 |
Первоначальный Союз поэтов
|
|
|
|
Первоначальный послереволюционный Союз поэтов обосновался в кафе «Домино» (Тверская, 18). Его возглавлял Валерий Яковлевич Брюсов, впрочем, близко в его дела не входивший. Кафе держал папа Ройзман, человек пожилой, понурый, как бы согнутый под вечным проливным дождем, что не мешало ему вести предприятие делово! Сын его Матвей Ройзман — бойкий, видный молодчик, принадлежал к лику поэтов, хотя никогда не выступал на эстраде с чтением стихов. В сборнике Союза поэтов (их вышло всего 2)[448]помню его стихотворенье, где он вздыхает о древнееврейском культе [449]. Мотя появлялся с подругой, эффектной полькой.
Секретарем Союза был скромный, невзрачный Дешкин. В его стихотворении, попавшем в сборник Союза, помню строчки о том, что желанная, единственная «не встретится, не встретится»[450].
О группе имажинистов не распространяюсь, они сами достаточно бурно и буйно заявляли [о себе]. Имена их: Вадим Шершеневич, Анатолий Мариенгоф, Александр Кусиков, Рюрик Ивнев [451]. У них был свой журнал, что-то вроде «Гостиница для путешествующих»[452]. Дальше они основали свое кафе «Стойло Пегаса»[453]. Показывался Есенин. Его причисляли к себе охотно имажинисты и неоклассики.
Группа неоклассиков состояла из скромных людей, которые не рвались вперед. Сюда принадлежал танцор Большого театра Николай Николаевич Минаев, Наталья Кугушева, Мальвина Марьянова, Марианна Ямпольская[454].
Минаев в дальнейшем проявил себя как сатирик. Сатиры его претендовали на остроту ума, но соли-то ему и не хватало. Его вызывали и предлагали переменить темы. Помню, что он распространялся о слишком энергичных безработных, с которыми не стоит встречаться в переулках в темноте.
|
|
|
Наталья Кугушева — маленькая горбунья с милым личиком из рода татарских князей. Она не претендовала на особую значимость своих произведений. Помню ее строчку:
«Милой лирики знакомые прохлады».
Она [не] вошла в литературу, 2 раза была замужем, прогуливалась по Арбату с породистой собакой и умерла, ослепнув, в инвалидном доме.
Марианна Ямпольская тоже не вошла в печать, но сильнее сказалась в окружающей среде. Она была терпеливой, самоотверженной женщиной, писала на машинке и помогала родным. В какой-то период жизни безумно влюбилась в поэта Адуева[455]; и в цикле посвященных ему стихов есть 2 превосходных: «Простое бабье слово ненаглядный…», и второе — белыми стихами, сюжетное, где говорится, как маленькая актриса московского театра покончила с собой от безысходной любви к Адуеву. Адуев в дальнейшем был автором пьесы, ловкой и остроумной, напечатанной в журнале, но не пошедшей на сцене. Он был приятелем Арго [456].
Марианна была сослана и многие годы провела в лагере, где работала на пилке дров. Оттуда доходили ее стихи, всегда трогательные; помню о маленьком китайчонке, за которым — умирающим — она ухаживала. Но главное — о встрече с Турандиной, волшебницей, тоже пилившей дрова, которая стала для Марианны сердцевиной сердца. Турандина умерла. Марианна Ямпольская вернулась в Москву сломленная, безвольная. Она умерла на 7-м этаже, с которого не спускалась. К счастью, она находилась под опекой некой Шуры, в дальнейшем получившей ее комнату. Гибели Турандиной она не смогла пережить. У Ямпольской был круг поклонников ее творчества. Беллетрист Русов, автор романа «Озеро»[457], считал, что она крупнейшая поэтесса наших лет.
Неоклассик Мальвина Марьянова мало сказывалась в окружающей среде. Я встретила ее позднее, больную, наметила день свиданья, но оно не состоялось.
Группа конструктивистов [458]также побушевала на эстраде «Домино». То были — Зелинский, Сельвинский, Чичерин [459]. Их манифест был — «Смена вех — мена всех». Слова произносились решительные, но уж очень разноперым было это объединение.
|
|
|
«Да, Лебедь рвется в облака,
Рак пятится назад,
А Щука тянет в воду».
В той или иной мере все трое печатались. Несколько человек говорило об отвращении и ненависти к Корнелию Зелинскому. Я его не видела. Но предисловие к сборнику убитого Павла Васильева[460]он написал совсем неплохо.
Василий Павлович Федоров был ведущим лицом в Союзе. Физик по специальности. Закоренелый холостяк, жил всегда неустроенно, был взвинчен, сыпал парадоксами, резко критиковал. Его побаивались и к нему прислушивались. В те годы он был уже немолод, с недостатком шевелюры и большими безумными глазами. Легко нравился женщинам и легко их в себе разочаровывал. Был сослан туда, где «вьюга работает по-стахановски», как писал в поэме. И — не вернулся. Писал стихи, о которых насмешники говорили, что они так же оригинальны, как его фамилия. Помню название его романа «Земля дыбом»[461]. Он проскользнул бесследно. Помню строчки милого грустного стихотворенья:
«Помоги не быть,
Помоги не жить».
Рифмы — день, тень, плетень. Особенно любил Ибсена. Хорошо играл в шахматы. Много говорил о еде. Делал великолепные доклады в Союзе. Сатирическая безыдейность.
Тарас Григорьевич Мачтет — уродливый горбунок, постоянно попадался мне навстречу в потоке публики. Автор приятной книжки стихов, где тема родственников — «дядя Сережа, тетя Паша» — сочеталась с русскими травами, с уютным бытом в маленьких провинциальных домиках [462]. Он грубо говорил мне: «У Мониной исключительно тонкая психология, это и делает ее поэтом, а у Вас что? И почему только Вы нравитесь человеку с революционным прошлым?» Его легко было простить, жалея и смеясь. Он великолепно знал Москву и москвичей со всеми их семейными делами, состоял высококвалифицированным сплетником. Нередко злорадствовал, любил подчеркнуть превосходство других перед собеседником, но, в сущности, оставался безобидным, несчастным, запущенным, не лишенным интересных знаний. Во время войны он предлагал Мониной соединиться и вместе спасать Москву. Нашлась какая-то странная особа, которая писала ему восторженные письма: «О, Тарас!» У кого-то он имел успех. В дальнейшем след его пропал.
|
|
|
Федор Жиц. На фоне тогдашних критиков, любителей утопить в луже, этот коренастый человек казался более крупным, широкообъемлющим. Бобров так и говорил: «Бейте каждого автора как попало, если он силен, то выплывет». А Федор Жиц хвалил всех, в каждом умел найти достоинства. Вышла тогда его книжка, нечто вроде дневника, кусочки биографии, обрывки мыслей, наблюдений [463]. Запомнилось мне, как что-то нужное, меткое, одно наблюдение: «Всё, хорошо сделанное для себя, пригодится и другим». Я встретила его у Бальмонта, майским солнечным днем. Он принес поэту кусочек сливочного масла, щедрый дар в те голодные годы. У выхода из квартиры он побежал за мной, я от него. Потом во Дворце искусств он сказал мне: «Я Вас люблю». Потом говорил общим знакомым: «Какая она неинтересная». О стихах: «Суровый морозный воздух». След его пропал.
Николай Соколов [464], молодой человек с карими глазами, постоянный член президиума. Творчества его что-то не замечала. Отзывались о нем, как о хорошем популяризаторе научных книг по физике.
Николай Николаевич Захаров-Мэнский, по пренебрежительной кличке «Захарка Мэнский», хорошенький молодой человек, любитель своих собратьев, всегда взвинченный, возбужденный. Что он писал — не знаю. Говорили — хороший администратор.
Николай Берендгоф[465]. Странный молодой человек с музыкальными способностями. Он находил, что с любимой девушкой не нужно встречаться. Это портит отношения.
Теодор Левит — молодой человек с блестящей памятью, феноменальной эрудицией. Был сослан за антисоветские анекдоты. Остался неунывающим шутником. Впоследствии работал в издательствах. Попалась мне какая-то его статья, на уровне профессорской эрудиции. Дальнейшее неизвестно.
Петр Карамышев[466]. Приятель Василия Федорова. Высокий плечистый брюнет. Василий Павлович рассказывал, что он любит посадить женщину на шкаф, а сам ходит вокруг и мурлычет, как кот. Я ему нравлюсь, он считает, что с такой истеричкой интересно иметь дело. Раз я шла с Карамышевым по Знаменке, он сообщил, что за всю жизнь написал только одно стихотворенье:
|
|
|
«Я здоров.
