 |
Како врачеватися от скорбей
|
|
|
|
У воды — только грудь,
У ветров — только дуть,
У зари — только зоркое око.
Грустить ли о «только» поэту,
О воле к нежности?
Чти Алексея Толстого
Лиризм распущенных кос.
Обычай его — измерять
Звучанье образа сном.
Призрак его девичий
В случайной и шумной толпе —
Благоуханные очи
На тонком стебельке.
Чти Алексея Кольцова —
Глубокого, ясного Спаса,
Против мирской тревоги
Благодатных щедрот запасы;
Пушкина холмов Грузии
Высочайшую человечность,
Легкую грусть, как птицу,
Беспечную щедрость.
Вечеров поразительна занимательность:
Единственной силы «Мертвые души».
Дорожи в гениальном Гоголе
Уродством лебедя на суше.
Прими Лермонтова «Демона»,
Как божественный остров певучего
мира,
Как можно быть прекрасным,
Вырвавшись из обычной меры.
Розу на мраморе Гумилева,
Стихов благородную твердь,
Его прекрасные губы
И мученическую смерть.
Блок из стихов вытек
В укоризненный нежный взор,
Если не жутко — отрадно
Знать Ангела Озер.
Вот чарование
Кудес и мечтание
С миром наедине,
Звездочетье и Семикрыл —
Сердцу милые звезды,
Дрожащие в черной воде.
«Желанье лета» (1924–1932)
ПУШКИНЫ
Такое не лето
с железной струей
Отчаянья зимнего
ровной невзрачностью!
Такое неженское,
Полосой дождливой
Без возрастной мрачности…
Как будто тоннелями
поезд идет,
Подавленными ландшафтами,
Свой скорый
круговорот
Завершая
ночными шахтами.
Сбегает июнь,
Прикоснувшись к земле
Сплошнейшею неудачею,
Что даже неловко
перед детьми,
Приехавшими на дачу!
И грезится лето
высокой женой,
Встреченной
звонкими кликами,
Чей лик отразился
блестящей водой,
Малиновкой,
|
|
|
Повиликою…
Она, улыбаясь,
в обеденный зной
Спускается
с мраморной лестницы,
И всякий, кто искренен,
Каждый
Живой
Безумно ревнует прелестницу!
«Зарница шалила ночная…»
Зарница
шалила ночная!
В ночь
подливала вино.
Как шкаф,
темноту отворяя,
Улепетывала вновь!
Зарнице
дела много:
Шарахать
с тропинки коней;
Топить в темноту —
воду,
Выбросив узел огней!
Жмурясь
И приставая,
за локоть схватила меня.
Сунула, золотая,
В карман мне
связку огня!
«Что тебе,
дорогая?
Иду из гостей —
домой.
На дудочке
не играю.
Не владею я ворожбой!
Вот моя близко дача.
Простимся,
прелестный друг!
Чтоб лай не будить
собачий,
Пролезу сквозь эту дыру».
Зарница
свесилась низко,
Продолжала
свой юрк и торг
И в окно все бросала мне
письма
О том,
что свободен восторг!
БОЛШЕВО
Рвалась,
Растягиваясь, молния.
Гром поперхнулся
в сорванном дожде.
Ссыпался дождь
звенящими колючками.
Гроза шипела в бешеной воде!
Сквозь задыханье!
Сквозь небо трясенье!
Кидался пачками
бенгальский свет!
Клочки пейзажей,
как с автомобиля,
Шарахались,
взметнув кромешный цвет…
Валились близко
глыбы громовые,
И беспорядочно совался нос
Какой-то ослепительной
гримасы
В укромные
темноты сосен.
Бежал малинник под окном в смятенье.
Швырялся ветра
рваный балахон!
Был чернокрылый дождь
один
на свете,
Там, где кончался
обмерший балкон…
Скрипеньем вторя
аховой присядке,
Кавалерийским натискам воды,
Лес черно-бурый
шумно
содрогался,
Вбирая сок сокровищной беды.
И я
с таким блаженным замираньем
Каталась
с великаньих гор громов!
Я веселилась
полным обладаньем:
От кладов золотых —
до облаков!
СВЕТЛЯЧОК
Спит глубоко ребенок,
Светя своим теплом,
Как светлячок в ночи.
И прячешь в войлок шаг,
И шепотом прислуживаешь ночи…
|
|
|
Дом полон до краев
глубокою погодой.
ГОРЕ
Толпились плечом к плечу,
Чужим дорожа несчастьем, —
Поглядеть на вывороченные
Поездом лошадиные части.
