Глава 1 концептуальные основы анализа

Гаман-Голутвина О.В. Политические элиты России. Вехи исторической эволюции. М.: Интеллект, 1998. — 416 с.

ПОПЫТКА ДИАГНОСТИКИ

В истории России (и любого иного «месторазвития») ничто и никто не исчезает бесследно и не появляется заново. Всякая история — «колесо в колесе». В борьбе между теми, кто старается сделать, «как должно быть», и теми, кто хочет оставить все «как есть», всегда, в конечном счете, одерживают верх последние. Ибо «то, как есть», — в данном случае не данность, а сверхданность.

Автор книги «Политические элиты России» применительно к конкретному историко-государственному вопросу — становлению правящего слоя — довольно успешно пробует постичь эту сверхданность. Исходя из результатов анализа, проведенного многими авторами (В. Ключевский, А. Пресняков, П. Милюков, И. Солоневич, Р. Пайпс), О.В. Гаман-Голутвина в качестве постулата принимает сделанный ими вывод о том, что противоречие между потребностями государства в развитии и крайне неблагоприятными возможностями их удовлетворения — прежде всего из-за непрерывных войн и тяжелых природно-климатических условий — определило характер политических режимов России на протяжении всей ее истории. Способом разрешения этого противоречия, по мнению автора, стала мобилизационно-распределительная схема использования ресурсов посредством их максимальной сверхконцентрации и сверхэксплуатации, а также сверхнапряжение всех звеньев общества для его развития в чрезвычайных условиях. Такая мобилизационно-распределительная схема стала основой формирования соответствующего типа развития — мобилизационного (МТР). В подобной ситуации «инструментом организации принуждения выступают “жесткие” (авторитарные и тоталитарные) политические системы и репрессивные политические режимы. При этом на первый план взаимоотношений государства и гражданского общества выходит способность политической системы жесткими методами мобилизовывать различного рода ресурсы. Авторитаризм осуществляет эту функцию посредством мер принуждения; тоталитарная система прибегает к методам всеобъемлющего контроля за всей системой жизнедеятельности общества». Из этой посылки — вывод Гаман-Голутвиной: «При МТР возникает политико-центричный тип общества и идеологии и соответствующий тип формирования правящего слоя» («элиты», как определяет его автор вслед за Г. Моской, В. Парето, Г. Лассуэллом). Иными словами, отношения власти предшествуют отношениям собственности и выступают первичными касательно последних. Этим же обусловлена близость МТР к «азиатскому способу производства».

В отличие от МТР, инновационный тип развития (ИТР) основан на принципе опережающих инвестиций и использовании особых ресурсов, причем в понятие ресурсов входят также и общественные отношения, существующие прежде государства как такового и независимо от него. «Доминирование экономических факторов в системе факторов развития позволяет определить этот тип социальной организации как экономико-центричный», — отмечает Гаман-Голутвина. Соответственный ИТР политический режим — естественно, демократический (я бы уточнил: либеральный, поскольку демократия в ее аристотелевом понимании есть просто власть количественного большинства, а значит, возможна и при МТР).

Автор совершенно справедливо указывает, что МТР — это путь России, ИТР — Европы (вообще Запада). Она приводит яркую цитату из труда Г. Федотова: «Весь процесс исторического развития на Руси стал обратным западноевропейскому: это было развитие от свободы к рабству. Рабство диктовалось не капризом властителей, а новым национальным заданием — созданием империи на скудном экономическом базисе». Далее уже сама Гаман-Голутвина добавляет: «Анализ основных этапов развития российского общества и государства (Киевская Русь, «удельные века», Московское государство, Российская империя, СССР, современная Россия) показывает, что те из этапов русской истории, которые характеризуются как периоды развития, были периодами движения в мобилизационном режиме. Таким был московский период, ознаменовавшийся созданием централизованного государства; такой была восходящая фаза имперского периода; в мобилизационном режиме была осуществлена индустриальная модернизация СССР».

В данном пункте исследования его автор переходит к рассмотрению собственно элиты. «Основанием социальной стратификации в подобной системе выступает не различие имущественного ценза и политических прав, как это происходит в гражданском правовом обществе, а различие обязанностей перед государством <…> Вследствие приоритетности политических факторов в системе факторов развития по мобилизационному типу, доминирования жестких форм политической организации властная элита формируется в недрах государственных структур, что конституирует высший эшелон бюрократии в качестве политической элиты».

Используя в качестве критерия периодизации процесса становления элит в России сам тип правящего слоя, автор выделяет четыре основных периода, «когда традиционная для России модель элитообразования лишь изменяла свой внешний облик, сохранив содержание (выделено мною. — В.К.). 1) Период доминирования боярства — от начала государственности до 1682 г. (отмена местничества). 2) Господство дворянства — 1682-1825 (начало николаевской бюрократической канцелярии). 3) 1825-1917 — период доминирования имперской бюрократии. 4) 1917-1991 — господство советской номенклатуры”. Относительно этой хронологии можно спорить по частностям (на мой взгляд, боярство утрачивало свою роль уже в конце XVI в., а советская номенклатура как сословие складывалась в 1929-1937 гг.), но в целом схема понятна и приемлема.