Как молодой коров».
Он убеждал меня, что «Евгений Онегин» — действительно недурная вещь. Что-то случилось с ним страшное. На одном из собраний он плакал, потом исчез без следа. Какое он имел отношение к литературе, не знаю.
Яков Апушкин. Молодой человек с желтым лицом. Был избранником Ивана Аксёнова, что считалось честью. «Надо же кого-нибудь из молодых и похвалить». Аксёнов выбрал Апушкина. Почему — не знаю. Апушкин уезжал летом на Кавказ, был поражен величием природы. Вернувшись говорил: «Оттуда, с вершин и круч, весь Союз поэтов кажется ничтожно-мелким. Выдерживает сравнение только Сергей Есенин! Апушкин заинтересовался Варей Мониной и даже рискнул сделать предложение. „Да нет же, нет“, — мелодично ответила она. В его стихотворенье, посвященном ей, помню строчку»:
«Губ твоих мех соболий».
Сусанна Мар. Красивая армянка, член группы «ничевоков», гордившихся пустотой. Помню ее строчку:
«Он зорь зазорых звон в крови».
Впоследствии известная переводчица, жена Аксёнова.
Его строчка к ней:
«О, ночи пурпура, Сусанна,
О, дочь моя».
Яков Бин. Неопределенный юноша без особых примет.
Нина Хабиас [467]. В интерпретации насмешников — Похабесс. Дама в большой шляпе с наивно-откровенной чувственностью. Стихи ее — смешно-мелодраматичны:
«Я плачу черными слезами».
Таких нельзя обижать, они слишком беспомощны.
Иван Грузинов. Одна из наиболее серьезных фигур в Союзе. Стихи скучно-классического направления. Издавал сборнички. Имел военное прошлое. Был сравнительно образован, думал, искал, но писал суховато, вяло. Помню строчку:
«Будь моей рабой и госпожой».
Были у него свои поклонники. Среди них такой, который говорил «монументальные произведенья». В дальнейшем Грузинов работал редактором учрежденческой стенгазеты. Постепенно он терял зрение. Тон его беседы был спокойный, рассудительный. Он не упражнялся в издевательствах.
Сергей Буданцев — автор книги стихов — «Охота за миром»[468]. Считался чем-то более значительным среди других. Как-то выступал на эстраде с пылкой похвалой книги стихов Натальи Бенар [469], которая далеко не была ему безразлична. Был мужем поэтессы Веры Ильиной [470], строгой, скромной женщины, кончавшей тогда университет. Вера Ильина иногда печаталась в журналах. Помню строчку ее стихотворенья, посвященного матери:
«Я за тебя. Я твой крест длиннорукий,
Сгорбленный горем невзгод и утрат».
|
|
|
Были у нее свои поклонники. Она жила на Молчановке, где раз я ее навестила.
Наталья Бенар. Миловидная, небольшая девушка, тихая, скромная на вид, с великолепным знанием французского языка. Она ни к какой группе не принадлежала и никаких выходок за ней не числилось. Помню ее строку:
«Юность коптит у печки…»
Выходила книга ее стихов, довольно объемная, где она говорила о своей темной звезде. Брюсов рецензировал книгу Бенар и определил ее как «серьезные поиски дебютантки». Отчего так случилось, что эта «застенчивая» Наташа стала добычей каждого, спилась, заболела, превратилась в героиню трактирных скандалов, в конце концов была выслана и погибла в состоянии полного разложения? В кафе ходил некий восточный человек и откровенничал, что не выносит больше такую «женщину с надрывом». Наталья Бенар многим испортила жизнь.
Появлялся молодой человек Полонский [471], однофамилец известного поэта. Он казался думающим, ищущим, более воспитанным, но подлаживался, под общий тон. Как-то он высказался после моего выступления: «Поговорим лучше об Ольге Алексеевне, как о женщине».
Похаживал большой, добродушный Арго.
Вторым этапом Союза поэтов был дом Герцена, где звучали новые имена.
Имели успех: Марк Тарловский[472], Надежда Вольпин.
Иногда выступала симпатичная Сусанна Укше, юристка по профессии. Заслуживало одобрения ее стихотворение о попугае, хвалил Петр Коган. Она говорила: «Я ничего не добиваюсь, пишу, потому что пишется».
Показывалась прехорошенькая Варенька Бутягина. Кто-то усиленно хвалил такой ее образ:
«Я оторву от лодки берег.
От сердца — память о тебе».
Встречался мне Евгений Сокол, полуслепой, но с таким даром ядовитых слов, что они прилипали накрепко. Его за это боялись. Какой-то срок своей жизни он был мужем поэтессы Лады Руставели [473]. Лада была безумно влюблена в декабриста Пестеля и готовила о нем поэму.
В 1920-х гг. Монина собрала под заявлением много подписей и свергла с председательского поста Союза Валерия Брюсова. На престол воссели Бобров и Аксёнов. Мотив был тот, что Брюсов не уделял Союзу внимания.
Из тех, кто еще топтал в те времена московские тротуары, назову Цинговатова, Акима Ипатьевича Кондратьева, Ромма [474].
Алексей Яковлевич Цинговатов был осанистый мужчина, рыжий, с толстыми, красными губами. О нем говорили: «Он страшен, он похож на вампира». «Вампир» дал мне французский роман, для пробы в редакции, как переводчицы. Я перевела указанные 20 страниц. Он ответил: «Переводить Вы, конечно, можете, но смотрите на этот эпизод, как на случай». Он приглашал меня в театр, на пьесу «Каин». Центральным местом в спектакле был страшный женский выкрик:
«В мире — смерть!»
Цинговатов написал брошюру о мытье полов.
Александр Ромм читал небольшое изящное стихотворенье. Тема была: «Те, кто придут ко мне сегодня, не застанут меня дома. Меня нет дома для самого себя».
Аким Ипатьевич, не знаю, что писал, но хвастал своей библиотекой и с презреньем смотрел на мои рваные туфли.
Кажется, все, что могла сказать.
Стихотворения
«Рассветный час» (1917–1924)
«Спокойной девушке в себе не верю…»
Спокойной девушке в себе не верю.
Не мне со страхом закрывать, когда
Стучатся, двери
Завистнице, ветрам и зверю.
Осенний вечер кровь прольет и стынет.
Широко небо пустоту полей раздвинет.
Трещат кое-где костры.
Усталый Человек лениво сук подкинет.
Я выйду, пью полей холодное дыханье
И слушаю, дрожа, родное тоскованье
В тягучем волчьем завыванье.
Вот только нет на теле волчьей шубы…
Голодный взгляд и странно сухи губы…
И жуток смех, открывший зубы…
Сон
Сон крепок, словно сытый волк,
С дождей взял серебро и шелк.
Днем в белых тучах тихо бродит сон.
Кто любит сон, тот странно днем смущен.
Сон — жизни снег — земле,
Сон — белое перо в орле.
Сон плавность девушке дает
И воину подносит мед.
Есть тихие, родные сну слова,
От них закружится, слабея, голова…
Нежный, видела во сне,
Преданно тебя любила.
Сплю я крепко на спине.
Рано. Солнце не всходило.
Поезд. Люди. Суета.
Мы как будто едем к морю.
Бледно-розовы уста,
Сильны руки, звонки шпоры.
Милый, синий, милый взгляд.
Я проснуться не хотела!
Встала рано, вышла в сад —
Словно облачное тело…
Догнал меня на дорожке. Как целовались…
Осень, весна и начало зимы.
Блаженные колокола качались,
И жили только деревья да мы.
И, затаив за бледностью силы,
На нас опустила взоры смерть.
И так неуклонно ты умер, милый,
Словно продолженье нежности — смерть.
Помню себя легкой, как пена,
Взнесенной на последнее острие.
Неизъяснимой была перемена,
Странной — и я вступала в нее…
Кого искала, догоняла,
Какою песнею томилась,
Когда с румянцем ярко-алым
Вдруг на лугу я очутилась?
День, одаренный крупным зноем,
Здесь делал явными все силы.
Луг изумрудным был покоем,
Где незапамятно любила.
Остановилась, прояснилась
И в свет я солнечный врастаю,
И в сердце, что смятенно билось,
Ширь золотую ощущаю.
И где течет, блистая, речка,
Пьяна от солнечного смеха,
Я кругло-звонкое словечко
Бросаю на лесное эхо!
Час просыпанья, как лазурный грот,
Сияет музыкой безмолвной.
Пока сильнеет пламенный восход,
Час плещет ласковые волны.
Прозрачно сплю, и ум мой ослеплен.
Вся в облачном движенье келья.
Как бережливо преломляет сон
День розовым достоинством веселья!
«О, полумесяц, сердце не царапай…»
О, полумесяц, сердце не царапай.
Ты, вечер, синею смолою капай.
Будь ласков к белым, хмурым, молодым.
Купаю плечи, вспоминая Крым.
Что в том, что я давно уж не любима?
У горечи есть крылья Серафима.
Я днем играю в шарики забот.
Ночь, в ушки поцелуй меня и в рот.
«В безветренную ночь хлынь на спину, коса…»
В безветренную ночь хлынь на спину, коса.
Тьма летняя кругла, как плод.
Совсем бледна заката полоса.
Мне близки те, кто едет и идет.
Босая, ноги погружаю в пыль.
Я словно странствую к святым местам.
И этой ночью много кротких сил.
Я южным вручена ветрам!
Не я, а ночи бархатный прибой
Слагает верности слова.
Я только обращаю голос мой
В ту сторону, где спит Москва…
«Чтоб книга обо мне любимою была…»
Чтоб книга обо мне любимою была,
Я стану жить неслышным танцем гнева.
Чтоб на могиле, мрамором бела,
Стояла плачущая дева!
Мне сладко думать, что я буду — прах.
Здесь сухо и пестро, и здесь я не любима.
Но в ландышах, в дожде, в колоколах
Мое воскреснет кругленькое имя!
ПРОСЕЛОЧНАЯ ДОРОГА
Единственная святыня
Русского захолустья,
Единственный выход
Деревенской грусти —
Проселочная дорога,
Уклонами, вдоль изб,
Бегущая неудержимо
С гор вниз.
Обойдется и шатким мосточком,
Не погнушается лужей,
Колким леском проберется,
Только сдвинется уже…
В унылую погоду
Долгий дождь отнимает простор,
Хоть плачь или штопай чулки
Под скучный в избе разговор!
Но знаешь — версты и версты —
Несет вековую тревогу
В неведомое скитанье
Проселочная дорога!
Твое содроганье,
Твоя не новая грусть —
Песчинка, подхваченная
В ее стремительный путь!
ВЯЧЕСЛАВУ ИВАНОВУ
Ночь совершенней дня,
И в Вас, как в звездной ночи,
Стоит надмирная прохлада.
Безогненностью дальнего огня,
Крылатым холодком мне в очи —
Вы над ковром ликующего сада.
Так, всякий, кто знал Вас,
Бывал на Альпах.
Вас всякий знал, кто раз
У счастья просил пощады.
Через меня послана
Белая роза —
Роза бездонного мира —
Поцелуем глубин благовонных,
Веяньем звездного неба
Навстречу сиянию в Боге
И вечной живости веры —
Даром любви.
Как странно я запомню это лето,
Где, царственным вниманием согрета,
Я в ласточку менялась из совы!
О, древнее лукавство жизни,
Приоткрывающее путь к отчизне —
Зеленый цвет травы!
И как меня загадочно делили,
Потягивая кончики усилий,
Любовь, трава и лень!
О, сад мой под Москвой, всех трогательней мест!
Глядеть, дышать — никак не надоест!
Торжественно-бездумен день!
БАЛЬМОНТУ
Колкой шерсткою рукоплесканья пробежали
В говорливой, многолюдной зале.
Люстры слабо-пьяный свет —
Душу обнимающий браслет.
Голос вспоминал Эпоху Возрожденья,
Страстно-рыжую и полную кипенья,
И стояло предо мной весь час
Ваше имя зорким, как алмаз.
Может быть завидным перед смертью
Воздух золотистый на концерте,
И, подобна греющим ручьям,
Нежность к Вашей жизни и стихам.
ФИЛИ
В сугробах старого дома
Тетушки пили кофе
В медлительные часы
Медлительной крови.
Неизменная Анна,
Всегда опрятно одета,
Входила подать сливки,
Простучав каблуком по паркету.
Ленились в саду розы.
Воздух жужжал от зноя.
В низкие окна ломилось
Небо голубое.
Но опускали шторы,
Ведя разговор по хозяйству,
Затворяли дверь на террасу
Из нелюбви к пространству.
В комнатах чинно. Дышит
Прохладный букет резедовый,
Начат роман английский,
Герои с пробором ровным.
Или пасьянс разложен,
Тоскующий беспредметно
О человеческой жизни
Нашей, грустной и смертной.
ПРАДЕД
Никто никогда не расскажет:
Каким был мой прадед?
Шутником ли? Прижимистым? Рослым?
Был ли суровым в правде?
Избяным запахом дышит
Галич костромской,
Откуда с рыбным лотком
Он шел на встречу с судьбой —
С Москвой. Шагал отважно,
Сероглаз, молчалив, упрям,
Мертвым серебром рыбы
Торгуя по господам.
Что думал он на ветру,
С ношей идя перелеском?
Мечтался ли дом ему,
Окна с ситцевой занавеской?
Или без мысли вдыхал,
Шагая, смутную радость,
Что держит правнучку, меня,
На земле вескостью клада.
Сеанс «Джоконды»
Леонардо да Винчи
«Тебе восторг далекий хор
Поет сквозь заросли преданья,
И крепкий воздух снежных гор —
Твое посмертное молчанье».
Зеленоватые струйки на побегушках
У жажды неги сквозной —
Фонтаны. Музыка искр и брызг.
Леонардо, внедренный в окно.
Вот вошла. Полуоткрытые двери.
Улица, как кометный хвост.
Моря волненье.
На середину выдвинутый холст.
Лунный обморок. Корней недомолвки.
Человеку великий соблазн —
Матовое лицо Моны Лизы
С двойственным выражением глаз.
Борясь с хищными свистами,
Палимый едким огнем,
Линии чистые
Намечает он.
В ее улыбке —
Дрема и топи.
Полуотказ жить на Земле.
Дерзновенье
Луной над любовью
Полнеет.
«Второй „Домострой“» (1923)
I
Наказание от отца к сыну
«А плетью бережно биты: и разумно,
И больно, и страшно, и здорово».
Сильвестр
Не разоряй зорь.
Не спугивай снов.
Не возмущай камнем
Глубокую тишь.
Веруй в скрытые клады.
Помни страх.
Из крепких корней
Носи корону в кудрях.
Почерпни из берложьего дома
Тепла запас.
Не бери черта в рот.
От моленья
Лукавых не отводи глаз.
Достойно и прямо
Живи меж дерев.
Взволнуй, воспитай
Праведных гнев.
По глазам и душам
Странствуй странным,
Легче пуха Касаясь раны.
Нет отечества кроме грома
В седых туманах Отца.
Нет дома кроме дома,
Ясного кротким сердцам.
Не зная,
Что жалость, что ярость
В тебе и судьбе,
Что веток дрожанье,
Рябь на воде,
Движенье, дыханье,
Вздох,
Солнечный свет —
Тво и чертог.
Поклон ручьям
И мгновенной
Влюбленности алых зарниц.
Руки води осторожно,
Как для ласки птиц.
Спицы сломались
В колеснице пророка Ильи,
Яблоню, грушу
От потопа не спасли.
Птицы зарылись в гнезда,
В грохоте мир пропал,
Звезды с неба сорвались,
Грозный вал набежал.
И все —
ради молоденьких просторов
Меж невестиных берез,
Ради садовых дорожек
В отважной россыпи слез.
Нависли колосья влаги,
Жаворонки ясны.
Каждый зверек оживает
С весельем своей вины.
И метнул Саваоф
Горячей строкой на сушу —
Из обломка радуг моих
Построй человечью душу.
II
Како царя и князя чтили
Спугнет для забавы собака
Воркующих голубей.
Не всякой кланяйся власти,
Не всякой силы робей.
Кто правит жаром сердечным —
Князь.
Кто владеет счастливым даром —
Князь.
Чье сладостно повеленье,
Радостно приказанье,
Кто дали не проглядит,
Тонкое закалит,
Чей обличительный глаз
Зорче зори в сто раз —
Князь.
Кто своей властью
Дает наибольшую власть,
У того от всякой напасти
Меткий таится указ.
Ищи — кто владеет простором,
Покоряйся, чтоб этим сильнеть.
Тот предан глухому позору,
Кто миру ответил — нет.
III
|
|
|