Маленькая девчонка
Изумленно глядела на лужу
Красной краски. Большая баба
Тяжко вздыхала мужу.
Прошел парень с девицей,
Чуть
Задержавшись на переезде.
Снова
с медленным скрипом
Звякнул шлагбаум железный.
Становились безучастными лица.
Пахнуло неубранным сеном,
Там, среди вольных полей,
Все кротко и забвенно!
Всякому свое. А помочь нечем.
Зеленой звездочке семафора
Видно, что никаким словом
Не избыть
простого
извозчика
горя.
Река дотянулась прохладой и влагой.
Горизонт налился
дремной синью.
И заговорил, негодуя и жалуясь,
носом об рукав синий,
Заплакал
от беспощадной жалости,
Держа ослабнувшие вожжи,
Грузный,
мрачный,
заика,
Фокин — извозчик.
ДАНЬ КОНЮ
Когда сражался Дон Кихот,
А Санчо принимал побои,
Не замечали, что Россинант
Сказался истинным героем!
До бреда худ, смиренный до победы,
Под натиском Кихотова бедра
Он светел был невозмутимо,
Как летнего ручья вода.
Палящей ярости Кихота
Порой являясь укоризной,
Сопровождал его послушно
Дыханьем совершенной жизни.
Один живой среди пастушек
И гениальных сумасбродств,
Рассеян ветром, сыт усталостью,
Переходил безумья вброд.
«Оркестр в кино под бравурную рубрику…»
Оркестр в кино под бравурную рубрику
Подводил все пальто, шляпы, возрасты, руки,
Разбрасывая в ждущую публику
Напористое однообразье звуков.
Седой человек, заслонив пианиста,
По возможности без выраженья,
Водил по струнам, наклонившись низко,
По возможности без выраженья.
Скрипач молодой, игравший в упор,
Имел где-нибудь несомненный успех,
Об этом свидетельствовал пробор
И ныряющий по губам смех.
Виолончелист, спокойно скучая,
Был проще и светлей;
Ему шла бы зоркость лесная
Глаз нахмуренных из-под бровей.
Они играли что-то крикливо-страстное,
Как обезьянья драка,
Пока нелюдимая публика была в прострации
Холодного срока антракта.
В особо патетических местах
Виолончелист выдающейся губою
Улыбался, и, не сводя глаз с листа,
Скрипач подхватывал улыбку другою.
|
|
|
В мелькнувшей улыбке — нежность
К удивительно-трогательной фразе,
Которую в этом городе снежном
Некуда деть, кроме юмора разве.
Труд бессменный до самой полночи!
Все те же изведанные вчетвером!
Но и в стертой привычке глубокими волнами
Плыл взволнованный лозунг — живем!
ЛЮРИНЫ РУЧКИ
— «Не дразни умывальник, ребенок,
Ты еще слишком тонок,
Чтобы справиться с силачом!
Что ты сделаешь кулачком,
Когда он пойдет шагать,
Ругаться, течь, громыхать?» —
Люре говорила тетя,
Опытная в житейской заботе.
Умывальник был старый отшельник,
Он мечтал удалиться в ельник
И поить веселую птичку
Своей прохладной водичкой.
Тетя воткнула в клубок иголку,
Взяла со стола голубую кошелку
И отправилась вдоль коридора,
Обещая вернуться скоро.
Умывальник походил на дядю Сережу,
Хотя не носил бородатую рожу,
Но прописан был в доме как инвалид
И вместо водки — водою налит.
Его иногда нахально чинили,
Разбирали на части, били,
Он не желал быть модней и новее
И падал на голову чинившего злодея.
Но даже стоячая водичка
Мила, как певчая птичка.
Как Люре ни печально,
Приходится беспокоить умывальник.
Он плюнул, сперва на Люрины ручки,
Зевнув раздраженно: как это скучно!
Но из недр громыхнувшего ведра
Подымалась ураганная гроза!
Он за невинно пролитую водичку
Просил оторвать с корнями косичку!
Он взбеленился, увидя, что враг
Водою отменной поит свой башмак!
Башмачок, годный только в помои,
Несравненной водицей поит!
Свистя мимо ушей, мимо шеи,
Метнулись струи, как змеи,
Хромая отсыревшим скоком,
Двинулся умывальник боком!
Он приплюснул девочку к комоду,
Выплеснул на нее грязную воду,
Скопленную паутину.
Ухмыляясь из-под струистого уса,
Из ящика в личико вытряхнул мусор.