Если описание происходившего до 1917 г. вполне соответствует ожиданиям читателя, — в нем присутствуют как убедительные наблюдения (отмеченное автором типологическое родство между деятельностью Александра I, причем не только начального периода, но в целом, и декабристов; характеристика бюрократии в качестве целенаправленно создававшегося орудия освобождения крестьян в противовес земледельцам и т.д.), так и ходячие схемы (о «беспомощности» Николая II, негативной роли Григория Распутина и т.д.), — то яркое впечатление производит анализ советского периода «элитообразования», очевидный в логике русской истории, но довольно неожиданный в современном контексте. Вот основной ход мысли Гаман-Голутвиной.

Реальная практика «элитообразования» в СССР осуществлялась не благодаря, а вопреки марксизму. «Известно, что доктрина Маркса и Ленина, выступившая в качестве теоретического обоснования социального конструирования в ходе социалистической революции, была построена на принципиально иных основаниях, чем те, что были использованы на практике в СССР: выборность и сменяемость высших руководителей, партмаксимум (зарплата не выше зарплаты квалифицированного рабочего), отмирание государства, наконец». И далее: «Несмотря на внешнее сходство курса сталинской политики на форсированную модернизацию с программой левой оппозиции, по содержанию сталинская революция не была реализацией курса Троцкого, а во многом предстала контрреволюцией в противовес революции Ленина и Троцкого. Если Троцкий делал упор на разрушительный аспект задач революции («В конечном счете, революция означает окончательный разрыв с азиатчиной, с семнадцатым веком, со Святой Русью, с иконами и тараканами», — считал Троцкий), то содержание сталинской революции не только не было разрывом с прошлым, но по существу означало возвращение к традиционной исторической модели российских модернизаций <…> Таким образом, в начале 1930-х гг. произошло возвратное историческое движение, причем даже не в эпоху империи, а в период Московского государства». Автор в ходе анализа явления сталинизма вновь обращается к свидетельству «христианского социалиcта» Г. Федотова, писавшего, что советский человек это прежде всего человек «старой Москвы» эпохи XV-XVII вв., а потому «Сталин и созидательно строит свою власть на преемстве русских царей и атаманов».

«Представляется обоснованной, — отмечает Гаман-Голутвина, — точка зрения тех современников и исследователей, которые выделяют две фазы сталинской революции: на первом этапе произошло закрепощение рабочего класса и крестьянства все более централизовавшимся сталинским государством (иначе говоря, был реконструирован аналог податных сословий Московского государства); в течение второго этапа аналогичная судьба постигла партию и интеллигенцию, которые стали служилым классом (причем служилый статус приобрел еще более осязаемые черты с введением в 1930-1940-х годах сталинской тарификационной сетки). При этом в ходе второго этапа революции — кровавой чистки 1936-39 гг. — на место уничтоженной большевистской партии пришла новая партия». Автор обоснованно приводит в связи с этим свидетельство Е. Гинзбург о том, что в период сталинизма «принадлежность к коммунистической партии являлась отягчающим обстоятельством, и к 1937 г. мысль об этом уже прочно внедрилась в сознание всех».

Все эти рассуждения и свидетельства вполне вписываются не только в картину сверхданности российской истории, но и в логику развития революции и контрреволюции, как она была представлена, в частности, французским философом и политиком Ж. де Местром. Более того, в такой оптике (здесь Гаман-Голутвина, по понятным причинам, кое-что не договаривает) ленинизм и белое движение, при всем различии их интенций, оказываются явлениями одной субкультуры — интеллигентско-прозападной, а сталинский период и все то, что интеллигенция презрительно называет «совком», глубоко укоренены во многих веках русской истории.

Называя советскую номенклатуру, вслед за последовательными марксистами (и, естественно, противниками «реального социализма») М. Джиласом и М. Восленским, «господствующим классом» советского общества, Гаман-Голутвина отмечает ее абсолютное «бесправие» (в европейском смысле слова). Номенклатурные привилегии носили исключительно временный и распределительный характер, соответствуя привилегиям служилых сословий Московской Руси. «Именно противоречие между правом распоряжения — действительно крайне широким, в отдельные периоды практически неограниченным — и правом владения, вернее, отсутствием такового, стало ключевым противоречием сознания советской номенклатуры, ставшим одним из побудительных мотивов перестройки». Автор находит в истории России аналогичный прецедент, некую «предперестройку» — «Манифест о вольности дворянской» 1762 г. Однако в силу своего очень ограниченного характера и иной внешнеполитической ситуации Манифест не имел тех далеко идущих последствий, какие получила конвертация власти в собственность в 1990-е годы. К написанному Гаман-Голутвиной я бы мог добавить: второй основной причиной краха «сословно-служилого государства» оказалось то, что номенклатура именно из-за своей консервативно-служилой природы была неспособна отказаться от принципиально антиконсервативной, «антислужилой» идеологии марксизма. Это оказалось еще одним, но не менее решающим противоречием «реального социализма».

Совершенно справедлив вывод автора о том, что «реформы 1990-х годов знаменуют трансформацию модели элитообразования более значительную, чем та, которая произошла в 1917 г., когда традиционная модель лишь изменила свой внешний облик, сохранив содержание». Более того, добавлю я, в 1989-1993 гг. фактически проводилас тт ь ревизия не только и не столько способа “элитообразования”, сколько всей российской государственно-политической парадигмы, попытка превращения политико- и этико-центричного общества в экономико-центричное, т.е. начались изменения «восточного» пути развития в пользу «западного». Результат, однако, оказался противоположным: вместо провозглашенной модернизации произошла «феодализация» общества, по сути, возвращение к организации XI-XII вв., с поправкой на то, что место родовой аристократии заняли финансовые группировки, чьи интересы, как правило, вообще находятся вне границ России. «Таким образом, — пишет Гаман-Голутвина, — выбор реформаторов эпохи перестройки в пользу казавшейся им суперсовременной модели — ценой разрушения традиции — закономерно обернулся возвратом к наиболее архаичным формам воплощения избранной модели».

К сожалению, выводы, которые делает из сказанного автор, находятся не на высоте яркого описания развития исторических форм прошлого (и недавнего тоже). В чем-то они даже удивляют своей наивностью. Возможно, это обусловлено и неправомерным употреблением понятия элиты, особенно применительно к деятелям позднесоветского периода. Для номенклатуры 1956–1991 гг. характерны, прежде всего, интеллектуальная слабость, связанная с элементарным незнанием каких-либо идеологических парадигм, кроме марксизма, и слабость моральная (бытовая ориентация на Запад при антизападнической риторике). События 1991 г. давали номенклатуре определенный шанс на «инициацию», но она не только эту «инициацию» не выдержала, но и вообще предпочла не принимать. Для Гаман-Голутвиной же «самое поразительное заключается в том, что возвратное движение произошло именно на том этапе, когда впервые в российской истории возникла реальная (а не формальная, как в начале ХХ в.) возможность перехода от мобилизационного типа развития к инновационному. Причем в данном случае совпали возможность и необходимость перехода к инновационной модели развития. Однако этот уникальный исторический шанс был упущен». Наивность исследователя здесь заключается в том, что автор, говоря о внешнем противостоянии России миру в прошлом, почему-то «отмысливает» его применительно к современности. Проект глобализации на самом деле означает всемирную «мобилизацию инновационных обществ», превращение «количества» либерализма в «качество» тоталитаризма. Для России в будущем глобальном обществе место заведомо не приготовлено, в том числе в силу ее «опоздания». И сознание этого должно внести коррективы в прежние представления об идеологическом противостоянии (коммунизма и антикоммунизма, например).

Весьма неправдоподобно выглядит и предложение о некоем «пакте согласия» и «рамочном соглашении» с государством распавшихся по интересам номенклатурных и финансовых групп, которое позволило бы сохранить «историческую и политическую субъектность» страны. На мой взгляд, вопрос следовало бы ставить принципиально иначе. Гаман-Голутвина негативно относится к «союзу крайне правых и крайне левых», о котором говорит применительно к периоду царствования Александрa II. Однако несколько позже К. Леонтьев только в таком союзе увидел залог спасения как монархии, так и российской исторической субъектности. Разумеется, прямые аналогии здесь невозможны, тем более, что сегодняшний «человеческий материал» сочетает в себе, по моему мнению, не лучшие, а худшие черты «тоталитарного» и «потребительского» человека (и в этом смысле «новый человек», о котором «мечтали большевики», действительно родился). Вместе с тем ныне вопрос может стоять только так: или гибель России в процессе «феодализации» с неминуемым поглощением иными крупными образованиями (перспектива «белого движения» времен гражданской войны), или мобилизация, на сей раз последняя и тотальная. Трагизм отечественной ситуации заключается в том, что сегодня такую мобилизацию, по крайней мере, на уровне видимых политических сил, в отличие от 1920-х годов, осуществить некому.

В самом конце рецензии хотел бы обратить внимание на то, что вышедшая в свет четыре года назад книга Гаман-Голутвиной “ Политические элиты России ” приобретает все больший интерес для читателя, поскольку она уже окружена рядом других публикаций на сходную или смежную тематику, а значит, возможны сопоставления мнений разных авторов.

Владимир КАРПЕЦ

 

 

 

http://gaman1.narod.ru/index.htm

 

Политические элиты России 2006

СОДЕРЖАНИЕ

 

ВВЕДЕНИЕ

====================================================================

 

Глава 1 КОНЦЕПТУАЛЬНЫЕ ОСНОВЫ АНАЛИЗА

12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: