 |
Драматургия Чехова (2-3 пьесы)
|
|
|
|
Реализация замыслов для большой прозы. Герои доллжны быть сценически эффектны. Незаметные действия, нарушал драматические приемы. О чайке – «вышла повесть». Быт не объект изображения, он – задник. Самое главное – герои, столкновения разных поколений, социальных слоев, слабые и сильные. Смерть героя – не развязка, не кульминация. Таких понятий нет, кто-то умер, но жизнь идет. Внимание распределено на всех персонажах, важен ансамбль. Нет главного героя. Скука – недемонстративная на сцене, нет никакого результата, тупик. Деталь – шифр, символ скуки. Внутреннее состояние героев накладывается на повествование.
Время в Трех Сестрах – всна, зима, лето, осень, 3.5 года. Человек должен знать, для чего живет, иначе все – трын трава – одна из сестер говорит.
Своеобразие пьес Чехова замечалось его современниками при первых постановках. Сначала оно воспринималось как неумение Чехова справиться с задачей последовательного драматического движения. Рецензенты говорили об отсутствии «сценичности», о «растянутости», о «недостатке действия», о «беспорядочности диалога», о «разбросанности композиции» и слабости фабулы[13]. Театральная критика всё больше упрекала Чехова в том, что он вводит в свои пьесы излишние подробности быта и тем самым нарушает все законы сценического действия. Однако для самого Антона Павловича воспроизведение сферы быта было непременным условием — иначе для него терялся смысл всего замысла. Чехов говорил: Требуют, чтобы были герой, героиня сценически эффектны. Но ведь в жизни не каждую минуту стреляются, вешаются, объясняются в любви. И не каждую минуту говорят умные вещи. Они больше едят, пьют, волочатся, говорят глупости. И вот надо, чтобы это было видно на сцене. Надо создать такую пьесу, где бы люди приходили, уходили, обедали, разговаривали о погоде, играли в винт, но не потому, что так нужно автору, а потому, что так происходит в действительной жизни[14].
|
|
|
Пусть на сцене все будет так же сложно и так же вместе с тем просто, как в жизни. Люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье и разбиваются их жизни[15].
В драматургии Чехова, вопреки всем традициям, события отводятся на периферию как кратковременная частность, а обычное, ровное, ежедневно повторяющееся, для всех привычное составляет главный массив всего содержания пьесы. Практически все пьесы Чехова построены на подробном описании быта, посредством которого до читателей доносятся особенности чувств, настроений, характеров и взаимоотношений героев. Подбор бытовых линий осуществляется по принципу их значимости в общем эмоциональном содержании жизни.
Нередко Чехов использует так называемые «случайные» реплики персонажей[16]. При этом диалог непрерывно рвётся, ломается и путается в каких-то совсем посторонних и ненужных мелочах. Однако подобные диалоги и реплики в общем сценическом контексте у Чехова осуществляют своё назначение не прямым предметным смыслом своего содержания, а тем жизненным самочувствием, какое в них проявляется[13].
К. С. Станиславский и Вл. И. Немирович-Данченко заметили наиболее существенный принцип в драматическом движении чеховских пьес, так называемое «подводное течение». Именно они впервые раскрыли за внешне бытовыми эпизодами и деталями присутствие непрерывного внутреннего интимно-лирического потока и приложили все усилия, чтобы донести новую интерпретацию чеховской драмы до зрителя. Благодаря Станиславскому и Немировичу-Данченко заражающая сила пьес Чехова стала очевидной[17].
«Чайка» — пьеса в четырёх действиях Антона Павловича Чехова, написанная в 1895—1896 годах и впервые опубликованная в журнале «Русская мысль», в № 12 за 1896 год. Премьера состоялась 17 октября 1896 года на сцене петербургского Александринского театра.
|
|
|
Действующие лица[править | править исходный текст]
Ирина Николаевна Аркадина, по мужу Треплева, актриса
Константин Гаврилович Треплев, её сын, молодой человек
Петр Николаевич Сорин, её брат
Нина Михайловна Заречная, молодая девушка, дочь богатого помещика
Илья Афанасьевич Шамраев, поручик в отставке, управляющий у Сорина
Полина Андреевна, его жена
Маша, его дочь
Борис Алексеевич Тригорин, беллетрист
Евгений Сергеевич Дорн, врач
Семен Семенович Медведенко, учитель
Яков, работник
Повар
Горничная
Сюжет[править | править исходный текст]
Сцена из спектакля Малого театра «Чайка». Доктор Дорн — Ярослав Барышев, Аркадина — Ирина Муравьёва
Действие первое[править | править исходный текст]
Действие происходит в имении Петра Николаевича Сорина, где действительный статский советник в отставке проживает с сыном своей сестры — Константином Треплевым. Его сестра, Ирина Николаевна Аркадина, — известная актриса, гостит в имении вместе со своим возлюбленным — ещё более известным беллетристом Тригориным.
Треплев также увлечён литературным творчеством: обитателям и гостям имения он готовится представить свою пьесу. Играть в ней единственную роль должна Нина Заречная — дочь богатых помещиков, соседей Сорина; она мечтает о сцене, но увлечению театром, неприличному для девушки её круга, решительно противятся родители. Влюблённый в Нину Константин создаёт для неё в парке «театр»: наскоро сколоченную эстраду, с занавесом, но без задней стены — декорацией служит вид на озеро.
Среди зрителей — управляющий имением Сорина, поручик в отставке Шамраев, его жена — Полина Андреевна и дочь Маша, а также доктор Дорн. Ещё один гость — сосед Сорина учитель Медведенко, безответно влюблённый в Машу; он завидует Треплеву и Нине, которые, как кажется всем, любят друг друга, пытается объясниться с Машей, но девушка, всегда одетая в чёрное — в знак траура по своей жизни, не может ответить ему взаимностью: она давно любит Константина.
|
|
|
Наконец приезжает Заречная. Вся в белом, она произносит текст в декадентском стиле (что тут же отмечает Аркадина): «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки…» — текст странный, у большинства зрителей вызывающий недоумение, а у Аркадиной — и прямой протест: ей видится в этом представлении попытка поучить «как надо писать и что нужно играть». Вспылив, Константин прекращает спектакль и уходит. Нина не следует за ним, она остаётся со зрителями и с удовольствием выслушивает комплименты в свой адрес — особенно со стороны Тригорина.
Действие второе[править | править исходный текст]
Та же усадьба два дня спустя. На площадке для крокета Дорн читает вслух Аркадиной и Маше; Тригорин увлечённо ловит рыбу в купальне. По случаю именин Сорина приезжает Нина, — наблюдая жизнь в имении, она удивляется тому, как мало знаменитые люди в быту отличаются от людей обыкновенных: известная актриса расстраивается и плачет из-за пустяков, а знаменитый писатель, о котором пишут во всех газетах, целыми днями ловит рыбу и радуется, когда поймает двух головлей. Влюблённая в Тригорина, она совершенно охладела к Треплеву и избегает его. Сам Константин связывает эту перемену с провалом его пьесы: женщины не прощают неуспеха; он приносит Нине убитую им чайку, обещает, что скоро таким же образом убьёт себя, — но у Нины признания Треплева вызывают только раздражение. Теперь её кумир — Тригорин, пишущий незамысловатую прозу, и ей уже не нравится манера Константина выражать свои мысли и чувства символами: вот и чайка — очередной непонятный символ. Константин пытается объясниться, но, увидев приближающегося Тригорина, уходит, оставляя Нину наедине с беллетристом.
Тригорин хочет знать, чем живёт и как смотрит на мир 18-летняя девушка, — для Нины, мечтающей о славе, намного интереснее, как чувствуют себя знаменитые люди; ей кажется, что ради славы она готова пожертвовать всем. Но Тригорин свою славу не чувствует никак, он тяготится постоянной обязанностью писать, да и успех свой считает преувеличенным; что бы он ни писал, в результате лишь снисходительные похвалы: «мило, талантливо». Увидев убитую Треплевым чайку, Тригорин записывает в свою книжечку сюжет для небольшого рассказа — о девушке, которая жила на берегу озера, счастливая и свободная, как чайка. «Но случайно пришел человек, увидел и от нечего делать погубил её, как вот эту чайку».
|
|
|
Действие третье[править | править исходный текст]
Прошла неделя. Константин пытался покончить с собой, но неудачно. Аркадина подозревает, что застрелиться Константина побудила ревность, и готовится к отъезду в Москву: чем скорее она увезёт Тригорина, тем лучше будет для всех. Сорин, со своей стороны, считает, что безответная любовь — не единственная причина несчастий Константина: «Человек молодой, умный, живёт в деревне, в глуши, без денег, без положения, без будущего. Никаких занятий. Стыдится и боится своей праздности… Ему кажется, что он лишний в доме, что он тут нахлебник, приживал». Сорин просит сестру дать Константину денег, чтобы он мог одеться «по-человечески», съездить за границу… Но для брата у Аркадиной тем более нет денег.