Он паровозничал, давал гудки,
Пока не заметил бледной руки.
Остренькое плечо,
Худенький кулачок…
«Я не рожден истреблять девчонок», —
Подумал старик слегка смущенно,
И дрогнули скрепы старой посуды
Всеми ящиками, стало ей худо…
Сквозь размах бурного нападенья
|
|
|
Умывальник в ведре ощутил умиленье.
Он берет Люру, боясь вздохнуть,
На колени или (что то же) на грудь,
Поливает светлой водичкой,
От мусора очищает косичку,
Чтобы Люра в объятьях его не тонула,
Мечтает сделаться детским стулом!
ХОЛМЫ НА РОДИНЕ
Стоят зеленые холмы
Упругими волнами.
С природой вместе грезим мы
Туманами и снами.
В пространстве облачных небес —
С печальным криком птицы…
И мне так ясно: нет чудес,
И умерли зарницы.
С лиловой мягкой высоты
Редки и крупны капли,
И с видом скромной сироты
В болоте ходят цапли.
«Шелковинка драчливая…»
Шелковинка драчливая,
Водопадик,
Забавный до искр паяц,
Суматоха моя,
Котенок,
Помеха,
Потеха,
Кот!
ОСЕНЬ ЛЮДЕЙ
Скрипнула дверь,
Звоночек лизнул язычком,
По дождливой, пространной улице
В магазин покупатель сутулится.
Хочет купить чернильной
Ночи портфель объемистый, важный,
Для этого — в писчебумажный.
Писчебумажный! Радужный!
Едва покупатель вошел —
Наитье оживших сказок
Его захлестнуло. Шелк
Утешительных воспоминаний
Малых лет, рай вещей.
Покупатель боролся, двигал
Неприступной бровью своей:
— «Дайте чернил Леонарда!
(Сам ждет Леонардовой тьмы.)
Дайте мне порт крокодиловый —
Портфель морской глубины.
Тьфу ты! Портфель кожаный».
Покупатель даже вспотел.
Автобус на улице хрюкнул,
Подбирая овощи тел.
Извозчик гоголевской скорбью
Нахохлился за стеклом.
Шли по тротуару
Люди вслед за дождем.
Выпукло электричество
Освещало румянец игрушек,
Серебряные завитушки
Хвостатых безделушек.
Ухватистые обезьяны,
Висячие шары
Напряжение создавали
Какой-то нездешней жары.
Сам из путешественной книжки,
Покупатель склонил силуэт
Задумчиво над пушистым
Сосредоточенным мишкой.
Полуглухой хозяин,
Его жена, недовольная всеми,
Замедленность оборвали
Затянувшейся темы:
«Гражданин, вот портфели,
цена 18 рублей».
Дохнула в лицо покупателю
Безысходная осень людей.
Так явственно ощутилось:
Тело, пальто, тоска,
Прошлогоднее сегодня,
Осевшая в сумрак Москва…
АВГУСТ
Неиспытанную гибкость превращений,
В жилах радугу — страсть дала!
Помнишь: торжественный август,
Яркость поздних цветов!
Недели из легенды тумана,
Ночей воркующая мгла,
Робкое возвращенье
Мимо ив, мимо темных террас,
Где спадал азарт игроков
Ядовитыми пятнами карт!
Над ямой черных полей,
Сквозь утра ненасытный простор —
Взмах сказочного крыла!
Запах левкоев!
Огонь вздыбленный!
Страсть — Земле
И страсти — Земля!
|
|
|
КОЛОННЫ ВОЗДУХА
Чья это счастливая свежесть
В тонком блеске ветров?
С гор сорванная гордость —
Призрачное серебро!
Колонны воздуха надрезаны
Алмазным журчаньем птиц.
Под ясной твердостью свода
Широкие воды — ниц.
Во ржи, зыбкой и дружной,
Сдавленный ропот толпы,
Кланяются колосья,
Просят: «Подайте слепым!»
А ширь невозбранная!
Волненье Захлестывает во ржи,
И так же мятежно и слепо
Колеблешься на меже…
ПЕРЕБЕЖКА СВЕТОТЕНИ
Я люблю молодых женщин
В весенне-летнем цвету;
Люблю
Заброшенные полустанки
Их снов;
Влажную счастливость,
Пойманную на лету;
Сумеречную неопределенность,
В которой мягко оседают
Предметы;
Спуск ручьев с гор —
Мелодичные ответы.
Люблю
Питательные глубины
Нежного спокойствия
У постели больного;
Смену смеха
Сомненьем;
Клейкую,
Как под кленом,
Трепетную
Перебежку светотеней.
