Порождающая модель нарративного конституирования 3 глава

В соответствии с традицией, в которой сосуществуют два разных понятия о сказе — узкое и широкое, целесообразно различать два основных типа сказа: 1. Характерный сказ,

1. Характерный сказ, мотивированный образом нарратора, чья точка зрения управляет всем повествованием,

Орнаментальный сказ,

2. Орнаментальный сказ, отражающий не один облик нарратора, а целую гамму голосов и масок и ни к какой личной повествовательной инстанции не отсылающий.

Какому-либо точному описанию поддается только первый, «классический» тип. Второй тип существует лишь на фоне первого как диапазон различных отклонений, получающихся в результате наложения орнаментальной фактуры на повествовательный текст.

Об орнаментальной разновидности повествовательного текста см. гл. VI. 191

Говорить о сказе в узком смысле этого понятия целесообразно, если имеются следующие признаки:

1. Нарраториальность

Сказ — это текст нарратора (безразлично, какой степени, т. е. первичного, вторичного или третичного нарратора), а не текст персонажа. Это основное определение исключает из области сказа все семантико-стилистические явления, которые происходят из текста персонажа, будь то на основе «заражения» нарратора стилем героя (или повествуемой среды) или воспроизведения тех или иных черт его речи. В сказе упор делается на полюсе нарратора. Конечно, персонаж может выступать как вторичный или третичный нарратор, но тогда сказ отражает стиль повествующей, а не повествуемой инстанции.

2. Ограниченность умственного горизонта нарратора

Обязательный признак классического сказа — это заметная интеллектуальная отдаленность нарратора от автора, ограниченность его умственного кругозора. Нарратор классического сказа непрофессионален, это человек из народа, наивное повествование которого носит более или менее явные признаки неумелости. Так как неискусный нарратор не вполне контролирует свою речь во всех ее оттенках, возникает некая двойственность между замышленным и фактически получающимся сообщением: нарратор говорит невольно больше, чем он хотел бы сказать. Без признака принадлежности нарратора к народу, к «демократической среде» характерный сказ теряет свои контуры.

3. Двуголосость

Отдаленность нарратора от автора приводит к двуголосости повествовательного текста. В нем выражаются одновременно наивный нарратор и изображающий его речь с определенной долей иронии или юмора автор. Двуголосость знаменует и двуфункциональность: повествовательное слово является одновременно и изображающим, и изображаемым.

Тем самым мы отклоняем интерпретацию сказа как явления интерференции текста нарратора и текста персонажа (т. е. несобственно-прямой речи и сходных приемов), предложенную в работах И. Р. Титуника (1963; 1977).

«Сказ мотивирует второе восприятие вещи. <...> Получается два плана: 1) то, что рассказывает человек, 2) то, что как бы случайно прорывается в его рассказе» (Шкловский 19286,17). 192

4. Устность

Устность была с самого начала одним из основополагающих признаков сказа. И в самом деле, вне стихии устной речи говорить о характерном сказе невозможно. Конечно, устная речь имитации письменной речи говорящим не исключает. Но тогда эта письменная речь должна отразить ее устное, как правило, не совсем для нее подходящее воспроизведение, как это нередко бывает у Зощенко.

5. Спонтанность

Сказ — это спонтанная устная речь (а не подготовленная речь, как, например, речь оратора или адвоката). Спонтанность подразумевает отображение речи как развертывающегося процесса.

6. Разговорность

Спонтанная устная речь «демократического» героя, как правило, носит черты разговорности. Эта речевая стихия может включать просторечие и неграмотное употребление языка. С другой стороны, разговорность не исключает употребления книжного стиля. Это происходит тогда, когда «маленький» человек старается приспособиться к языку «большого» мира, пользуясь официозными формами выражения.

7. Диалогичность

Сказу свойственна установка говорящего на слушателя и его реакции. Поскольку нарратор, как правило, предполагает слушателя как «своего» человека, а аудиторию как благосклонную и доброжелательную, эта диалогичность чаще всего принимает не напряженный характер, а сказывается только в обращенных к публике пояснениях и в предвосхищении вопросов. Как только говорящий приписывает публике критические оценки, возрастает напряжение между смысловыми позициями нарратора и адресата (примером напряженного отношения нарратора к адресату могут служить процитированные выше прощальные слова Рудого Панька в конце второго предисловия к «Вечерам на хуторе близ Диканьки»).

Названные признаки не равны по значимости. Устность, спонтанность, разговорность и диалогичность в характерном сказе бывают более или менее сильно выражены. Но необходимы первые три черты —

Подробно о чертах спонтанной устной речи см.: К. Кожевникова 1970. 193

нарраториальность, ограниченность кругозора и двуголосость. Без них понятие (характерного) сказа теряет смысл.

Сказ нередко выступает как манера повествования вторичного нарратора, но тогда обрамляющая история, как правило, ограничивается несколькими словами, служащими введению в ситуацию живого рассказа, как это имеет место в «Аристократке» М. Зощенко:

Григорий Иванович шумно вздохнул, вытер подбородок рукавом и

начал рассказывать:

— Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках. Ежели баба в шляпке, ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у нее на руках, или зуб золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место (Зощенко М. Избр. произв.: В 2 т. Т. 1. Л., 1968. С. 86).

Орнаментальный сказ

Орнаментальный сказ — это гибридное явление, основывающееся на парадоксальном совмещении исключающих друг друга принципов характерности и поэтичности. От собственно сказа сохраняются устное начало, следы разговорности и жесты личного рассказчика, но все эти характерологические черты отсылают не к единому образу нарратора, а к целой гамме разнородных голосов, не совмещающихся в единство личности и психологии. Орнаментальный сказ многолик, постоянно колеблется между началами устности и письменности, разговорности и поэтичности, книжности и фольклорности. В отличие от характерного сказа орнаментальный сказ отсылает читателя не к наивному, неумелому личному нарратору, а к безличной повествующей инстанции, сознательно выступающей в разных ролях и масках. Орнаментальный сказ объединяет принципы нарративного и поэтического строения текста и поэтому представляет собой явление на границе повествовательного текста. Безличный нарратор предстает здесь как точка пересечения гетерогенных словесных жестов, как принцип соединения разных стилистических миров. В орнаментальном сказе роль перспективации снижена (как вообще в поэтическом и орнаментальном тексте, лишенном строгой организации по принципу точки зрения). Если классический сказ целиком мотивирован идеологической и языковой точкой

Показательно для условного характера рамок то, что они отсутствуют в некоторых изданиях этого рассказа (ср., напр., Зощенко М. Собр. соч.: В 3 т. Т. 1. Л., 1986. С. 170).

Подробнее всего этот смешанный тип был описан в работах Н. А. Кожевниковой (в особенности 1994, 64— 74). 194

зрения конкретного говорящего, то орнаментальному типу свойственна расплывчатость перспективы, характерологическая немотивированность и поэтическая самоцельность с установкой на слово и речь как таковые.

Противопоставление этих двух разновидностей сказа можно уже обнаружить в творчестве Гоголя. Предисловия Рудого Панька представляют собой чистый характерный сказ, а «Шинель» — образец орнаментального сказа. Этот второй тип широко распространяется в 1910—1920-е годы. Классический пример модернистского орнаментального сказа — это роман А. Белого «Серебряный голубь», не даром именуемый автором «итогом семинария» по Гоголю. Рассмотрим второй абзац этого романа, начинающийся с явной аллюзии на «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» с ее известным зачином «Славная бекеша у Ивана Ивановича»:

Славное село Целебеево, подгородное; средь холмов оно да лугов; туда, сюда раскидалось домишками, прибранными богато, то узорной резьбой, точно лицо заправской модницы в кудряшках, то петушком из крашеной жести, то размалеванными цветниками, ангелочками; славно оно разукрашено плетнями, садочками, а то и смородинным кустом, и целым роем скворечников, торчащих в заре на согнутых метлах своих: славное село! Спросите попадью: как приедет, бывало, поп из Воронья (там свекор у него десять годов в благочинных), так вот: приедет это он из Воронья, снимет рясу, облобызает дебелую свою попадьиху, оправит подрясник, и сейчас это: «Схлопочи, душа моя, самоварчик». Так вот: за самоварчиком вспотеет и всенепременно умилится: «Славное наше село!» А уж попу, как сказано, и книги в руки; да и не таковский поп: врать не станет (Белый А. Серебряный голубь: Повести, роман. М., 1990. С. 33).

Тут налицо смесь двух противоположных семантико-стилистических жестов: с одной стороны,

заметен сказовый тон запечатлевающегося в повествовательном тексте нарратора,

обнаруживаются устность, спонтанность и разговорность, а с другой, находятся следы орна-

ментализации — приподнятая, риторическая интонация, ритмизация, звуковая инструментовка,

сцепление элементов текста при помощи звуковых перекличек, сеть звуковых и тематических

лейтмотивов. Эта орнаментально-поэтическая стихия приобретает местами фольклорную окраску,

но ни к какой конкретной говорящей инстанции не отсылает.

Раннее творчество Л. Леонова богато орнаментальным сказом. Выше (с. 69) был процитирован

отрывок из «Гибели Егорушки», в кото-

ром сочетаются литературный синтаксис, поэтическая ритмизация и звуковая инструментовка со

средствами фольклорной стилизации. Крайнюю форму орнаментального сказа мы находим в

повести «Туатамур»:

Я — Туатамур, тенебис-курнук и посох Чингиса. Это я, чья нога топтала земли, лежащие по обе стороны той средины, которая есть средина всему. Это я, который пронес огонь и страх от Хоросана до Астрабада, от Тангута до земли Алтан-хана, который сгорел в огне.

Вот слушайте: я любил Ытмар, дочь хакана. Чингис, покоритель концов, — да не узнают печали очи его, закрывшиеся, как цветы деринсунха, на ночь, чтоб раскрыться утром! — отдал бы ее мне. Это я, который снял бы с нее покрывало детства, когда б не тот, из стороны, богатой реками, Орус, который был моложе и которого борода была подобна русому шелку, а глаза — отшлифованному голубому камню из лукоморий Хорезма (Леонов Л. Собр. соч.: В 10 т. Т. 1. М., 1969. С. 140).

Этот экзотический сказ, по словам Ю. Тынянова (19246, 161), «татарская заумь», «персидский ковер», обозначает и в самом деле «пределы прозы».

2. Интерференция текста нарратора и текста персонажа Две стихии повествовательного текста

Повествовательный текст слагается из двух текстов, текста нарратора и текста персонажей. Если

первый формируется в процессе повествования, то последний мыслится как существующий уже

до повествовательного акта и только воспроизводимый в течение его.

Здесь может возникнуть вопрос: почему здесь употребляется понятие текста, а не речи, слова или

голоса? Интерференция, о которой будет идти речь, ограничивается не отдельными словами или

высказываниями, а касается целых текстов с их своеобразными мировоззрениями. Текст в том

смысле, в котором он здесь понимается, охватывает не только воплощенные уже в языке

фенотипные речи, внешние или внутренние, но также и генотипные, глубинные субъектные

планы, проявляющиеся в мыслях, в восприятиях или же только в идеологической точке зрения.

Поэтому интерференция текстов встречается и там, где

персонаж не говорит и даже не думает, а только воспринимает и оценивает отдельные аспекты

действительности.

На двустихийность повествовательного текста указывал уже Платон, характеризуя эпос как

смешанный жанр, подразумевающий как собственно «повествование» (диегесис), так и

«подражание» (мимесис). Если в дифирамбах говорит сам поэт «путем простого повествования»

{(ж"кх\ 5iTiyfja8i, 392d)¹³, а в драме он повествует «посредством подражания» речам фигур (5ш

Ц1цт|ого)(;, 392d), то в эпосе он смешивает тот и другой прием: излагая речи героев, поэт говорит

как в драме, а в «промежутках между речами» (цгта^г» xwv pfjaswv, 393b) — как в дифирамбах,

т.е. «посредством повествования от себя» (5i' anayyskiaq avxoi) xoi3 яоп^тои, 394с).

В средневековье это различение жанров по признаку участия говорящих инстанций было

развернуто в типологии жанров (poematos genera), которую предложил влиятельный латинский

грамматик Диомед (IV век н. э.). В своей «Грамматике» Диомед различает: 1) «подражающий

жанр» (genus activum vel imitativum [dramaticon vel mimeticon]), где говорят только драматические

фигуры «без вмешательства поэта» (sine poetae interiocutione), 2) «повествующий жанр» (genus

enarrativum [exegeticon vel apangelticon]), где говорит один поэт, 3) «смешанный

Употребляя понятие «текст», а не «речь», я следую за примером Л. Долежела (1958), различающего «текст рассказчика» (text vypravece) и «текст персонажей» (text postav). В своей монографии «О стиле современной чешской прозы» (1960) Долежел исходит из того, что «первичной дифференциацией» в текстовом строении эпической прозы является различение «плана рассказчика» (promluvove pasmo vypravece) и «плана персонажей» (promluvove pasmo postav). За общностью или близостью обозначения двух стихий повествовательного текста кроется, однако, немаловажная разница их определения. См. об этом ниже.

Как было указано выше (гл. I, примеч. 20), в отличие от аристотелевского понятия «мимесиса» платоновский термин обозначает «подражание». Следует указать также на то, что «диегесис» у Платона обозначает не повествуемый мир, как в современной нарратологии, а собственно повествование, т. е. повествование «поэта» от своего лица.

Plato. Res publica. III. Указания на страницы канонического издания Г. Стефануса (Париж, 1578) даны в тексте. Русский текст см.: Мыслители Греции: От мифа к логике / Сост. В. Шкода. М.; Харьков, 1999. С. 169— 171.

Diomedes. Ars grammatica. Изд.: Keil H. Grammatici latini. 1856—1879. Цит. по: Куртиус 1948, 437-438. 197

жанр» (genus commune [koinon vel mikton]), где говорят как поэт, так и изображаемые персонажи. При всем кажущемся равноправии текста нарратора и текста персонажа нельзя упускать из виду, что эти тексты соединены в повествовательный текст «организующей силой» текста нарратора (Долежел 1958, 20). Текст персонажа фигурирует в повествовательном тексте как цитата внутри текста подбирающего его нарратора, как «речь в речи, высказывание в высказывании» (Волошинов 1929, 125). На принципиальную подчиненность текста персонажа указывал уже Платон: в «Илиаде» Гомер, излагая речи персонажей, «пытается ввести нас в заблуждение, изображая, будто здесь говорит кто-то другой (ю<; тц oXkoq wv, 393с), а не он сам». Самостоятельность речей персонажей, по Платону, только мнимая, на самом деле в речи персонажей говорящей инстанцией остается автор, вернее — нарратор.

Включенность речи персонажа в повествовательный текст необязательно влечет за собой аутентичную, «объективную» передачу нарратором текста героев. Нарратор может изменять текст персонажа тем или другим образом, что становится очевидным, когда он передает одну и ту же речь дважды, но в разных выражениях или с разными акцентами, как это, например, происходит в романах Достоевского. Речи персонажей в строго выдержанном рассказе от субъективного нарратора приобретают стилистическую окраску, приспособленную к его речевому кругозору. Такая ассимиляция чужой речи к своему тексту происходит, как правило, в сказовом повествовании, где способность непрофессионального нарратора к аутентичной передаче чужой речи, тем более речи из другого социального мира, явно ограничена. Это сказывается, прежде всего, в пониженной передаче «высокой» речи, когда неумелый нарратор старается передать книжный язык (на чем построен комизм многих рассказов Зощенко).

Даже если нарратор, способный к аутентичному воспроизведению чужой речи, передает текст персонажа крайне добросовестно, стремясь к строжайшему «подражанию» и тематическим, и оценочным, и стилистическим признакам этого текста, даже и тогда сам по себе подбор отдельных отрывков из текста того или другого персонажа и неотбор других придает передаче некоторый «субъективный» характер.

Как показывает Гловиньский 1968, принципиальное значение такая ассимиляция получает в повествовании диететического нарратора. 198

Во всяком случае, в тексте нарратора отрывки из текста того или иного персонажа подвергаются функциональному переопределению, приобретая как характеризующее, так и собственно нарративное значение. Слова, задуманные персонажем как средство сообщения, служат в тексте нарратора средством и характеристики данного персонажа, и продвижения действия. Наглядный пример тому — первые главы «Войны и мира», сцены в салоне фрейлины Шерер, где каждый из говорящих персонажей характеризуется своей темой, своей оценкой, своим стилем и где в диалогах уже намечаются будущие нарративные движения.

Вообще можно сказать, что, подбирая слова персонажа, нарратор пользуется чужим текстом в своих повествовательных целях. Речь персонажа, принимая нарративную роль, замещает в известной мере текст нарратора. Поэтому речи персонажей следует относить к повествовательному тексту. Выше (в гл. П, с. 56) мы указывали на то, что нарратор, воспроизводя речи персонажей, использует персональные знаки и значения как обозначающие, выражающие его нарраториальные значения. Поэтому все попытки исключить «прямые» речи и диалоги из повествовательного текста и из круга предметов нарратологии оказываются несостоятельными. На платоновское различение «диегесиса» и «мимесиса» приверженцы такой точки зрения ссылаться

не могут, так как Платон подчеркивает: «и когда [Гомер] приводит чужие речи, и когда в промежутках между ними выступает от своего лица, это все равно будет повествование» («Государство», 393с).

Оппозиция текста нарратора и текста персонажа

Субъективность повествования, связанная со сказом, сводится к субъективности самого нарратора. Но сказом далеко не исчерпываются возможности субъективного повествования. Наряду с другими нарраториальными отклонениями от нейтрального повествования существует субъективное повествование, которое имеет принципиально другое происхождение. Оно основывается на субъективности не нарратора, а персонажа. Персональная субъективность входит в повествовательный текст путем интерференции текста нарратора и текста персонажа, т. е. текстовой интерференции. 199

Текстовая интерференция — это гибридное явление, в котором смешиваются мимесис и диегесис (в платоновском смысле), совмещаются две функции — передача текста персонажа и собственно повествование (которое осуществляется в тексте нарратора). Это явление, характерное для художественной прозы (но не для поэзии или драмы), обнаруживается в разных формах; самые распространенные из них — несобственно-прямая и косвенная речь.

Интерференция получается вследствие того, что в одном и том же отрывке повествовательного текста одни признаки отсылают к тексту нарратора, другие же — к тексту персонажа. Одновременная отсылка к двум разнородным текстам создает эффект сосуществования этих текстов. Такая разнонаправленная отсылка признаков, приводящая к одновременному присутствию текстов нарратора и персонажа, может быть изображена в следующей схеме:

Объяснение: ТН — текст нарратора. ИТ — текстовая интерференция. ТП — текст персонажа. Сплошная линия — отрывок текста, отсылающий в одних признаках к ТН, а в других — к ТП. Прерывные линии (= = = =) ТН и ТП — текст нарратора и текст персонажа, симультанно представляемые соответствующими признаками. Пунктирные линии (......) — содержащиеся

в данном отрывке текста признаки, отсылающие то к ТН, то к ТП.

Текстовая интерференция названа у М. Бахтина «гибридной конструкцией»:

Мы называем гибридной конструкцией такое высказывание, которое по своим грамматическим (синтаксическим) и композиционным признакам принадлежит одному говорящему, но в котором в действительности смешаны два высказывания, две речевые манеры, два стиля, два «языка», два смысловых и ценностных кругозора (Бахтин 1934/1935, 118).

Термин «текстовая интерференция» восходит к понятию В. Волошинова (1929, 148) «речевая интерференция», классическим примером которой, по Волошинову, является выше (гл. III, с. 137) процитированный отрывок из «Скверного анекдота». Но по содержанию эти понятия не совпадают. Речевая интерференция у Волошинова предполагает «интонационную», т. е. оценочную, разнонаправленность слитных речей, их двуакцентность. Волошинов характеризует «речевую интерференцию» в «Скверном анекдоте» так:

Каждый из... эпитетов является ареной встречи и борьбы двух интонаций, двух точек зрения, двух речей!...почти каждое слово этого рассказа... входит одновременно в два пересекающихся контекста, в две речи: в речь автора-рассказчика (ироническую, издевательскую) и в речь героя (которому не до иронии) (Волошинов 1929, 147—148).

С текстовой же интерференцией мы имеем дело тогда, когда признаки, имеющиеся в том или другом высказывании, указывают не на одного лишь говорящего, а отнесены то к нарратору, то к персонажу. Модель текстовой интерференции не предусматривает какого-либо определенного ценностного отношения интерферирующих текстов. Как предельный случай она допускает и полное оценочное совпадение обоих текстов.

Анализ текстовой интерференции с помощью набора признаков, в которых тексты нарратора и персонажа могут различаться, восходит к работам Л. Долежела (1958; 1960; 1965; 1967; 1973а; 1993). Но проведение этого анализа, предлагаемое в настоящей работе, принципиально отличается от метода Долежела. Долежел исходит из жесткого противопоставления «объективного» текста нарратора и «субъективного» текста персонажа. Объективный текст нарратора, по Долежелу (1993, 12), выполняет исключительно «изображающую функцию» (в смысле К. Бюлера 1934) и характеризуется исключительной установкой на изображаемый предмет. Экспрессивная и апеллятивная функции, т. е. установки на говорящего и слушателя, в объективном тексте аннулированы¹⁶. Всякая субъективность, т. е. актуализация отношения к говорящему или слушающему, рассматривается Долежелом как стилистический прием, лишающий текст нарратора своего основного свой-

К подобной идеализации прибегает Е. Падучева (1996, 336—337), определяя «традиционный нарратив» как «нарратив 3-го лица», не предполагающий дейктичности, экспрессивности (как самовыражения говорящего) и диалогичности. 201

ства, т. е. объективности. Вопреки такому твердому противопоставлению идеализированных текстов — объективного текста нарратора и субъективного текста персонажа — мы исходим из того, что и тот, и другой текст могут содержать в разной степени объективные и субъективные черты. Текст нарратора может подвергаться субъективизации не в меньшей мере, чем текст персонажа. Как раз в русской прозе широко распространены крайние случаи субъективизации текста нарратора. К ним принадлежит рассматриваемый выше сказ. Субъективный текст нарратора в действительности литературы отнюдь не является исключением. Наоборот, предполагаемое Долежелом как идеальный тип объективное повествование является более или менее крайним случаем, осуществляясь, по существу, не столько как тип, сколько как тенденция, и то в определенные эпохи, будучи реакцией на перенасыщенность субъективизацией (ср. Холи 2000). Поскольку нецелесообразно исходить из твердого противопоставления текстов нарратора и персонажа, их соотношение следует определять в каждом произведении отдельно. Почему Долежел исходит из твердого противопоставления и почему он предполагает возможность идеального типа совершенно объективного текста нарратора, который в исторической действительности литературы вряд ли встречается? Объяснить это можно методологической потребностью, стремлением применить заимствованную из фонологии систему различительных признаков к явлениям текста. Этот метод должен облегчить идентификацию отрывков повествовательного текста как принадлежащих к полюсам нарратора или персонажа. Если субъективность рассматривается как дистинктивный признак текста персонажа, то каждое появление в данном отрывке субъективных элементов позволяет идентифицировать его как окрашенный текстом персонажа. Если, однако, допустить, что субъективность или проявления экспрессивной и апеллятивных функций сами по себе различительными не являются, поскольку они могут выступать как в тексте нарратора, так и в тексте персонажа, то различительный метод Долежела оказывается для анализа текстовой интерференции непригодным.

Ниже предлагается набор признаков, по которым тексты нарратора и персонажей могут различаться. Этот набор не подразумевает определенный тип текстов нарратора и персонажа или абсолютное их про-202

тивопоставление, но учитывает тот эмпирический факт, что тексты в разных произведениях могут приобретать разные облики. Поэтому как набор возможных признаков он применим к любому конкретному произведению. Набор признаков для различения текстов нарратора и персонажа естественным образом

соответствует набору планов, в которых проявляется точка зрения.

планы точки зрения	признаки для различения ТН и ТП
перцептивный	тематические
идеологический	оценочные
пространственный	грамматические
временной	грамматические
языковой	стилистические

Грамматические и стилистические признаки нуждаются в дальнейшей дифференциации. Таким образом получаются следующие признаки:

1. Тематические признаки

Тексты нарратора и персонажа могут различаться по отбору тематизируемых единиц и по характерным темам.

2. Оценочные признаки

Тексты нарратора и персонажа могут различаться по оценке отдельных тематических единиц и по смысловой позиции вообще.

3. Грамматические признаки лица

Тексты нарратора и персонажа могут различаться по употреблению лица местоимений и глаголов. Для обозначения персонажей повествуемого мира недиегетический нарратор употребляет исключительно местоимения и формы глагола 3-го лица. В тексте персонажа употребляется система трех лиц: говорящая инстанция обозначается 1-м лицом, персонаж, к которому обращаются, — 2-м, и объект высказывания — 3-м лицом. 203

4. Грамматические признаки времени глагола

Тексты нарратора и персонажа могут различаться по употреблению времени глагола. В тексте персонажа возможны три времени глагола: настоящее, прошедшее, будущее. В тексте нарратора для обозначения действий повествуемого мира употребляется, как правило, только прошедшее нарративное. (В высказываниях, относящихся не к диегесису, а к экзегесису, таких как автотематизации, комментарии, обращения к читателю и т. п., нарратор может, разумеется, употреблять все три времени глагола.)

5. Признаки указательных систем

Для обозначения пространства и времени действия в текстах нарратора и персонажа употребляются разные указательные системы. Для текста персонажа характерно употребление хронотопических дейктиков, относящихся к занимаемой персонажем «ориго я-теперь-здесь» (Хамбургер 1957; см. выше, с. 27, примеч. 31), таких как «сегодня», «вчера», «завтра», «здесь», «там». В чистом тексте нарратора эти указания даются анафорическими выражениями: «в тот день», «день тому назад», «на следующий день после описываемых происшествий», «в указанном месте» и т. п.

6. Признаки языковой функции

Тексты нарратора и персонажа могут характеризоваться разными функциями языка (в смысле К. Бюлера 1934), т. е. изображающей, экспрессивной или апеллятивной функцией.

7. Лексические признаки

Тексты нарратора и персонажа могут различаться разными наименованиями одного и того же объекта («Александр Иванович» — «Саша»; «лошадь» — «кляча») или вообще разными лексическими пластами, причем текст нарратора необязательно характеризуется книжным или

нейтральным стилем, а текст персонажа — разговорным.

К дейктикам принадлежат, как уже показали К. Бругманн (1904) и К. Бюлер (1934), и формы лица. Но так как категория лица представляет собой особый тип дейксиса, «ролевой дейксис» (В. А. Виноградов 1990, 128), который в текстовой интерференции часто соотносится не с тем же полюсом, что хронотопические дейктики, то следует рассматривать их отдельно. 204

8. Синтаксические признаки

Тексты нарратора и персонажа могут различаться по синтаксическим структурам.

Чистые тексты и нейтрализация оппозиции текстов

⇐ Предыдущая9101112131415161718Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: