported speech в «Онегине».
О понятии «цитация», или «цитирование», ср. Вежбицка 1970; Падучева 1996, 354—361.
|
|
|
Разумеется, и НПР является в конечном счете высказыванием нарратора, служащим описанию и повествованию. Поэтому нельзя согласиться с мнением Е. Падучевой (1996, 355, 360), что если в «цитировании» (т. е. в НАП) «субъектом речи остается сам повествователь», то в НПР нарратор «полностью устраняется из высказывания в пользу персонажа». Нарратор и в НПР (того и другого типа) остается «на сцене», говоря метафорой Падучевой. 232
начало «Скрипки Ротшильда». Подобную ситуацию мы находим и в рассказе Чехова «Студент»: Погода вначале была хорошая, тихая. Кричали дрозды, и по соседству в болотах что-то живое жалобно гудело, точно дуло в пустую бутылку. Протянул один вальдшнеп, и выстрел по нем прозвучал в весеннем воздухе раскатисто и весело. Но когда стемнело в лесу, некстати подул с востока холодный пронизывающий ветер, все смолкло. По лужам протянулись ледяные иглы, и стало в лесу неуютно, глухо и нелюдимо. Запахло зимой
{Чехов А. П. Поли. собр. соч. и писем: В 30 т. Т. 8. С. 306).
В прозе позднего Чехова персональная точка зрения влияет на повествовательный текст глубже и тоньше, чем это было в рассказах конца 80-х — первой половины 90-х годов, где преобладала НПР. Персональный стиль позднего Чехова характеризуется А. П. Чудаковым (1971, 98) на примере отрывка из «Дамы с собачкой»:
Описание дано полностью в формах языка повествователя и нигде не переходит в несобственно-прямую речь. Но на это объективное воспроизведение событий как бы накладывается отпечаток эмоционального состояния героев.
В конечном счете НАЛ у позднего Чехова производит впечатление полного внедрения
повествования в сферу персонажей.
Особенную роль НАП играет в русской прозе 1960—1980-х годов, в произведениях Ю.
Трифонова, В. Шукшина, С. Залыгина, Ф. Абрамова, В. Тендрякова, В. Пановой. Ключевым
произведением, воскресившим эту форму, которая в 1940—1950-х годах практически не
встречалась, стала повесть А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» (написана в 1959,
опубликована в 1962 г.).
Никак не годилось с утра мочить валенки. А и переобуться не во что, хоть и в барак побеги. Разных порядков с обувью нагляделся Шухов за восемь лет сидки: бывало, и вовсе без валенок зиму перехаживали, бывало, и ботинок тех не видали, только лапти да ЧТЗ (из резин обутка, след автомобильный). Теперь вроде с обувью подналадилось... {Солженицын А. И. Малое собр. соч. Т. 3. М., 1991. С. 10).
|
|
|
Этот отрывок явно выдержан не в НПР. Здесь не излагается актуальная внутренняя речь или воспоминание героя, а звучит голос нарра-
О «несобственном повествовании» {uneigentliches Erzahlen), т. е. НАП, в русской прозе поздних 1950— 1960-х годов см.: Хольтхузен 1968. О НПР и НАП в русской прозе 1960—1970-х гг. см.: Н. Кожевникова 1977; Шмид 1979, 79—84. 233
тора, который максимально приближается к оценочному и языковому кругозору героя, воспроизводя отдельные стилистические черты 111.
Близость повествования к ТП бывает в НАП иногда так велика, что создается впечатление, будто нарратор как руководящая повествованием инстанция, предоставляя нарративную функцию персонажу, «сходит со сцены» и сам персонаж превращается в нарратора. Но это только так кажется. На самом деле нарратор и здесь остается хозяином повествования.
Хотя НПР и НАП представляют собой разные структуры, их не везде можно четко разграничить,
особенно тогда, когда персональные элементы, соответствующие актуальному состоянию
персонажа, уплотняются. Так, заключительные предложения повести «Один день Ивана
Денисовича» можно толковать и как передачу актуального психического процесса засыпающего
героя, резюмирующего происшествия дня, т. е. как НПР, и как оторванные от актуальной
ситуации мышления слова нарратора, подытоживающего «удачи» Шухова, т. е. как НАП:
Засыпал Шухов, вполне удоволенный. На дню у него выдалось
сегодня много удач: в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду
не выгнали, в обед он закосил кашу, бригадир хорошо закрыл
процентовку, стену Шухов клал весело, с ножовкой на шмоне не
попался, подработал вечером у Цесаря и табачку купил. И не
заболел, перемогся.
Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый (Там же. С. 111).
Функции несобственно-прямой речи и несобственно-авторского
повествования
У истоков изучения функций текстовой интерференции стоит дискуссия о style indirect libre, которая ввелась между женевским лингвистом Шарлем Балли и его ученицей Маргаритой Липе, с одной стороны, и учениками мюнхенского литературоведа Карла Фосслера, с другой, на
|
|
|
страницах журнала «Germanisch-romanische Monatsschrift» 1910— 1920-х годов42. Балли (1912; 1914; 1930) определял style indirect litre как «грамматический прием чистого воспроизведения». Как только воспроизводящий делает свои акценты, иронизируя над воспроизво-
Реконструкция дискуссии см.: Волошинов 1929,166—188; Долежел 1958. 234
димым, речь идет уже, по мнению Балли, не о style indirect libre, а об «оцениваемом воспроизведении» (reproduction appreciee), несовместимом с принципиально «объективным» style indirect libre. От последнего Балли отделяет все формы, в которых присутствие чужой речи завуалировано. Style indirect libre служит, по Балли, исключительно чистому, объективному и явному воспроизведению чужой речи и мысли. Узкая лингвистическая концепция Балли натолкнулась на возражение фосслерианцев, видевших в НПР, прежде всего, прием литературного психологизма. НПР для этой школы Sprachseelenforschung оформляет «вчувствование (Einfuhlung) писателя в создания его воображения» (О. Лерх 1914, Г. Лерх 1922) и способствует непосредственному «переживанию» (Erleben) процессов чужого сознания (отсюда термин erlebte Rede, созданный Лорком 1921). При этом фосслерианцы не признавали возможности двуакцентной передачи психических процессов. Полемизируя с Вернером Гюнтером (1928, 83—91), моделировавшим НПР как синтетическую форму, совмещающую две точки зрения, Innensicht и Aufiensicht, одновременно «вчувствование» и «критику», Ойген Лерх (1928, 469—471) утверждает:
НПР как таковая служит только вчувствованию, но не критике одновременно... <...> В НПР автор может, хотя бы на одно мгновение, отождествляться даже с персонажами, которые ему отнюдь не симпатичны или мнения которых он не разделяет... <...> НПР не критика подуманного или сказанного <персонажами>, а напротив — полный отказ от выражения своей точки зрения.
Предпочтение текстовой интерференции в европейской и американской литературах XIX—XX веков обосновывалось тем, что эти формы предоставляют писателю возможность непосредственной интроспекции в психические процессы героев (Штанцель 1955; Нейберт 1957). Но почему же тогда писатели эпохи реализма и модернизма предпочитают как раз смешанные формы, где присутствуют в более или менее завуалированном виде одновременно два текста, а не ПР и прямой внутренний монолог, т. е. формы, сулящие, казалось бы, более аутентичную картину психических процессов?
Причина предпочтения текстовой интерференции прямой речи и тексту нарратора лежит, по всей видимости, в одновременном присутствии в ней двух текстов. Решающий шаг к функциональному рассмотрению сделала Л. Соколова (1968), установив, какими «стилистиче-235
|
|
|
скими» возможностями обладает «несобственно-авторская речь» (которая в ее терминологии соответствует нашей текстовой интерференции) и в чем заключается ее преимущество перед другими способами изложения (т. е. речью автора и речью персонажей). Констатируя, что стилистические функции «несобственно-авторской речи» обусловлены возможностью неодинакового совмещения или столкновения субъектных планов автора и героя, она сводит функции этого способа изложения к трем разновидностям:
1. «Несобственно-авторская речь», передавая точку зрения персонажа при сохранении авторской оценки, может выступать как средство «показа духовного развития героя» и «выявления сущности его характера».
2. «Несобственно-авторская речь», передавая оценку автора, может выступать как «сюжетно-композиционное средство для выделения главных мыслей в произведении».
3. «Несобственно-авторская речь», оформляя столкновение точек зрения автора и героя, может выступать как средство создания определенных смысловых или стилистических эффектов, таких как а) разговорный стиль, б) живое, легкое, интригующее повествование в литературе для детей, г) юмористический или сатирический стиль повествования, д) историческая или историко-литературная стилизация.
Исполняя эти задания, «несобственно-авторская речь», по Соколовой, имеет преимущество перед другими способами изложения в том, что она
1) может передавать общее содержание мысли и речи героя, которые он по каким-либо причинам не в состоянии оформить в связной речи,
2) может передавать содержание, не совместимое с привычным содержанием ПР (напр., речь коллектива),
3) стремится к стилистическому разнообразию,
4) выделяет особенности в протекании диалога,
5) может делать акценты на каких-либо фрагментах речи,
6) может использовать неглавные моменты сюжетного развития в целях психологической характеристики героя («несобственно-автор-
екая речь» бросается в глаза меньше, чем речь персонажа, и является более «экономичной»),
7) может стирать грани между монологической и диалогической речью героев.
При всей основательности этого списка функций нам кажется необходимым остановиться на двух основных функциях текстовой интерференции, не рассматриваемых Соколовой, — заеуалироеанностъ и деутекстностъ.
Завуалированность и двутекстность
Уже на самом раннем этапе исследования НПР была констатирована ее неявность. Теодор Калепки называл этот прием (который его «открыватель», Адольф Тоблер (1887), определил как «своеобразное смешение прямой и косвенной речи») «завуалированной речью» {verschleierte Rede; Калепки 1899; 1913) или «замаскированной речью» {verkleidete Rede; Калепки 1928). Смысл приема заключается, по его мнению, в «формальной попытке автора обмануть читателя» (1914, 613), но в конечном счете в вынужденном угадывании говорящего. Тем самым Т. Калепки (а вслед за ним и Лео Шпитцер (1923а), Оскар Вальцель (1924) и Эрик Лофтман («игра автора в прятки с читателем», 1929)) указывает на энигматичность, т. е. загадочность, НПР. Завуалированность НПР активизирует работу читателя и заставляет его обратить внимание на контекст. Обращение к контексту, возвращение к более ранним местам текста и размышление над тем, чей голос, судя по свойствам ТН и ТП, слышен в том или другом отрывке повествовательного текста, нередко являются единственными средствами, позволяющими угадать, кто в данном месте видит и говорит.
Завуалированность характеризует разные виды текстовой интерференции в неодинаковой мере. В прямой номинации и во всех разновидностях КР и свободной косвенной речи графическое выделение или вводящие слова сигнализируют о факте присутствия чужой речи и тем самым никакой загадки не создают. Только участь чужой речи, степень приближения передачи к ТП оставляет сомнение. Тип А НПР по причине его близости к ТП (признак 4 [время] => ТП) поддается иденти-
Подробно о Тоблере и Калепки см.: Волошинов 1929, 153—156. 237
фикации относительно легко. Зато сложнее обстоит дело с типом Б, где признак 4 => ТН. Однако при нейтрализации оппозиции ТП и ТН отменяется и относительная узнаваемость НПР того и другого типа; они становятся неразличимыми не только друг от друга, но также и от ТН. Наименее прозрачной формой является НАП. Во многих текстах, выдержанных в НАП, ТП и ТН оказываются неотделимыми друг от друга. Эта слитность их как раз и соответствует основной тематической функции текстовой интерференции, заключающейся в передаче внутренних процессов. ПР или КР представляют собой формы, слишком непосредственно и определенно фиксирующие неопределенные и колеблющиеся психические процессы. Неявность ТП в постоянно меняющемся в своем составе повествовательном тексте соответствует неявности движений сознания.
Упомянутый выше спор о том, служит ли НПР вчувствованию или критике, продолжается по сей день. Падучева (1996, 360) занимает отчетливую позицию в этом споре, четко разграничивая цитирование (т. е. собственно НАП), отличающееся «двухголосием», от «монологической» НПР, где голос персонажа «имеет тенденцию полностью вытеснять голос повествователя». На наш же взгляд, явление одновременного участия двух текстов в одном высказывании, которое лежит в основе НПР, приводит неизбежно к двуголосости, или к «двутекстности». С возрастанием дистанции между смысловыми позициями нарратора и персонажа эта двуголосость принимает характер идеологической разнонаправленности, двуащентности. Примером крайне острого столкновения оценочных позиций может служить процитированный выше отрывок из «Скверного анекдота», где каждый эпитет, по Волошинову (1929, 148), является «ареной встречи и борьбы двух... точек зрения».
Двуакцентность делает текст в оценочном отношении амбивалентным. Каждой оценке персонажа противопоставлена нарраториальная критическая позиция. Критика в двуакцентной НПР может
быть направлена как на мысли героя, так и в адрес его словоупотребления и
См. характеристику НПР у Бахтина (1934/1935, 133): <«НПР> позволяет сохранить... известную, свойственную внутренней речи недосказанность и зыбкость, что совершенно невозможно при передаче в сухой и логической форме косвенной речи». 238
стиля. Так, нарратор в «Двойнике» утрирует своеобразную речевую манеру господина Голядкина. Редукционизм противопоставления у Ж. Женетта «модуса» и «голоса», о котором шла речь в главе о точке зрения (с. 112), сказывается в предложенном М. Бал (1977а, 11) толковании НПР. По мнению исследовательницы, в этой форме налицо не «интерференция текстов нарратора и персонажа» (как утверждает Шмид 1973, 39—79), а лишь интерференция текста (нарратора) и видения (персонажа). Таким образом, структура НПР фактически сведена к формуле «видение персонажа + голос нарратора». Но тем самым упускается из виду, что, с одной стороны, НПР стилистически выявляется, как правило, в лексике и синтаксисе, т. е. в «голосе» персонажа, а с другой, что нарратор нередко оставляет на восприятии и словах персонажа следы своей оценки, т. е. своего собственного «видения». Следовательно, в НПР сталкиваются два видения и два голоса,
два текста.
Двутекстность НПР необязательно приобретает характер двуакцентности. В романтической прозе обычно никакой двуакцентности в НПР не обнаруживается. Рассмотрим отрывок из фрагмента М. Лермонтова «Вадим»:
Но третья женщина приблизилась к святой иконе, — и — он знал эту
женщину!..
Ее кровь — была его кровь, ее жизнь — была ему в тысячу раз дороже собственной жизни, но ее счастье — не было его счастьем, потому что она любила другого, прекрасного юношу, а он, безобразный, хромой, горбатый, не умел заслужить даже братской нежности, он, который любил ее одну в целом божьем мире, ее одну, который за первое непритворное, искреннее «люблю» — с восторгом бросил бы к ее ногам все, что имел, свое сокровище, свой кумир — свою ненависть!.. Теперь было поздно.
Он знал, твердо был уверен, что ее сердце отдано... и навеки. Итак, она для него погибла... и со всем тем, чем более страдал, тем меньше мог расстаться с своей любовью... потому что эта любовь была последняя божественная часть его души, и, угасив ее, он не мог бы остаться человеком (Лермонтов М. Ю. Соч.: В 6 т. М; Л., 1954-1957. Т. 6. С. 58).
В поздних рассказах Чехова также встречаются несобственно-прямые монологи сугубо одноакцентного характера. По А. П. Чудакову (1971,103), монологи из «Мужиков» приближаются к той одноакцент-
Необоснованную критику моей теории в работе Бал разбирает Бронзвар (1981, 197—200). 239
ной форме из «Кавказского пленника» Пушкина, которую Волошинов (1929, 151) по недостатку в ней «упругости, сопротивления чужой речи», исключает из области НПР, относя ее к «замещенной прямой речи». Недаром Бахтин и Волошинов, сосредоточенные на агональных проявлениях текстовой интерференции, Чехова обходили.
Между одноакцентностью на одном полюсе и иронизирующей над героем двуакцентностью на другом располагается широкий диапазон возможных ценностных отношений. НПР служит и вчувствованию (если не бояться такой психологической метафоры), и критике, но не одновременно, как полагал В. Гюнтер (1928), а в зависимости от соотношения смысловых позиций нарратора и персонажа.
К двуакцентности тяготеют те формы, в которых эксплицитно указывается на присутствие чужого слова. Это — прямая номинация и разновидности свободной косвенной речи, содержащие кавычки или частицы мол, дескать, -де. Но и в НПР того и другого типа двуакцентность широко распространена, равно как и в НАЛ.
Двуголосость НПР и НАП еще более усиливает возникающую в результате их завуалированности сложность. Читатель вынужден догадываться не только о том, в каких местах повествовательного текста кроется ТП, но и о том, какую оценочную позицию нарратор занимает по отношению к выражению и содержанию ТП.
Глава VI. ЭКВИВАЛЕНТНОСТЬ
1. Временная и вневременная связь мотивов Эквивалентность — сходство и оппозиция
Наряду с временной связью мотивов, обнаруживающейся либо как связь собственно временная, либо как причинно-следственная связь, существует еще другой принцип, обеспечивающий связанность повествовательного текста. В рассказах Чехова, например, многие мотивы, являясь лишенными какой бы то ни было сюжетной связи с другими мотивами данного текста, производят впечатление случайного подбора. Но эти же мотивы с другой точки зрения, о которой мы скажем ниже, оказываются отобранными по необходимости. Этот второй, вневременной принцип, объединяющий мотивы воедино, есть эквивалентность.
Здесь может возникнуть вопрос, не принадлежит ли принцип эквивалентности исключительно поэзии. Ведь Р. О. Якобсон (1960), возводя его в основополагающее начало поэзии, отмечал его только в стихотворных текстах. А если он попадается в повествовательной прозе, то не играет ли он здесь просто второстепенную роль? Эквивалентность как конститутивный прием синтагмы, проекция принципа эквивалентности с оси селекции на ось комбинации — это, по Якобсону, «эмпирический лингвистический критерий» той функции, которую он называет «поэтической». Но поэтическая функция, определяемая как «установ-
Показательно, что А. Чудаков свой известный тезис о принципе «случайностности» в прозе Чехова (Чудаков 1971) позднее исправил, допуская сосуществующий принцип, придающий мотивам, отобранным, казалось бы, совсем случайно, «поэтическую необходимость» (Чудаков 1973; 1986, 192—193).
Решающее определение гласит в оригинале: «What is the empirical linguistic criterion of the poetic function? <...> The poetic function projects the principle of equivalence from the axis of selection into the axis of combination. Equivalence is promoted to the constitutive device of the sequence» (Якобсон 1960, 358; курсив в оригинале). 241
ка на сообщение как таковое, установка на сообщение ради него самого», подчеркивает Якобсон, не ограничивается поэзией. Позднее, в «Беседах» с Кристиной Поморской, на вопрос, существует ли в отношении параллелизма некая строгая граница между versus и provorsct, т. е. между стихом и прозой, Якобсон повторяет: «Роль параллелизма далеко не ограничивается пределами стихотворной речи» (Якобсон, Поморска 1980, 523). Однако, как заметил Якобсон, «между стихотворным и прозаическим параллелизмом кроется знаменательное иерархическое различие». В поэзии стих «диктует самый склад параллелизма», строй стиха (просодическая структура, мелодическое единство и повторность строки с ее составными метрическими частями) «подсказывает параллельное расположение элементов грамматической и лексикальной семантики» и «неизбежно звук верховодит значением». В прозе же, наоборот, примат в организации параллельных структур принадлежит «семантическим единицам различной емкости». Здесь параллелизм сказывается «в сюжетном построении, в характеристике субъектов и объектов действия и в нанизывании мотивов повествования». Художественная проза занимает, по Якобсону, «промежуточное положение» между «поэзией как таковой» и обыкновенным, практическим языком, и ее анализ, как и анализ каждого промежуточного явления, труднее, чем исследование явлений полярных (Там же).
Эквивалентность означает «равноценность», «равнозначность», «равнозначимость», т. е. равенство по какой-либо ценности, по какому-либо значению. В повествовательной прозе такая ценность, такое значение представляют либо тематический признак повествуемой истории, объединяющий две или несколько тематических единиц помимо временных или причинно-следственных связей, либо формальные признаки, выступающие на различных уровнях нарративной структуры.
Эквивалентность включает в себя два типа отношений: сходство и оппозицию, т. е. любая эквивалентность подразумевает одновременно и сходство, и оппозицию затрагиваемых элементов. Общее между сходством и оппозицией заключается в том, что соотносимые элементы идентичны по меньшей мере по отношению к одному признаку, а по отношению к другому — неидентичны. Сходство двух элементов А и В, наряду с их совпадением в объединяющем признаке х,
подразумевает их
з «...the set (Einstellung) toward the message as such, focus on the message for its own sake» (Якобсон 1960,
356). 242
не идентичность по отношению к признаку у4. Но оппозиция элементов А и В подразумевает, наряду с их не идентичностью, их сравнимость, сопоставимость. Сопоставимость элементов оппозиции всегда основывается на совпадении этих элементов на более общем понятийном уровне, поскольку оппозиции (например, понятий «мужчина» и «женщина» или «рождение» и «смерть») нейтрализуются относительно более абстрактного, более глубокого родового признака (в данных случаях — «человек» или «граница жизни»). Итак, сходство и оппозицию можно определить как связки совпадений и несовпадений относительно тех признаков, которые являются в данном контексте актуализированными5.
Вопрос о том, принимает ли та или иная эквивалентность форму сходства или форму оппозиции, зависит не от количества тождественных и нетождественных признаков, а исключительно от места, которое соответствующие признаки занимают в иерархии произведения. Иерархизация, которой подвергаются признаки, может быть подвижной, переменной. Если произведение акцентирует признак х, в котором два элемента А и В идентичны, то эквивалентность между А и В выступает как сходство. В другой фазе может быть актуализирован признаку. Если элементы А и В по признаку у неидентичны, то их эквивалентность выступает как оппозиция, независимо от того, в скольких других, неактуализированных признаках они совпадают.
Установление сходства или оппозиции, разумеется, — всегда вопрос интерпретации. Уже решение о том, какие признаки в том или другом тексте являются актуализированы, зависит от точки зрения наблюда-
Полная идентичность элементов, т. е. идентичность элементов в отношении всех заданных текстом признаков, эквивалентностью не является. Поэтому лейтмотивы, основывающиеся на точном повторе мотива, а не на его варьировании, к явлениям эквивалентности не принадлежат.
Вопреки предложению Я. ван дер Энга (1978), предусматривающего четыре типа эквивалентности (которая у него называется «оппозиция»), а именно: 1) «аналогии», 2) «параллелизмы», 3) «антитезы» и 4) «вариации», мы придерживаемся, по соображениям большего удобства, бинарной типологии, которая, к тому же, оправдана дихотомией идентичности — неидентичности элементов по отношению к признакам. Типы 1 и 4 ван дер Энга являются вариантами сходства, типы 2 и 3 — оппозиции. В действительности же можно было бы различать и больше, чем четыре типа эквивалентности. Сам ван дер Энг (1973, 43) допускал существование шести типов. 243 теля (о восприятии эквивалентности как герменевтической проблеме см. ниже.
Соотношение временной и вневременной связи мотивов
Эквивалентность противопоставляет нарративной последовательности повествуемой истории вневременные отношения. Она утверждает симультанную, своего рода пространственную соотнесенность элементов, далеко отстоящих друг от друга на синтагматической оси текста или на временной оси повествуемой истории. Тем самым эквивалентность конкурирует с временными (т. е. темпоральной и причинно-следственной) связями мотивов. Эта конкуренция изображена в следующей схеме:
Схема: Первый ряд — временная последовательность (-->) тематических единиц (А, В, С...)- Второй ряд — оппозиция (Ф)
единиц А и G. Третий ряд — сходство (=) единиц В и С, С и D.
В каком иерархическом отношении находятся временные и вневременные связи? Читатель естественным образом сосредоточивается сначала на временных отношениях и их логике.
Осмысление нарративного текста подразумевает выявление содержащихся в нем изменений. Поскольку мы остаемся в рамках нарративного искусства, соотнесенность элементов во времени доминирует над их вневременной соотнесенностью. Преобладание временных отношений является конститутивным для всех нарративных текстов. Но изменение исходной ситуации часто бывает не эксплицировано или даже нарочито завуалировано
О пространственности текста, создаваемой вневременными связями, см. влиятельное в американском литературоведении понятие spatial form достоевсковеда Джозефа Франка (1945; 1981). В «пространственной форме» мотивы связаны уже не временной последовательностью, а на основе juxtapositions (т. е. эквивалентностей). 244
|
|
|