ВЕСНА
Что-то слепо-лукавое
Есть в мятежной весне,
Какая-то тяга проклятая
В цепкой, совиной луне.
Погода еще изменчива,
Не перестает ветреть,
Яркий сор, визг детей,
Азиатский восток на дворе.
Но похожи прохожие
На запертых зимних людей,
Грохочет первой грозой
Ломовик по затылкам камней.
Но тысячи первой ночи
Еще не настал конец:
В середине весны разговор —
Женщина и купец.
Чернобров, вежливо дерзок,
Смугл и белозуб,
Купец выхваляет товары:
Вот перстни, гребни, кубок…
Женщина наклоняется.
Жар прекрасных щек
Стекает дрожью с руки.
Иноземный трогает шелк.
Ветер становится нежен,
Купец молчит о цене.
Так легко оступиться
В послушной душистой весне.
В руки взяла кубок.
Улыбка сбежала с губ.
И ставший спокойным купец
Договаривает цену.
ЛЕНИНГРАД
Как в первый раз,
Потусторонний берег
Нащупан.
Сквозь сетку Достоевского дождя
Неуловимым поворотом утра
Давно мне снившийся
Подъехал город.
Предостережением
Звучало: Ленинград!
На площади вокзальной
Нашлась толпа старушечьих людей
И незнакомые трамваи,
Рисующие лебединый полукруг.
Но город!
Стройные просторы
Из серости жемчужной и гранитной!
Город вел самоотверженною прямотою лиц
К мостам, дворцам, воде,
Где настигало
Дремучее головокруженье.
Я не узнала лепетной воды
В стальных каналах.
А Нева
Переполняла грудь
Неукрощенною угрозой наводненья.
… Какой ты сильный, сон!
Как ты волнуешь, город,
Недостоверностью туманного гранита,
Тяжелой драгоценностью воды,
Первою любовью,
С такой же, как в тебе,
Торжественной виной.
«Это не стуки ночные…»
Это не стуки ночные
Пытаются раскусить суть,
Это небо преувеличенной ласточкой
Любовники вместе несут.
Как малое — помогает великому!
Тепло ладоней — синеве небес.
Как великое — любит малое!
В дремной тиши — вспыхнул лес.
Ночь,
пересчитав вещи,
Их опустила на дно.
И вещим стало дыханье,
Когда ослепло окно.
От ласки —
преувеличенной ласточкой, —
Как от нежной ветки куста,
Голубое взлетело небо,
Чтобы вернуться —
устам.
«Ветла выходит сторожить дорогу…»
Ветла выходит сторожить дорогу,
Ольхе, как цапле, по колено влага,
Осинку явно угнетает строгость,
Резвиться вырвалась берез ватага!
Во власти липа дедовских традиций.
И мощен дуб на ясном берегу.
Лесным достоинством
осмыслю лица,
Я людям разветвиться помогу.
Сапожник, лодочник, бродяга ли с сумою
Есть много узловатых стариков,
Не вырубленных жизнью городскою
Из их дремучих полуснов.
Веселой хитростью, догадкою удачной
И с бережным движением к вещам,
Доверчиво давая место младшим,
Они навстречу шелестят годам.
И, кажется, что позабыло б лето
Одну из радостных своих страниц,
Когда бы не было лучами обогрето
Над удочкой долготерпенье их,
Когда бы около лесной дороги
Глубокий дед свой черный хлеб не съел,
Кому роптать осталось уж немного
На человеческий, безлиственный удел!
НЕИССЛЕДОВАННЫЙ МРАК
У каждого на память выжжен знак:
Лицо, число, чудовищная встреча,
Где неисследованный мрак,
На что не посягнет усилье речи.
У горя есть глубокие ходы,
Где реки тусклые, где камни и пустыни.
Есть ночи лунные у плачущей беды.
Восстанет горечь — и опять остынет.
Но в этом нестерпимом тупике —
Ни капли света! Ни клочка пространства!
Не сдвинуть ужасу, не переплыть тоске
Очерченного постоянства!
Так, пулей пораженный в грудь,
В противнике вдруг узнавая брата,
Не в силах мыслями перевернуть
Внезапности двойной утраты.
Тем зорче охраняю ясный свет!
Миную быстрое воспламененье гнева.
Нам дан на все просторнейший ответ
Безвластной кротостью
распластанного неба…
«Соседи жизни…»
Соседи жизни,
о друзья,
Источники целебной веры —
Деревья! Братья и мужья!
Моей надежды довод первый!
Железной жизнью утрудясь,
К вам льну поклонницей покорной.
Ветла! Родная липа! Вяз!
Со скрипом ель ветроупорным!
Сосны круто объемный ствол!
Я выговорила право,
Хотя бы тайным уголком,
Жить лиственно и величаво!
Несовершенство робких рук
На ветку с листьями меняю!
Безумье горечи,
Испуг —
На прорастание корнями!
СТАНСЫ
Я не хочу влачить
Ржавые кандалы смерти,
Когда вспоминаю Вас
В поле, при ветре.
Суетливые куры
Около серого сруба
Несомненностью превосходят
Помертвелые Ваши губы.
Нет, о загробных извилинах
Не берусь говорить много:
Испытываю сопротивленье
Перед немым именем Бога.
Друг, шедший рядом!
Порой беспримерно волнует
Памятное беспамятство
Со звездных поцелуев!
Сердце, минуя крепость
Непоколебимой могилы,
Сквозь дебри недоразумений
Губы находит милые…
В полях, залитых солнцем,
Жар душных объятий встречает…
Это душистое удушье —
Любовь ли? Верность? Не знаю.
ПОДЗЕМЕЛЬЕ
Ольге Жуковой
Ночью
земля —
подземелье,
Улиточьи покои,
Скрытых мест под почвой
Седеющая влажность.
В глубине подземной
Тысячелетний опыт,
А мы с тобой —
узкой тропкой,
Шуршаньем вспугнутых листьев —
Тени и шаги!
Спускаемся ниже и глубже.
Луны паутинный свет —
Слабым воспоминаньем
Ольховых расплеснутых веток
Над замершей рекой.
Под днем — область
Плавных напластований
С изгибом улыбки губ,
Смыкание в камни пород,
Бородки
Ссохшихся корней!
В корнях — рычанье тигров,
Обезьянье бесстыдство и жадность,
Почти не красота в отчаянной
Животной мудрости —
жить!
Земля, как душа, подземелье!
Мы никогда не видали
легкого света!
В земляном воздухе планеты,
Ольга моя,
Помни по горло:
Когти —
корни орлов!
ОЛЬГЕ ЖУКОВОЙ
«Иди же в глубь преданья, героиня…»
Пастернак
Ночная тьма
спаяла с высью землю,
Ввергая нас в небесные подвалы.
Цеплялась ощупью,
теряя направленье,
Жизнь женская,
как жалобная малость.
Пластом воздушным
под ногами —
сырость.
Дороги к дому
не было нам нужно.
Рудой полночной
пробирались миром
Ладонь в ладони! Дорог жемчуг
дружбы!
Я не найду среди других предметов
Той августовской Ольги в недрах ночи!
Нет, никакое пенистое лето
Черты той близости возобновить не хочет!
Но холодок левкойный
в локте
левом
Остался неисчерпанным
алканием:
Еще — перемещенья почвы
с небом!
Такого же признанья
на поляне!
ЗА ВЫСОКУЮ СМЕРТЬ!
Развенчанного дерева скелет!
Его не возродит ярчайшее из лет!
Обезображенное страшной смертной встряской,
Оно бесчувственно встречает лета ласку!
Каракулею привиденья
Застыло на черте уничтоженья!
О, только бы не гибели такой,
Отвергнутой и смертною страной!
Как превосходней смерть лесного пня!
Чернея, огрибев, он все влечет меня.
Голубоватым мохом поседев,
Он красным ягодам вокруг дает разбег!
В его распаде смертная страна
Высоким прошлым дерева отражена.
БРЮСОВУ
Посторонитесь
перед железным отчаяньем,
Похожим на силу,
Чем дышало Брюсова имя
Под небом синим.
Помните
всю особенность
Этой не теплоты,
Сухую яростность страсти,
Жадные поиски красоты!
Величавое отвращенье
Рядом с волею к жизни
Замкнутого человека
Без мирной отчизны.
Но безотчизной и наша становится
Жизнь
перед убылью силы
Когда вздрагивает морозом
Октябрь без Брюсова
У разрытой могилы…
ПРЕСТОЛ МИХАИЛА
«Царъ, да Ермак, да Сибирь, да тюрьма…»
Блок
Четыре орла по углам,
Четыре князя по сторонам.
Орлы серебрены, князья молоды,
Но все пригвождены
От правой до левой стены —
Государевы чины —
Кто присягой, кто золотом.
Бриллиантокоронен царь!
Как большая застежка, царь!