Вслед за Тригориным и Аркадиной в Москву решает отправиться и Нина, чтобы поступить на сцену. Она дарит Тригорину медальон, на котором выгравированы страница и строки одной из его книг; открыв книгу на указанной странице, Тригорин читает: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми её». Он хочет остаться в усадьбе, ему кажется, что это то самое чувство, которое он искал всю жизнь, — со всей откровенностью Тригорин рассказывает о своём увлечении Аркадиной и просит отпустить его. Но Аркадина не верит в серьёзность его увлечения, мольбами и лестью в конце концов она убеждает Тригорина отказаться от Нины. Однако перед самым отъездом он сталкивается с Ниной и договаривается с ней о тайном свидании в Москве.
Чайка в Саратовском театре драмы
Татьяна Родионова — Маша и Юрий Кудинов — Сорин
Маша, чтобы покончить со своей безответной любовью к Треплеву, решает выйти замуж за Медведенко.
Действие четвёртое[править | править исходный текст]
Прошло два года. Сорину уже шестьдесят два, он очень болен, но по-прежнему полон жажды жизни. Медведенко и Маша давно поженились, у них есть ребёнок, но ни счастья, ни даже простого благополучия в их браке нет: Маша по-прежнему любит Константина и бо́льшую часть времени проводит в имении Сорина, забывая и о муже, и о ребёнке.
Константин по-прежнему занят литературным творчеством, пьес он больше не пишет, но его прозу публикуют в столичных журналах. Он рассказывает Дорну о том, что случилось с Ниной после отъезда в Москву: от связи с Тригориным у неё родился ребёнок, но вскоре умер; Тригорин её разлюбил и вернулся к Аркадиной. На сцене у Нины всё складывалось ещё хуже: играла она много, но очень «грубо, безвкусно, с завываниями». Она писала Треплеву письма, но никогда не жаловалась. В письмах подписывалась Чайкой. Родители её знать не хотят и даже близко не пускают к дому.
|
|
|
В очередной раз погостить в имении приезжают Аркадина и Тригорин; в журнале, который он привозит Константину, опубликованы и его собственная повесть, и повесть Треплева, оставшаяся, однако, неразрезанной: Тригорин к ней никакого интереса не проявил.
Константин и сам недоволен тем, что пишет. Когда-то он мечтал о «новых формах», теперь с досадой обнаруживает в своих сочинениях массу штампов и банальностей. «Что бы я ни писал, — скажет он позже Нине, — всё это сухо, черство, мрачно».
В соседней комнате обитатели имения играют в лото, а к Константину неожиданно приходит Нина — разочарованная, усталая, но ещё не потерявшая веру в своё призвание. Константин по-прежнему любит Нину: «Я зову вас, целу́ю землю, по которой вы ходили; куда бы я ни смотрел, всюду мне представляется ваше лицо…» Нина его не слышит: из соседней комнаты до неё доносится голос Тригорина, которого она любит ещё сильнее, чем прежде. Она всё ещё помнит наизусть провалившуюся пьесу Константина, — этот наивный текст навсегда оказался связан с самой счастливой порой её жизни. Завтра она уедет в Елец — играть в театре, ехать придётся в третьем классе, «с мужиками», а в Ельце образованные купцы будут приставать с любезностями: «Груба жизнь!» Напрасно Константин просит Нину взять его с собой, — она уходит одна, на прощание приглашает Треплева приехать взглянуть на неё, когда она станет большой актрисой..
Оставшись один, Треплев рвет свои рукописи. В соседней комнате, где играют в лото, слышен звук, похожий на выстрел. Дорн, сказав, что это, скорее всего, лопнула склянка с эфиром в его аптечке, выходит из комнаты, а вернувшись, просит Тригорина увести куда-нибудь Ирину Николаевну: «Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился…»
«Три сестры» — пьеса в четырёх действиях А. П. Чехова, написанная в 1900 году. Впервые была опубликована в журнале «Русская мысль», № 2 за 1901 год; с изменениями и поправками вышла отдельным изданием в том же году в издательстве А. Ф. Маркса[1].
Написанная по заказу Московского Художественного театра и впервые представленная публике 31 января 1901 года, пьеса Чехова уже более ста лет не сходит со сцены — как в России, так и за рубежом[2].
На протяжении всего XX века к «Трём сёстрам» обращались выдающиеся режиссёры, в их числе Вл. Немирович-Данченко и Георгий Товстоногов, Олег Ефремов и Юрий Любимов, Лоуренс Оливье и Эрвин Аксер, — всякий раз открывая в драме Чехова новые мысли, созвучные новой эпохе. Интерес к пьесе не ослабевает и в XXI веке.
История создания[править | править исходный текст]
После успешных постановок на сцене Художественного театра «Чайки» и «Дяди Вани»[3] А. П. Чехов в 1900 году по просьбе руководителей МХТ приступил к работе над пьесой «Три сестры». Ещё в октябре 1899 года Вл. И. Немирович-Данченко писал Чехову: «Мы пока стоим на трёх китах: Толстой, Чехов, Гауптман. Отними одного, и нам будет тяжко»[4]. Однако замысел пьесы, как считают литературоведы, родился раньше, в конце 1898 — начале 1899 года, поскольку Чехов использовал для «Трёх сестёр» заметки из своих записных книжек[5].
Предполагаемые прототипы[править | править исходный текст]
Отдельные эпизоды пьесы, отдельные лица и ситуации современники связывали впоследствии с действительными событиями и возможными прототипами. Так, брат драматурга, М. П. Чехов, считал, что описание военной среды в немалой степени основано на наблюдениях, накопленных Чеховым в 1884 году в Воскресенске, где в то время квартировала артиллерийская бригада; Чехов был знаком с семьёй командира батареи полковника Б. И. Маевского, в доме которого собиралось местное интеллигентное общество[6]. О Воскресенске и доме Маевских пьеса напоминала и сестре драматурга, Марии Павловне; в этом доме часто бывал поручик батареи Е. П. Егоров, сходство с которым обнаруживает в «Трёх сёстрах» барон Тузенбах[7]. В то же время ссора и дуэль Тузенбаха с Солёным заставляла вспомнить о нашумевшей в конце 80-х годов в Таганроге дуэли, одним из участников которой был вышедший в отставку барон Г. Ферзен[8].
При этом сам Чехов в письме А. М. Горькому от 16 октября 1900 года по поводу «Трёх сестёр» писал: «…Действие происходит в провинциальном городе вроде Перми»[9], — как предполагают, Пермь упомянута не случайно: в этом городе Чехов был в 1890 году. Пермские краеведы считают, что город в его пьесе вполне узнаваем; с другой стороны, настроения провинциальной интеллигенции, отражённые в «Трёх сёстрах», были характерны для всей России рубежа XIX—XX веков[9]. Согласно литературной легенде, и прототипами сестёр Прозоровых являются пермские просветительницы сёстры Циммерман — Оттилия, Маргарита и Эвелина, учредившие в городе первую частную школу[9].
В Художественном театре[править | править исходный текст]
В том же письме Горькому, от 16 октября, Чехов признался: «Ужасно трудно было писать „Трёх сестёр“. Ведь три героини, каждая должна быть на свой образец, и все три — генеральские дочки»[10]. Ещё раньше, в сентябре, он писал сестре: «Всё кажется, что писать не для чего, и то, что написал вчера, не нравится сегодня»[11]. 23 октября 1900 года Чехов вернулся из Ялты в Москву с пьесой, которую сам считал ещё далеко не завершённой[12], и 29-го «Три сестры» были прочитаны в Художественном театре[13]. Однако первое прочтение пьесы привело труппу МХТ в замешательство: «Это же не пьеса, это только схема…»[3] По свидетельству К. С. Станиславского, Чехов после первой читки ушёл из театра «не только расстроенным и огорчённым, но и сердитым, каким он редко бывал»[14].
Пройдёт немного времени, и Станиславский назовёт «Три сестры» «самой удачной» из его пьес[3]; в течение трёх недель Чехов дорабатывал пьесу, лишь в 20-х числах ноября театр смог приступить к репетициям[14].
Работа над «Тремя сёстрами» продолжалась и в Ницце, куда Чехов отправился в декабре[15], — что-то он сокращал, в частности в роли Андрея Прозорова, что-то, напротив, дописывал: так, Солёный уже перед самой премьерой получил ряд реплик, без которых этот персонаж теперь трудно представить[16]. По просьбе Станиславского Чехов удалил в финале ремарку: «видна толпа, несут убитого на дуэли барона», — признав, что мёртвого Тузенбаха «не следует показывать вовсе»[17]. Незадолго до премьеры, в январе 1901 года, Немирович-Данченко настаивал на сокращении финальных монологов Маши и Ирины: «Три монолога трёх сестёр — это нехорошо. И не в тоне, и не сценично. Купюра у Маши, большая купюра у Ирины. Одна Ольга пусть утешает и ободряет»[17]. Готовя пьесу к публикации, Чехов наполовину сократил монолог Маши, но текст Ирины полностью сохранил[17].
Вместе с тем, пишет И. Соловьёва, по ходу репетиций Чехов всё больше доверялся актёрам Художественного театра, их артистической технике — в частности, переписывал реплики Вершинина (эту роль взял на себя Станиславский) и Тузенбаха (его репетировал Вс. Мейерхольд), уводя главное в подтекст[16]. А в образе Кулыгина, как считал Леопольд Сулержицкий, Чехов даже запечатлел некоторые черты актёра А. Л. Вишневского, ставшего первым исполнителем этой роли[18].
И вновь, как это бывало и раньше, театр и драматург разошлись в определении жанровой природы пьесы. Как вспоминал Станиславский, Чехов «был уверен, что он написал весёлую комедию»; однако и артисты, и режиссёры приняли «Три сестры» как драму, в октябре 1900 года многие, слушая её, плакали — и не ожидавший слёз автор решил, по словам Станиславского, что пьеса «непонятна и провалилась»[14]. О том же свидетельствовал и второй руководитель МХТ: после первой читки Чехов «боролся со смущением и несколько раз повторял: я же водевиль писал»[14]. «В конце концов, — рассказывал Немирович-Данченко, — мы так и не поняли, почему он называет пьесу водевилем, когда „Три сестры“ и в рукописи называлась драмой»[14].
Публикация[править | править исходный текст]
Тем временем за новую пьесу Чехова боролись несколько изданий: редакторы журнала «Жизнь», не зная толком, о чём идёт речь — о повести или драме, добивались тем не менее права первой публикации; Сергей Дягилев, в то время редактор «Ежегодника императорских театров», писал драматургу, что мечтает поместить «Трёх сестёр» в своём журнале для придания ему «большей литературности и свежести»[19]. Чехов отдал предпочтение «Русской мысли» В. М. Лаврова — журналу, с которым сотрудничал уже не один год[19].
В феврале 1901 года, уже находясь в Риме, Чехов получил корректуру, и один из его спутников, М. Ковалевский, рассказывал: «Я видел его после ряда часов, проведённых за корректурой „Трёх сестёр“. Он был не в духе, находил пропасть недостатков в своей пьесе и клялся, что больше для театра писать не будет»[20].
Чехов намеревался исправить текст и опубликовать «Три сестры» в мартовском номере журнала; однако редакция «Русской мысли» откладывать публикацию не захотела и, не дождавшись от автора исправленной корректуры, поместила пьесу в февральском номере. При этом Лавров получил от Немировича-Данченко не рукопись, а копию с одного из театральных рабочих экземпляров, — в результате в журнальную публикацию проникло около двухсот искажений[19].
Исправленный, отчасти и доработанный автором текст в апреле 1901 года выпустил отдельным изданием А. Ф. Маркс, однако и в этой публикации Чехов обнаружил ряд искажений[21]. Окончательный текст «Трёх сестёр» был опубликован в 7-м томе Сочинений Чехова, который издательство Маркса выпустило в свет в марте 1902 года[21].
За рубежом пьеса впервые была опубликована на итальянском языке — в журнале «Новая антология» («Nuova Antologia») М. Феррариса в июне — июле 1901 года[22]. Ещё при жизни Чехова «Три сестры» были переведены на немецкий и чешский языки; в конце 1901 года пьеса в переводе А. Шольца уже шла на сцене в Берлине[22].
Художественные особенности[править | править исходный текст]
Недостатком драматургии Чехова, и в первую очередь «Трёх сестёр», многие считали отсутствие фабулы в привычном понимании этого слова[23]. Драматург П. П. Гнедич в одном из писем приводил ироническое высказывание Льва Толстого по поводу чеховских спектаклей в МХТ: «Если пьяный лекарь будет лежать на диване, а за окном идти дождь, то это, по мнению Чехова, будет пьеса, а по мнению Станиславского — настроение; по моему же мнению, это скверная скука, и, лёжа на диване, никакого действия драматического не вылежишь…»[23] Вл. Немирович-Данченко долго искал фабулу в «Трёх сёстрах», нашёл лишь незадолго до премьеры, о чём и сообщил автору 22 января 1901 года: «Теперь пьеса рисуется так. Фабула — дом Прозоровых. Жизнь трёх сестёр после смерти отца, появление Наташи, постепенное забирание всего дома ею в руки и, наконец, полное торжество её и одиночество сестёр»[24].Мне казалось почти невозможным привести в стройное, гармоническое целое все те клочья отдельных эпизодов, мыслей, настроений, характеристик и проявлений каждой личности без ущерба для сценичности пьесы… Но мало-помалу, после исключения весьма немногих деталей, общее целое начало выясняться… Фабула развёртывается как в эпическом произведении, без тех толчков, какими должны были пользоваться драматурги старого фасона, — среди простого, верно схваченного течения жизни. …Жизнь, показанная в спектакле, прошла через миросозерцание, чувствование, темперамент автора. Она получила особую окраску, которая называется поэзией.
—Вл. Немирович-Данченко[25]
Новым и непривычным в пьесах Чехова было отсутствие «событий», — как отмечал ещё А. П. Скафтымов, «совершающуюся драму жизни» Чехов увидел не в роковых событиях, а в обычном, бытовом её течении[26]; вопреки традициям, события у Чехова «отводятся на периферию, как кратковременная частность, а обычное ровное, ежедневно повторяющееся, для всех привычное составляет главный массив, основной грунт всего содержания пьесы»[26]. Н. Я. Берковский, со своей стороны, уточнял: «События у Чехова не отводятся на периферию, но уходят в глубь… часто творятся они не на сцене, а где-то в закулисном пространстве, откуда мы получаем намеренно скудную отрывочную информацию. В драмах Чехова события — фон, а быт выносится на передний план…»[23]
Для Чехова мирный быт лучше и выше «событий», только в нём и может жить поэзия; так, в «Трёх сёстрах» самое активное лицо — Наташа, одновременно и самый пошлый персонаж драмы; ей принадлежит почин сценического действия — постепенное завоевание дома Прозоровых, вытеснение из него подлинных хозяев, — фабулу пьесы образует история, достаточно стереотипная и уже не раз описанная в литературе[27]. Потому и была она отодвинута в фон, что вытесняла самую возможность поэзии и отрицала всякую свободу: «Она закрывала горизонт, — писал Берковский, — через фабулу узнавалось о ещё одной победе худших сил жизни… Наташа в „Трёх сёстрах“ как бы крадётся по тылам драмы, комната за комнатой завоёвывая Прозоровский дом; невзначай мы узнаём ещё об одном шаге и ещё об одном, приближающем её к цели»[27]. События в «Трёх сёстрах» — исключительно негативные: непрерывную экспансию Наташи дополняют пожар в третьем акте и спровоцированная Солёным дуэль — в четвёртом; но и они «кратковременны»: в конце концов, не Наташа и не Солёный — виновники несчастий Прозоровых, а сама повседневная жизнь[28].
В конце 40-х годов В. Ермилов с неодобрением отмечал, что в «Трёх сёстрах» присутствует классическая завязка, ставящая героев перед необходимостью начать борьбу, но главные герои не принимают вызов[29], — отсутствие борьбы и есть центральная коллизия драмы[30]: на передний план Чехов выносит возвышенно-романтические умонастроения своих героев, их тоску по наполненной и осмысленной жизни — фон постоянно увеличивает дистанцию между мечтами и реальностью[31].
Стиль «Трёх сестёр», как и других пьес Чехова, определяется характером его диалогов, демонстрирующих разорванность связей между людьми и часто напоминающих «разговор глухих»[32]. Примеры таких диалогов можно было найти в драмах Г. Ибсена, Г. Гауптмана и М. Метерлинка, — у Чехова встречаются персонажи действительно глухие, таков в «Трёх сёстрах» сторож Ферапонт, и это, как считал Н. Берковский, «упрощённая физическая модель разговоров и с теми, у кого глухота иная»[32]. Что для героев Чехова последняя фраза партнёра — только предлог для продолжения собственного монолога, отмечал и Б. Алперс, но считал, что именно такой, монологический принцип построения пьесы позволял отвести каждому её персонажу отдельное, самостоятельное место и в каждом случае создать объёмный характер с детально разработанной жизненной и духовной биографией[33].
Но если Алперсу казалось, что герои Чехова обо всех своих мыслях и переживаниях говорят «прямо „в лоб“», даже с излишней откровенностью[34], то Немирович-Данченко в 1939 году, готовясь к новой постановке «Трёх сестёр», напротив, как важную особенность драмы отметил замкнутость её персонажей: …В пьесе Чехова никак нельзя, чтобы актёр жил только теми словами, которые он сейчас произносит, и тем содержанием, которое по первому впечатлению в них заложено. Каждая фигура носит в себе что-то невысказанное, какую-то скрытую драму, скрытую мечту, скрытые переживания, целую большую — не выраженную в слове — жизнь. Где-то она вдруг прорвётся, — в какой-то фразе, в какой-то сцене. И тогда наступит та высокохудожественная радость, которая составляет смысл театра[35].
Пожар в третьем акте[править | править исходный текст]
Начиная с «Чайки», Чехов всегда вводил в свои драмы символику, которая, как пишет Н. Берковский, устанавливала «общий тон и общий смысл каждой из них»: в «Дяде Ване» это была ночная гроза во втором акте, в «Трёх сёстрах» — городской пожар в третьем действии. Этот пожар, не коснувшийся дома Прозоровых, не нужен по ходу действия, он ничего не меняет ни в фабуле пьесы в целом, ни в положении и отношениях действующих лиц, тем не менее он главенствует по смыслу[36].
Для Чехова этот пожар был чрезвычайно важен, — по свидетельству Станиславского, драматург, впервые увидевший спектакль в сентябре 1901 года, остался доволен всем, кроме колокола: «не так звонили и изображали военные сигналы во время пожара»[37]. Он подробно объяснял, как звучит дребезжащий провинциальный колокол, при каждом удобном случае подходил к кому-нибудь из создателей спектакля и «руками, ритмом, жестами старался внушить настроение этого надрывающего душу провинциального набата»[38].
Ещё в процессе репетиций О. Л. Книппер сообщала Чехову, что Станиславский в третьем акте делал на сцене «страшную суматоху, все бегали, нервничали», Немирович-Данченко, напротив, предлагал сделать «за сценой сильную тревогу, а на сцене пустоту и игру не торопливую, и это будет посильнее»[39]. Чехов в этом споре решительно поддержал Немировича-Данченко: «Конечно, третий акт, — писал он, — надо вести тихо на сцене, чтобы чувствовалось, что люди утомлены, что им хочется спать… Какой же тут шум?» И в другом письме напоминал: «Шум только вдали, за сценой, глухой шум, смутный, а здесь на сцене все утомлены, почти спят… Если испортите III акт, то пьеса пропала…»[39]
Толкование этого неоднозначного символа сказывалось и на прочтении пьесы в целом. Эпизод, в котором подпоручик Федотик, танцуя и смеясь, согласно авторским ремаркам, говорит: «Погорел, погорел! Весь дочиста!.. Всё дочиста. Ничего не осталось», — позволял толковать пожар как «очистительную грозу» и ещё конкретнее — как приближающуюся революцию, и, по крайней мере в советские времена, это придавало сценическому воплощению «Трёх сестёр» определённый оптимизм[36][40]. Так толковали пьесу и в начале 1901 года в Петербурге, где гастроли Художественного театра проходили на фоне студенческих волнений[37]. Для студентов наиболее актуальными в пьесе оказались слова Тузенбаха: «Пришло время, надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря, которая идёт, уже близка и скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку»[37][41]. И совсем иной драма Чехова представала на сцене, когда пожар толковался как предвестие катастрофы.
Критика[править | править исходный текст]
Как того и хотел сам автор, читатели прочли пьесу позже, чем она была представлена на сцене, и первые отклики в прессе были откликами на спектакль. Премьера в Художественном театре, состоявшаяся 31 января 1901 года, прошла успешно, однако критик В. А. Ашкинази, высоко оценивший пьесу, в газете «Новости дня» писал: «Не без ужаса думаю я, однако, о той коллизии, которая неминуемо произойдёт между пьесой Чехова и её исполнителями, когда она доберётся до провинции <…> Её не возьмёшь ни талантливой игрой отдельных исполнителей, ни новенькими декорациями. Её можно взять только общим тоном исполнения, только общим ансамблем»[42].
Рецензента «Московского листка» Н. О. Ракшанина не удовлетворила и сама пьеса: «„Три сестры“, — писал он 3 февраля, — это не драма, это поэма, великолепно передающая печальную повесть о том, как скучно и страшно жить „интеллигентным одиночкам“ среди безотрадной обстановки русской провинции». Назвав новую пьесу Чехова «шедевром в области „поэзии скуки и пошлости житейской“», Ракшанин отметил, однако, что автор «не затрагивает никаких новых вопросов, не возбуждает никаких новых мыслей и ограничивается лишь тем, что разыгрывает новые вариации на старую тему» и главный недостаток драмы — то, что она «не производит впечатления новизны»[43].
Дав семь представлений в Москве, Художественный театр выехал на гастроли в Петербург, где именно в отношении «Трёх сестёр» наблюдатели отмечали резкое расхождение между реакцией публики и отзывами в прессе[42]. «Успех московских гостей, — писал С. А. Андреевский, — в С.-Петербурге был выдающийся и даже, как принято выражаться в газетах, — прямо „сенсационный“. Особенно понравились „Три сестры“. Они возбудили такой шум, что критика сочла долгом понизить восторг публики и стала доказывать, что пьеса Чехова — вещь посредственная»[42]. Иные считали, что успех имеет спектакль, но не пьеса: «Чехов как драматург обязан своим существованием именно Художественно-общедоступному театру», — утверждали «Санкт-Петербургские ведомости»[42].
Первая публикация «Трёх сестёр» (в «Русской мысли»), по времени совпавшая с петербургскими гастролями МХТ, также вызвала неоднозначные отклики. По свидетельству В. А. Поссе большинство критиков «прямо выражали недоумение, сожаление и забрасывали автора упрёками, указаниями и советами, как надо писать пьесы, могущие иметь „общественный смысл“»[42]. Кто-то находил пьесу скучной и бесцветной; Лев Толстой не смог дочитать «Три сестры» до конца[44]. «Я не знаю, — писал один из критиков, — произведения, которое было бы более способно „заражать“ тяжёлым навязчивым чувством… „Три сестры“ камнем ложатся на душу»[44]. Ему вторил критик «Новостей»: «Более безнадёжного пессимизма, чем тот, который даёт новая пьеса г. Чехова, трудно себе представить… В „Трёх сёстрах“, по-видимому, автор сам чувствует уже, как его тянет к пропасти, и сам боится этого. Поэтому здесь Чехов, более чем где-либо, старается „сдобрить“ общую мрачную картину вводными весёлыми сценками. Но это ему плохо удаётся. Все эти эпизоды пришиты белыми нитками и производят для общего тона пьесы впечатление диссонанса»[44].Литературное общество Москвы и Петербурга назвало Художественный театр — театром Чехова, потому ли, что Чехов нашёл в нём наиболее яркую выразительность своих пьес, или потому, что Художественный театр нашёл в пьесах Чехова возможность наиболее яркого выражения своей индивидуальности.
—Вл. Немирович-Данченко[45]
Вместе с тем у пьесы нашлись и горячие защитники, в их числе — Леонид Андреев[46] и Сергей Найдёнов, который, под впечатлением спектакля МХТ, писал Чехову в сентябре 1901 года: «После представления „Трёх сестёр“ захотелось жить, писать, работать — хотя пьеса была полна печали и тоски… Какое-то оптимистическое горе… какая-то утешительная тоска. И горечь и утешение»[44]. Н. Полянский после премьеры «Трёх сестёр» в рижском Русском театре в октябре того же года отметил: «Недоумение театралов и читающей публики по поводу произведений и пьес Чехова явление, уже давно замеченное критикой»[47] — и нашёл этому явлению своё объяснение: Мы уж слишком привыкли ко всякого рода кричащим «завязкам» и «развязкам», как пьес и литературных произведений, так и нашей обычно скучной и серой действительности. Даже в газетах современный читатель ищет зачастую каких-нибудь сенсаций, необычайных и громких происшествий. Жизнь однообразна и с виду ровна и спокойна; заглядывать в её глубину, в те сложные внутренние пружины, которыми она движется, временами выкидывая на свою спокойную поверхность разбитые внутренней драмой жизни, мы не привыкли… И заслуга Чехова именно в том и состоит, что он, как никто, умеет раскрывать перед нами всю эту спрятанную драму жизни, особенно ярко изображенной им в «Трёх сёстрах»[47].
В то время как многим казалось, будто Чехов своим успехом всецело обязан искусству режиссёров и актёров Художественного театра[48], Леонид Андреев, напротив, считал постановки МХТ лучшими «критическими статьями» о пьесах Чехова[49]. О том же в петербургском журнале «Театр и искусство» писал П. Ярцев: «Драма ослепляет богатством и тонкостью красок; на такой же высоте стоит и её исполнение труппою Художественного театра. Здесь большой художник слова растворился в работе равных ему сил. Получилось произведение искусства из тех, ради одних которых прекрасна жизнь. Знали ли „сёстры“, что существуют такие произведения?»[50].
По мере того как «Три сестры» переходили в разряд классики, критика сменялась толкованиями, — но толковать пьесу предстояло в первую очередь режиссёрам[51][52].
После революции драматургия Чехова в СССР вообще долгое время считалась неактуальной. В 1922 году, в то время как зарубежные гастроли Художественного театра утверждали славу Чехова-драматурга в Европе и в Соединённых Штатах[53], Станиславский писал Немировичу-Данченко: «Когда играем прощание с Машей в „Трёх сёстрах“, мне становится конфузно. После всего пережитого невозможно плакать над тем, что офицер уезжает, а его дама остаётся. Чехов не радует. Напротив. Не хочется его играть»[53][54].
В 30-х годах широкое распространение получили социологические толкования пьес Чехова: в соответствии с пожеланиями самого автора, они ставились как комедии, и не «лирические» (такое определение дал им в своё время А. М. Горький), а социально острые и беспощадные[53]. Но эти опыты, как отметила Н. Дмитриева, очень скоро показали, что социологическим ключом драматургия Чехова не открывается: такие постановки успехом не пользовались и славы автору не прибавляли[53]. Во МХАТе в 1934 году, когда встал вопрос о том, какой пьесой отметить годовщину смерти писателя, Немирович-Данченко отдал предпочтение «Чайке»: «Три сестры» и «Вишнёвый сад», писал он Станиславскому, «уже больше произведения мастерства, чем непосредственной лирики»[55]. Первый м
|
|
|