С бело-румяного лица
Кротко досада струится.
Что попросту не испить водицы,
Да с Евдокией — царицей
В зимнем сумраке не раствориться…
Четыре орла по углам!
Четыре князя по сторонам!
Каждый князь, каждый орел
Должен отяжелить престол,
Не имея других надежд,
Как неподвижностью пыла.
Серебро крыл, мех одежд
Прибавить к имени Михаила!
ЗВЕРИЦА ДРЕВНЯЯ — МОСКВА
Пленяюсь двориком Замоскворечья,
Где из-под камня только ключ не бьет,
Где вытолкнутый ледоходной речкой
Лежит недвижно камень у ворот.
От заливных лугов осталась только слава!
Но нищенская радость — вспоминать
Становится почти что величавой,
Перешагнув через отца и мать.
Как будто помнишь умыванье утром,
Зеленой тьмы свежительный рассол,
Не вырубленную лесную мудрость,
Густыми травами захлестнутый подол.
Та свежесть в жизнь вросла.
Тот стук в двери остался.
Зарытый клад не отдали поля.
Не выцвела малиновая ал ость
Зорь деревянного Кремля!
Слежу во всем:
Слежу в платках узорных,
В быту боярском,
В росписи цветной
Ту кряжистую непокорность,
Что отстоялось
каменной Москвой!
Красавица, нищий, старуха, бродяга,
Пожары, народный разгул, покаяние —
Все оборачивает отвагу
Вспять к временам деревянным.
В обеденный час собачье разъяряя,
Почти наезжая на ласковый садик,
Топтался, поводья в кулак зажимая,
По улице грязной Грозного всадник!
Блаженный бежит босиком до сегодня,
Колеса повозки поспешной хватая.
Шла в жаркую баню дебелая сводня,
К широкой груди узелок прижимая.
Мальчишка под лестницей голубя мучил.
Беседовал старенький странник о чуде.
Сгущались на небе громовые тучи.
Плыл гусь по пирам на серебряном блюде.
Ткачи, кузнецы, провожая закаты,
Отсвечивали волосатою грудью.
Хватали за спящее сердце набаты,
Плывя, расплываясь в полночном
безлюдье.
Покорность и ужас, как перед лесом,
Стояла в зрачках расширенных супруги,
Когда воротившегося из поездки
Она принимала могучего друга.
Леса, где хозяином филин узкоглазый.
Узорная сетка извилистых рек.
В кустарнике путаясь непролазном,
Бежал, задыхаясь, степной человек.
Так замысла цепкий удачливый корень
Встретил сочувственно лиственный звон.
Серые срубы осели вскоре
Русых, суровых, плотных племен.
Кругом — непочатая неизвестность!
Запах медвежий, шелест плывет.
Поехало речками с грузным плеском
Славянское дерево, мех и мед.
О, сколько здесь черпается утра
В преддверии истории, на заре!
О, дикие взлеты нетронутых уток.
Травы, не знающие о косаре!
Не город еще, а звериная тропка,
Кустарник, овраг, омут мутной воды!
Не город, а замысел, а сноровка,
Завязка малоизвестной Москвы!
Еще далеко до эпохи пречудной,
Когда заглядится Москва в зеркала.
Убогие вещи, немногие люди,
Простой разговор, да лихие дела!
«Как старшая…»
Как старшая,
высоко, издалека,
Моя не бывшая, не будущая дочь,
По-ангельски привольно волоока,
Ты с сожалением в униженную ночь
Моей души глядишь. Взглянув,
стремишься мимо,
Как лодка по морю, раздумчиво-легка.
Так для того ли я копила столько мира,
Чтоб рода цепь забросить в облака?
Так для того ли я отстаивала нежность,
Как белоцветный герб отличья своего,
Чтоб с горькой ясностью познать всю
безнадежность,
Чтоб уронить пред дочкой
старшинство!
ПОДЗЕМНАЯ МУЗЫКА
Все живое — безумно
Или пугливо и жалобно.
Смотрят взглядом одним —
Море, собака, яблоня.
Все мы — потомки мавров,
Скрытых вулканов, трав.
Огневеет в беге дыханье,
Раздувается ветром рукав.
Отражение каменной кручи
В очертаниях крупных бродяг.
Подгорелой подошвой топчем
Поля, тротуары, чердак.
Детский насторожен ужас
В стекле распахнутых глаз.
Играет подземная музыка
В рукопожатьях для нас!
Мокрым трепещет блеском
Глубоководная любовь.
Похаживают смерти,
Кончают пропастью кровь…
Юноша свет оставляет,
Где был так непрочно счастлив,
Нежное любопытство
Черным огнем опалив!
ТЯЖЕЛЫЕ ПОРОДЫ
Зима и город запирают землю.
Зеленой силы выключен приток.
Далеко где-то, у корней сосновых,
Болтается пресвежий голосок
Природной прелести. А у тебя
Два утра за месяца. Небес на пятачок.
Ложится снег ребенком вечно мертвым,
И тусклость оседает на плечо.
Как будто длится черный ход квартиры,
На месяца, на версты, во сто крат.
До глубины не чувствуются вещи
Сквозь блеклый электрический заряд.
Несчастнеют тела, плутают души,
Повсюду родится ползучий страх.
Мы растеряли вольные движенья,
А главное — тот гибкий запах…
Тогда ищу не звезд я путеводных —
В безводных недрах дорог путь камней.
Порфир, базальт — тяжелые породы —
Сочувствием содружественны мне!
Такое же пятнистое вкрапленье
В зажиме жизни — сердца минерал,
Там, где пришлось, под гнетом наслоений,
И из чего ты сам не выбирал…
БЕЗ УПРЕКА
Как белочка по сереньким утрам
Сверкаешь быстрым прыганьем на стульях!
Блеск влажный придаешь вещам,
Которые замерзли и уснули!
Я в старом женском колдовстве
Все недочеты зная, всю усталость,
За брошенную по глазастой синеве
Хорошенькую губок алость
Боюсь. Я сроки задержать хочу,
Муть низменную отмахнув широко,
И спинку обогреть дать лишний раз лучу —
Тебе,
так целостно не знающей упрека!
МОСКВА ЛЕТОМ
Тянется к обольстительным водам
Воспаленный июлем язык.
Никуда не уехавшие на воздух
Полны грохота вечной езды.
Язычницы в яркостных сарафанах,
В откормленных ягодах бус —
В парках культуры, на томных диванах,
Вонзают в плоды свой укус.
Грозой набухает великая стирка!
Не мало ли прачкам двух рук?
Полозьями ездит, как поезд, профыркав
По белой рубашке, утюг!
Не около водки, а около речки
Кондуктор и управдом,
Которых загаром бесчеловечным
Сравняло со взрытым песком.
Мужья, сыновья — все в разгаре, в разгоне,
В Сахаре огромных дней!
В разуплотненном вечернем доме
Убывает цепочка огней…
Ночь съедена белым полурассветом,
Работами над метро…
Врасплох и насильственно каждое лето
Все возрасты грабит восторг.
Купайся в дожде, бухгалтер усталый,
Стой с розой, милиционер!
Пока по столице ветвями усатый,
Полнобокий проходит зверь!
Потная подлость трамвайной давки,
Изуродованная страсть —
Прозрачны от первой встречной купавки,
Которую нищий продаст!
НЕУТОМИМОСТЬ
Пешеходы
В старых калошах,
Нарсудящиеся,
Заботливо
Покупающие вещи,
Угрюмые
В ожиданье трамвая,
Сутулые
От ветра —
Я люблю, люди, в вас
Неутомимость гномов,
Долбящих молотом
Недра!
Сколько дождливых прохожих!
Как спины,
Беспросветные лица!
Редкой радостью
Рыжая прядь волос
Запомнится!
Дар улицы.
Вспыхнет искра трамвайная
Синим узлом,
Рядом сосед осипший
Объяснит темный путь за заставу,
Мирно дохнув
Винищем!
Все! Каждые!
Теплые! Обыкновенные!
Смешавшие сверканье и скверну!
Только вам —
Слишком смертным —
Стоит хранить
Верность!
И в ежедневной, серой
Присутствуя
Людской гуще,
Люблю
Алгебраическую странность
Бесчисленного числа
Живших,
Живущих.
«Колючий груз» (1932–1936)
ЦЕХАМИ ГИБЕЛИ
Я почернела, как машина
Среди заржавленных машин.
Хромаю ослабевшей шиной
Среди толкучих рукоспин.
Отмучавшись страданьем женским,
В полумужской впадаю срок.
Наплакавшись по-деревенски,
Иду вперед по воле ног.
Завод громко стучащей жизни
Ремнями втягивает в дни!
Зажав губами укоризны,
Цехами гибели иди!
Повиноваться заставляя,
Винты и скрепы льнут к плечу.
К железной технике существованья
Холодный подбираю ключ.
КОЛЮЧИЙ ГРУЗ
Душа кричит, неся колючий груз
Позорных и обычнейших страданий
Среди кровавой зелени дерев,
Надменности многоэтажных зданий!
Душа трепещет в остром сквозняке,
В наитьях суевернейших сомнений,
Подскакивая рыбою живой
На раскаленной сковородке мнений.
О, как он узок, как не вознесен —
Безумный, серый, рыбий ужас!
Двусмысленно запутан лабиринт,
Смыкающийся с каждым годом уже!
Следы когтей, порвавших говор струн!
Прицел заостренного злобой глаза!
Отталкиванье грузное существ,
Среди которых надо плыть и лазить!
Не отличая дали от болот,
Мешаясь с медно-серою погодой,
Путем окольным, горьким и скупым,
Иду с неведомою мне породой!
ЯНВАРЬ
Откупоривают пространства холода.
Осколками потрескивают звуки.
Близка неумолимая нужда
И вечность обязательной разлуки.
Бежим, тяжелой высотою налиты,
Спасаемся в убогих норах!
Мороз — художник четкой нищеты
И человечьей, и вороньей.
Бежим по улицам не в силах отдыхать,
Исполнены натуги жесткой,
Чтоб голоса любимых услыхать,
Чтобы лицо не побелело воском!
Я стекленею до потери слез.
А рядом — служащий с пронзенными руками,
Не в силах выдохнуть мороз,
Пытаясь рану отогреть губами…
Сегодня лучший воротник
Алмазом воздуха распорот!
Неузнаваемые для себя самих,
Мы узнаем друг в друге только холод.
ГРЯЗНОТАЯНЬЕ
В то грязнотаянье январское
Мир был унижен, хром и стар.
Был неуместней трона царского
В губах зажженный женский жар.
Был стыд и страх, тоска подвальная,
Уклончивость русальих снов,
Привычкой ставшее отчаянье,
Был вдохновенья темный зов.
Я тему в тьме искала совести,
В дымящем пламени к тебе,
В полях, достойных страшной повести,
В моей испорченной судьбе —
Всю эту быль недостоверную,
Где так условна власть и честь,
Где рядом с жалостью безмерною
Яд сладострастия и лесть —
Направить в путь стихом размеренным
В надежде нежных берегов,
Чтоб выплыть лебедем уверенным
По синей влаге вольных строф!
МОРОЗНАЯ СЕРОСТЬ
В моей мастерской появились этюды мальчишек,
Носителей сорного ветра московских дворов.
Куда подевать мне грозный излишек
Разбойных улыбок и низких лбов?
О матери вспомнят они — для загибистой брани.
Им буфер трамвайный — конек-горбунок.
Махорка — им пища. И вряд ли кто вправе
Сказать полюбовно такому — «сынок».
Клеймят преступлением милые, нежные вещи,
Сам солнечный свет и само тепло,
Морозная серость и дождь бесконечный
Соседнее к ним образует пятно.
Они покусились на ручку дверную,
Посеяли щедро в округе словцо,
Переключаясь в систему иную,
Напрасно имеют глаза и лицо.
Безграмотность их — тысячеверстна.
Но, подменяя свистом вздох,
Они неспроста, хотя и так просто,
Пихаясь, толпятся на грани эпох.
«Жизнь говорит…»
Жизнь говорит:
«Встань в ряд
Унылых женщин, как вода осенняя.
Твой облетелый, выцветший наряд —
Тебя самой всецело выраженье.
Твоя дорога — тусклый коридор,
Надтреснутый каблук по каменному полу.
Не сетуй. Покорись. Не спорь.
И можешь постараться быть веселой.
В таких местах попробуешь найти
Ты сострадание попутного народа?
Поможет всяк с бесплодного пути
Пинком в могилу проводить урода!
Пенсионер, кассирша, хулиган —
Всех
соберу в моей дурной столовой!
Всех
засосет ползучий мой туман!
Всех
смертью накормлю не посоленной!»
ИЮНЬ
Дня серая ночь. Отъезд.
Сентябрь — в июньском-то воздухе!
Докучные ряби сует
В погоне за летним отдыхом.
Вокзалы. У всех на устах
Потертая ругань готовая.
Люди в очередях,
Ничем никому не новые.
Ах, вещи нет такой,
Такой исцелительной свежести
Перед скопленьем толпы
С ее ломовым невежеством!
В холодных промокших пальто
Больны все мы русской ненужностью,
И только пьяный — родной
В тисках сердитой недружности.
В окне замелькали поля,
Домишки железнодорожные,
|
|
|
