 |
Формирование мобилизационной
|
|
|
|
МОДЕЛИ ЭЛИТООБРАЗОВАНИЯ
В МОСКОВСКОМ ГОСУДАРСТВЕ.
Состав правящего класса Московского государства можно очертить довольно определенно: это великий князь (впоследствии царь), высший слой служилого класса — бояре и высший эшелон духовной власти (Освященный собор). Основанием легитимации верховной власти в государстве оставалось удельное право наследственной собственности на территорию княжества. Способ рекрутирования верховной власти оставался традиционным для удельного права в течение ХV в. и большего периода ХVI в. Новый порядок на время установился после смерти Ивана Грозного, когда избрание и утверждение государей становится прерогативой Земских соборов (первым прецедентом стало избрание на царство сына Ивана Грозного, Федора Ивановича, на Соборе 1584 г.), что дало основание Г. Котошихину рассматривать период с избрания на царство Федора Ивановича и до воцарения Алексея Михайловича эпохой ограниченной монархии (117. С. 141). При этом история соборов богата свидетельствами подтасовок результатов волеизъявления их участников (наиболее известными из них являются свидетельства об избрании Бориса Годунова царем) (115. С. 351, 352).(см. сноску 1)
Этот новый — избирательный — порядок (при всей ограниченности подлинного всесословного представительства на соборах) явился огромным шагом вперед, способным существенно изменить облик правящей власти и знаменующий важный этап в развитии политического сознания общества. Еще большее значение в качестве источника верховной власти обретет Земский собор в ХVII в. благодаря действительно всесословному и выборному характеру своего представительства. Однако, к сожалению, Земский собор недолго будет учредительной инстанцией: “роковые условия” русской политической жизни не позволят ему стать постоянным механизмом элитной ротации.
|
|
|
Следующим после носителя верховной власти элементом в составе политической элиты Московского государства является правящий класс — боярство. Как указывалось выше, в этом качестве боярство (высший слой дружины и гражданской администрации) сформировалось уже во времена Киевской Руси. В качестве способов вознаграждения за несение службы в период Киевской Руси и “удельные века” выступали следующие: натуральный оброк, а впоследствии с развитием товарно-денежных отношений — деньги; занятие доходных должностей по центральному и областному управлению (кормления); земельные пожалования. В рассматриваемом нами аспекте важен тот факт, что еще в удельное время боярство стремилось найти источники стабильного дохода, не зависящие от воли и капризов князя, отношения с которым оформлялись посредством служебного договора. Решить эту задачу призвано было расширение вотчинного землевладения. Таким образом, уже в удельное время служилый класс активно стремился к землевладению, что со временем существенным образом изменило его положение к моменту образования Московского государства. Правда, как уже отмечалось, это слияние политической и экономической власти никогда не достигало такой степени автономии по отношению к центральной власти, как та, что сложилась в западноевропейских барониях.
По сравнению со временем уделов, во второй половине XV в. изменился и состав боярства. Образование централизованного государства и упразднение удельных княжеств привело в Москву не только служилое боярство в непосредственном смысле этого слова, но и бывших великих и удельных князей, утративших свои политические полномочия в связи с упразднением княжеств, что изменило и их юридический статус, и политическую роль: из полновластных хозяев своих земель они превращались в служилый класс. Это вновь прибывшее княжеское пополнение сливалось со слоем московского боярства, сложившегося в течение двух предшествовавших столетий.
|
|
|
Этнический состав боярского корпуса был чрезвычайно разнообразен и включал представителей русских, греческих, татарских, литовских, немецких родов. Анализ происхождения 915 служилых родов на основе изучения списков Разряда конца XVII в. показал следующий национальный состав: лишь 4,6 процентов из них были великорусского происхождения; 18,3 процента относились к потомкам Рюриковичей, то есть варягов; 24,3 процента — польского или литовского происхождения; 25 процентов — выходцы из других стран Западной Европы; 17 процентов татар и представителей иных восточных народностей; происхождение 10,8 процентов не установлено. Даже если учесть раннюю чрезвычайную смешанность и этнологическую близость варяжских и великорусских представителей и объединить эти две группы, то их объединенный процент составит лишь четверть всего состава, тогда как остальные три четверти служилого сословия имели иностранные корни (76. С. 177—179). Сходные по характеру данные приводил В. Ключевский по официальной родословной книге, составленной в правление царевны Софьи: русские фамилии составляли в этом списке лишь 33 процента; польско-литовские — 24 процента; немецкие — 25 процентов; татарские и восточные в целом — 17 процентов; 1 процент — неопределен. (100. С. 512).
Характерной чертой нового московского боярства стала его внутренняя неоднородность и строгая иерархичность. В этом новом составе московского боярства, сложившемся в объединившемся Московском государстве, выделялись следующие категории (в порядке убывания знатности): 1) бывшие великие князья (и их потомки) упраздненных значительных удельных княжеств; 2) бывшие удельные князья (и их потомки), потерявшие или уступившие свои уделы московскому князю, и представители наиболее знатных фамилий московского боярства, несшего службу в Москве еще до объединения Московского государства; 3) мелкие удельные и служилые князья и второстепенное московское боярство. Причем из 200 фамилий нового корпуса боярства лишь четверть представлена была собственно московскими фамилиями; остальные три четверти составляли выходцы из бывших удельных княжеств, в абсолютном большинстве принадлежавшие к княжескому роду.
|
|
|
В течение XV—XVI вв. складывается и иерархия чинов служилых людей Московского государства (думные чины, чины московские, чины городовые). В состав высшего эшелона власти входили лишь думные чины (бояре, окольничьи, думные дворяне). При этом служилые чины одновременно представляли собой генеалогические слои боярства: звание бояр получали преимущественно выходцы из знатнейших титулованных княжеских родов и немногих старых московских фамилий; большинство окольничих вышло из нетитулованных московских фамилий; представителям упавших московских боярских фамилий и удельных боярских родов был открыт доступ в появившийся во второй половине XVI в. чин думного дворянина. Практика служебных назначений этого времени регламентировалась следующей корреляцией: важнейшие должности по военному и гражданскому управлению получали бояре; второстепенные должности — окольничьи; думные дворяне назначались на менее значимые должности в гражданской, финансовой и полицейской администрации. (98. С. 134—140).
Необходимо отметить, что принципы карьерного продвижения трех основных категорий служилых людей (думные чины, московские и городовые) были различны: продвижение в рамках собственно элитарного слоя — думных чинов — осуществлялось “по отечеству”, то есть на основании знатности происхождения; служебное продвижение московских чинов регламентировалось двумя критериями — происхождением и служебной заслугой при доминирующем значении последнего; положение городовых чинов было основано на ратной службе (98. С. 162).
Принципом внутренней иерархической организации этого правящего класса стало “отечество”, “отеческая честь”, включавшая два критерия: знатность происхождения и служебную доблесть, а институт, регламентировавший внутриэлитные диспозиции между членами служилых фамилий на военной и административной службе при дворе, получил название местничества: “Вся лестница московских чинов распадалась на несколько отделов, и иерархическое движение было возможно для лица известного происхождения только на пространстве ступеней известного отдела. У каждого “отечества” были свои доступные ему чины”(98. С. 207).
|
|
|
Традиционно доминирующим в отечественном обществознании подходом к интерпретации местничества стала данная В. Ключевским характеристика, представлявшая местничество в качестве инструмента обороны аристократии от произвола верховной власти (100, кн. 1. С. 467). Согласно этой позиции, смысл местничества — в порядке определения места в служебной иерархии не благодаря личной доблести или служебной компетенции, а в качестве функции наследственной генеалогической позиции служилого лица и рода по отношению к другим лицам и родам, в результате чего боярство приняло вид замкнутой аристократической касты. Однако исследования Н.Костомарова в XIX в. и С.Шмидта в ХХ в. (см.: 114. С 62) показали, что местничество было явлением амбивалентным, и его функционирование в течение XV—XVII вв. претерпело значительную эволюцию: если на протяжении правления Ивана III и отчасти его преемника Василия III местничество использовалось княжатами для защиты своих привилегий, то правление Ивана Грозного существенно изменило его характер в пользу верховной власти: если в период болезни Ивана Грозного в 1555 г. боярская знать отказалась признать в качестве возможного преемника царской власти сына Грозного как потомка незнатного рода Захарьиных, то в 1613 г. именно потомок рода Захарьиных был избран царем. XVII век, отмеченный вытеснением из состава правящего слоя старых аристократических фамилий в пользу незнатных служилых родов, завершился законодательной отменой местничества в 1682 г. Г.Котошихин писал в этой связи: “прежние большие роды князей и бояр, многие без остатку миновалися”(117. С. 23).
Однако во второй половине XV — начале XVI вв. доминирующим началом местничества была порода, в этот период местничество выступало преимущественно инструментом обороны знати от верховной власти. В соответствии с порядком местничества приоритетные позиции в структурах новой московской власти заняла аристократия породы — “княжата”, то есть потомки бывших великих и удельных князей. Именно этот слой, составивший костяк правящего класса, владел огромными массивами земель, причем на льготных основаниях налогообложения. “Это, бесспорно, был высший слой московского боярства; до него лишь в исключительных случаях...поднимались отдельные представители старых некняжеских боярских фамилий” (205. С. 215).
|
|
|
Что касается влияния этой перемены на качество элиты, то ее отрицательные последствия несомненны, так как порядок местничества жестко регламентировал не только состав элиты, но и ход внутриэлитной ротации, блокируя выдвижение лиц на основе личных и служебных качеств, что не могло не способствовать консервации и зашлаковыванию элиты.
Важно отметить также и то, что местничество как механизм внутриэлитной ротации, вернее, ее блокировки, не только способствовал энтропии этого слоя, но и ослаблял его властные позиции в целом вследствие бесконечных внутренних распрей из-за должностной конкуренции. Кроме того, в таком виде местничество не просто ухудшало качество элиты, но означало нарушение важнейшего принципа формирования элиты в условиях мобилизационной модели — принципа всесословности обязанностей перед государством, определявшего вхождение в состав политической элиты на основе государственной службы. В Западной Европе, как известно, работали иные принципы: на ранних ступенях развития общества господствовал принцип знатности происхождения, а в новое время — принцип “владения”. В Московском государстве нарушение основополагающего механизма элитообразования не замедлило спровоцировать кризис.
Следует принять во внимание, что отъезд в Москву бывшего великого или удельного князя не означал утрату им своих земельных владений и властных полномочий в своих вотчинах. Более того, некоторые наиболее значительные вотчинники управляли своими землями в качестве уполномоченных московского царя. Необходимо также учесть колоссальный масштаб княжеского землевладения, а также способ приобретения этих владений: в отличие от потомственных бояр княжата получали земли не в результате пожалования верховной власти за службу, а по наследству. Таким образом, социальная дистанция, отделявшая эту категорию от иных слоев населения, была настолько значительна, что превращала эту родовую аристократическую землевладельческую знать в особую правящую касту, стоящую рядом с московским государем, возвышаясь над всем обществом и управляя им. “То были “государи” Русской земли” (205. С. 218).
Если во внешних контактах Московского государства его глава представал в качестве единовластного правителя, наследника великих империй прошлого — Римской и Византийской, то в глазах нового московского боярства он был лишь первым среди равных. И свое право на участие в управлении бояре рассматривали так же, как и право на свои вотчины: это право принадлежит им не в качестве пожалования московского князя, а как их священное наследственное право, перешедшее к ним от длинного ряда предков.
Таким образом, если в “удельные века” интересы верховной власти и правящего класса совпадали — служебный успех боярина зависел от карьеры его князя, — то теперь их интересы расходятся: сейчас они — соперники, претендующие на один и тот же объект — государственную власть. Отсюда — трещина в их отношениях, наметившаяся уже при Иване III. Слышится глухой боярский ропот и в правление его сына Василия III, хотя объективному наблюдателю объем властных полномочий боярства не кажется необоснованно урезанным (115. С. 147, 202—203).
Должностное измерение властных полномочий боярства выражалось прежде всего в том, что именно этот влиятельнейший слой княжеского по происхождению боярства обладал исключительным правом формирования верхнего эшелона высшего законодательно-распорядительного и судебного органа при царе — Боярской думы, которая к середине XV в. из эпизодически заседающего и непостоянного по составу органа, каким она была в удельных княжествах, превратилась в постоянно действующий орган с четко определенным составом (Судебник 1550 г. юридически закрепил законодательные полномочия Боярской думы). В строгом смысле слова именно носитель этого высшего чина думы и назывался боярином. Доступ представителям старых некняжеских московских родов был открыт, как правило, лишь в следующий думский чин — окольничих; и только в возникший в первой трети XVI в. чин думных дворян был получен доступ лицам, не принадлежавшим к княжеско-боярской знати и приобретавшим это право путем служебной доблести. Таким образом, “думские чины представляли собой разные генеалогические слои служилого класса, сложившегося в XV—XVI вв.” (100; кн.2, С. 77; 98;С. 134—140).
Последняя категория думных чинов, введение которой представляло собой механизм обновления строго аристократического состава правящего класса, была немногочисленной и значительно уступала по степени влияния высшим чинам. Практически в течение полутора столетий — до Смуты — Боярская дума имела закрытый аристократический характер и сосредоточивала в своих руках все три измерения власти — законодательную, исполнительную (в состав думы входили начальники приказов) и судебную. Кроме того, по мере необходимости в заседаниях думы участвовали высшие церковные иерархи (Освященный собор). Внутренняя специализация в среде правящего класса отсутствовала: одни и те же лица выполняли военные, административные и судебные функции.
Однако расширяющиеся политические притязания боярства поставили под угрозу равновесие власти: в начале XVI в. “стали друг против друга государь, шедший к полновластию, и боярство, которое приняло вид замкнутой и точно расположенной по степеням родовитости аристократии. Великий князь двигался, куда вела его история; боярский класс действовал во имя отживших политических форм и старался как бы остановить историю” (205; С. 195). Служба теряла смысл в случае наследственности владельческих и политических полномочий. Правящий класс, переставший служить, превратился в иждивенца. Реакционность позиций боярства заключалась в том, что оно стремилось вернуть управленческую модель Московского государства ко временам Киевской Руси — совместному родовому управлению, внутренние противоречия которого уже однажды привели к распаду государства. Судить об эффективности новой редакции совместного боярского правления можно по периоду несовершеннолетия Ивана Грозного, когда бесконечные распри Шуйских — Бельских — Глинских сыграли роковую роль не только в судьбе самих этих фамилий, но и стали причиной серьезной дестабилизации всей государственной системы. Впечатления детского ужаса перед боярскими распрями, немало способствовавшими формированию необузданного характера царя, а также боярская смута в период его болезни 1563 г. сыграли не последнюю роль в борьбе Ивана Грозного с боярством. Если отец и дед Грозного лишь осторожно ограничивали притязания родовой аристократии, то внутриэлитная борьба “Иван Грозный — бояре” стала центральной коллизией его правления.
Противостояние “царь — бояре”, вот уже в течение нескольких столетий остается предметом редких по накалу страстей научных дискуссий. Разные точки зрения по различным аспектам этой проблемы высказывали Д. Альшиц, Е. Белов, К. Бестужев-Рюмин, К. Валишевский, С. Веселовский, Л. Гумилев, А. Зимин, Н. Карамзин, С. Каштанов, В. Ключевский, В. Кобрин, Н. Костомаров, А. Маркевич, А. Панченко, С. Соловьев, В. Сергеевич, С. Середонин, Р. Скрынников, И. Смирнов, М. Тихомиров, Л. Черепнин, С. Шмидт, и др.
В ходе длительной научной дискуссии были высказаны различные оценки позиций сторон этого конфликта — от представления боярства в качестве аморфной и лишенной каких-либо властных амбиций среды, павшей жертвой безумного царя, до представления боярства в качестве агрессивной касты, посягнувшей на монаршие полномочия. Но каковы бы ни были подлинные устремления боярства, все основные элементы политики Ивана Грозного были направлены на ослабление экономических и политических оснований властных полномочий боярства.
Во-первых, на эту цель работала земская реформа Ивана Грозного, так как ее результатом стала замена всесильных бояр-кормленщиков выборными представителями местных обществ. Другой мерой Ивана Грозного, призванной найти опору верховной власти во внеэлитных слоях населения в ходе сначала неявного, а затем все более острого противостояния с боярством, был созыв Земских соборов. Традиции участия населения в представительном правлении известны со времен Киевской Руси. Но в Киевский период, а также в вольных городских общинах Новгорода Великого и Пскова времен их расцвета вече старших городов обладали большими по сравнению с княжеской властью полномочиями; по отношению к вече князь был в сущности властью исполнительной. В Москве середины XVI в. мы наблюдаем иное: верховная власть, обладая всей полнотой полномочий, стремится ротировать состав правящего класса посредством привлечения к управлению внеэлитных слоев.
Правда, состав Земских соборов XVI в. далек от модели подлинно представительного собрания вследствие доминирования характерного для политико-центричного общества “номенклатурного” принципа представительства: в заседаниях соборов участвуют представители правящего класса (царь, Боярская дума, Освященный собор) и двух влиятельных социальных категорий — высших слоев служилого класса и торгово-промышленного сословия с преобладанием первого. Но и эти последние не были выборными в непосредственном смысле: это были должностные лица, выполнявшие административные функции — гражданские и военные — на центральном и местном уровнях. Таким образом, по составу Земские соборы XVI в. напоминали совещания высшего эшелона административного управления — своеобразный “партхозактив”, как назвали бы его в середине ХХ в. И тем не менее, несмотря на усеченный характер представительства, созыв Земских соборов имели огромное значение: расширялся круг лиц, участвующих в управлении, а значит, закладывались основы открытого характера элитной ротации.
Но самым сильным ударом по владельческим и политическим позициям боярства стала опричнина. Этот феномен, как и противостояние “царь—бояре” в целом, и по сей день является предметом острейшей дискуссии, участие в которой выходит за рамки данной работы; можно лишь присоединиться к остроумному замечанию одного из историков о том, что опричнина казалась очень странным явлением как тем, кто ее изучал, так и тем, кто от нее страдал. Многие исследователи отмечают вовлеченность в орбиту ее кровавого колеса различных слоев населения, несистематический характер ее мер по отношению к главному адресату — боярству: “Вызванная столкновением, причиной которого был порядок, а не лица, она была направлена против лиц, а не порядка ” (выделено мною — О. Г.), — писал в этой связи В. Ключевский (100; кн.1, С. 493).
Иную позиции занимал С. Платонов, доказавший, что опричнина “действовала не “против лиц”..., а именно против порядка, и потому была гораздо более орудием государственной реформы, чем простым полицейским средством пресечения и предупреждения государственных преступлений”. С. Платонов видит в опричнине “реформу служилого землевладения”, “определенный план и систему”, “государственное преобразование”, “государственную реформу” (205; С. 228—229).
Сторонники “государственного направления” рассматривали борьбу опирающегося на дворян самодержавия с боярством в качестве центральной коллизии этого периода русской политической истории. К.Кавелин писал, что целью реформ Ивана Грозного было стремление “сломить вельможество, дать власть и простор одному государству”, а опричнину рассматривал как первую попытку “создать служебное дворянство и заменить им родовое вельможество, на место рода, кровного начала поставить в государственном управлении начало личного достоинства: мысль, которая под другими формами была осуществлена Петром Великим” (93; С. 54). Близка к этой оценке и позиция С.Соловьева, согласно которой Иван Грозный “решил покончить окончательно с князьями и боярами, искать опоры в лицах другого происхождения, точнее в младшей дружине” (243; кн.3 т.6, С. 436—437, 707—709).
Наша позиция заключается в следующем: действуя против лиц в масштабе половины всей территории государства, опричнина подрывала и действовавший ранее порядок. Следует разделять мотивы политики Ивана Грозного по отношению к боярству, способы и ход реализации этой политики, которая в период опричнины в руках психически неуравновешенной личности, каким, несомненно, был Иван Грозный, превратилась в орудие террора, “исказилась в сыскное учреждение по делам боярской и иной измены” (С.Соловьев), и объективный результат этой политики. По мнению А. Кизеветтера, правление Ивана Грозного и XVI в. в целом стали “одним из капитальнейших моментов нашей истории”, “крупным поворотным пунктом...По обе стороны этого века лежат две совершенно различные России: удельная и Московская Русь” (94***; С. 77).
Объективное значение политики Ивана Грозного заключалось в усилении тенденций мобилизационного развития и завершении политической централизации страны — как властной, так и территориальной. Традиционное противоречие российского политического развития — противоречие между задачами государства и его возможностями—в эту эпоху выразилось в противоречии между настоятельной потребностью в централизации страны и объективными возможностями и темпами осуществления курса на централизацию. Традиционным инструментом разрешения этого противоречия стали меры принуждения и насилия (вопрос о степени и масштабах их применения — вопрос особый), ибо решение задач в условиях дефицита ресурсов (финансовых и временных) и перманентно нестабильной внешнеполитической ситуации неизбежно восполняется использованием мобилизационно-компенсаторных механизмов, к числу которых относится применение мер принуждения. В этой связи можно сослаться на мнение известного отечественного исследователя В. Кобрина, полагавшего, что преодоление удельной политической и территориальной раздробленности страны было невозможно без эффективно функционирующего государственного аппарата. Именно отсутствие последнего (что само по себе есть проявление несоответствия возраста государства его целям) вынудило верховную власть использовать в ходе решения сложнейших внутриполитических задач грубую силу, открытый массовый террор: “В условиях XVI века надеяться на быстрые результаты централизации можно было, только применяя террор” (102; С. 160). Другой авторитетный отечественный исследователь эпохи Ивана Грозного А.Зимин писал, что ко времени введения опричнины наиболее мощными форпостами удельной децентрализации страны были Старицкое княжество, Новгород Великий и церковь (86; С. 41). Именно по этим целям был нанесен удар, а объективным результатом опричнины стал разгром этих очагов децентрализации.
Кровавая резня в Новгороде, имевшего в глазах Ивана Грозного крамольную репутацию (в состав опричников не вошел ни один выходец из Новгорода), не была случайным эпизодом, а стала элементом общей стратегии мобилизации: ликвидация обособленности и экономического могущества Новгорода явилась необходимым условием завершения борьбы с территориальной раздробленностью, а ликвидация политической оппозиции в Новгороде — феномена, которому нет места в мобилизационной модели — устранила препятствия на пути выстраивания монопольной властной вертикали. Фактически Иван Грозный применил к политической оппозиции тактику переселения по политическим мотивам, которую ранее использовали его дед и отец по отношению к политически неблагонадежным боярским родам в период покорения Новгорода Великого и Пскова. В целом же падение Новгорода означало фиаско “олигархической” модели элитообразования в условиях, когда единственным средством выживания социума является использование мобилизационных механизмов.
С точки зрения процесса элитообразования, главным результатом опричнины стало существенное ослабление экономического основания властных полномочий “княжат” вследствие коренной реорганизации системы боярского землевладения. С.Платонов, детально исследовавший территориальную карту опричнины, пришел к выводу: “Можно, кажется, не сомневаться в том, что такой пересмотр был вызван соображениями политического порядка...для опричнины были отделены как раз те местности, где еще существовало на старинных удельных территориях землевладение княжат, потомков владетельных князей” (205; С. 224). Исследования историков в нынешнем веке подтвердили позицию С.Платонова (см. напр:86; С. 42; 234; С. 291, 293).”Царская опричнина обрушила свои главные удары на княжескую знать и выдвинула на авансцену нетитулованное старомосковское боярство” (234; С. 291, 293).
В ходе опричнины, охватившей к 1570-м гг. половину всех земель государства, княжата теряли родовые вотчины и получали взамен земли на условиях поместного (то есть временного и условного) владения, причем в тех территориях, где напрочь отсутствовали исторические и психологические основы, питавшие нравственное и политическое влияние княжат. В результате наследственная знать была уравнена в положении с иными категориями служилого класса: княжата превратились в рядовых служилых землевладельцев. Таким образом составляющая элиту родовая аристократия возвращалась в исходное положение правящего класса в политико-центричном обществе: принадлежность к элите есть функция службы.
Прямым следствием этой меры стала замена “феодальных” элементов политической организации “бюрократическими” — окончательное разрушение остатков удельных отношений, сохранившихся в вотчинах: с уходом вотчинников исчезли и традиционно существовавшие в родовых поместьях военные формирования, а служебный люд, обязанный службой вотчиннику, автоматически превращался в подданных государя. Эти меры юридически уравнивали всех лично свободных граждан государства в их отношении к верховной власти — вотчинник и его служилые люди становились ровней.
Другим следствием опричнины была усиленная мобилизация земель в качестве объекта поместного владения, жестко увязывавшего право землевладения с государственной службой. Пополнение казны за счет направления в нее кормленых откупов в результате отмены кормлений создавало некоторый финансовый фонд для ускоренного создания нового служилого (ставшего впоследствии правящим) класса — дворянства. Фонд этот был, впрочем, незначительным — денег в казне по-прежнему не хватало, что предопределяло острую нужду государства в землях для поместной раздачи. В этой связи обращение вотчинных земель в поместную раздачу становилось катализатором процесса создания нового правящего класса.
Между тем новый служилый класс был жизненно необходим, и прежде всего в связи с постоянными войнами. Условия, вызывавшие необходимость перманентной мобилизации, сохранялись: международное положение Московского государства делало его похожим на военный лагерь, с трех сторон окруженный врагами: война шла на всех границах; состояние непрерывной войны стало нормой для государства, так что иностранные дипломаты при русском дворе констатировали: для русского государства — случайность мир, а не война (100; кн.1, С. 514).
Однако вклад Ивана Грозного в дело формирования нового служилого, а в перспективе — правящего—класса драматически неудачен. Неродовитый и незнатный Алексей Адашев, поднятый Грозным на правительственную высоту “избранной рады”, являлся для царя в начале его правления как бы прообразом новой когорты правящего класса. Впоследствии образ Адашева был заменен фигурой опричника. Итог этой “кадровой политики” в финале царствования печален: место Адашева занял Малюта Скуратов.
Личностное и государственное измерение этой “элиты” известно: бестрепетные палачи беззащитных, в минуту настоящей опасности татарского погрома Москвы 1571 г. они дезертировали перед лицом сильного и вооруженного врага. А судьбы лидеров опричнины могут служить подтверждением идеи конечной справедливости и воздаяния каждому по делам его: практически все руководители опричнины периода 1565—68-х гг., а также духовные лица, в той или иной мере причастные к преступлениям опричины (будучи зачислены на опричную службу или иным образом — как сторонник опричного правительства новгородский архиепископ Пимен, способствовавший падению митрополита Филиппа (Колычева), осмелившегося поднять голос в защиту невинно осужденных), в конечном итоге стали жертвами запущенного ими кровавого террора.
Таким образом, эпоха Ивана Грозного стала периодом формирования мобилизационной модели элитообразования. Необходимость решения опережающих степень внутренней зрелости общества задач, и прежде всего перманентная военная мобилизация для обороны от внешних агрессий, вынуждают верховную власть волевым образом создавать правящий класс посредством наделения управленческого класса привилегиями за службу. Естественное стремление властной элиты превратить полученные за службу привилегии в наследственные вынуждает главу верховной власти “ускорять” созревание последнего посредством репрессий, результатом которых не может не быть откат и элиты, и общества на рубежи, еще более уязвимые, чем исходные. Таким образом, исторический возраст этноса есть важная детерминанта политического процесса. Кстати, именно в отставании общества от задач государства К. Кавелин видел главную причину неудач Ивана Грозного: “За какие реформы не принимался Иоанн, все они ему не удались, потому что в самом обществе не было еще элементов для лучшего порядка вещей. Иоанн искал органов для осуществления своих мыслей и не нашел; их неоткуда было взять” (93; С. 55). А если принять во внимание другой рок московской, а затем и российской политики — необузданность страстей, непотухший вулкан этногенеза, то станет понятным мнение Н. Карамзина, сравнившего итоги правления Ивана Грозного с последствиями татарского ига. Мобилизационная модель есть инструмент решения чрезвычайных задач в чрезвычайных обстоятельствах, есть сильно действующее средство, использование которого за пределами крайней необходимости чревато тяжелейшими последствиями для общества. Посетивший Москву уже после смерти Грозного, в 1588 г., английский дипломат Дж. Флетчер отмечал глубокое социальное потрясение, всеобщее недовольство, напряжение и упадок народного духа, вызванные опричниной: “Столь низкая политика и варварские поступки (хотя и прекратившиеся теперь) так потрясли все государство и до того возбудили всеобщий ропот и непримиримую ненависть, что (по-видимому) это должно кончиться не иначе, как всеобщим восстанием” (278; С. 31—32). Если принять во внимание мнение историков о том, что одним из истоков Смуты начала XVII в. стали потрясения опричнины, то пророчество Флетчера можно считать отчасти сбывшимся (см. сноску 2).
Итак, в чем объективный, не зависящий от мотивов лица, их осуществившего, результат гонений Ивана Грозного на бояр? С нашей точки зрения, меры Ивана Грозного по формированию нового правящего класса стали компонентом общей стратегии мобилизационного развития, ключевым механизмом которого является централизация власти и ресурсов. Выше отмечалось, что механизмом рекрутирования политической элиты в условиях политико-центричного типа общества является принцип вознаграждения за службу. Однако имманентным и естественным стремлением служилой элиты является конвертация власти в более стабильные источники дохода. Реализация этой интенции в виде широкого распространения служилого землевладения и трансформация принципа элитного рекрутирования (на место служебной заслуги пришел принцип наследования) изменили характер и функции правящей элиты: она утратила тонус, обрюзгла и повисла гирей на ногах общества, а ее ежеминутно грозящие перерасти в смуту местнические склоки ставили под угрозу безопасность государства, ведущего перманентную войну. Призрак Киевской Руси, распавшейся в результате княжеских усобиц, мог обрести плоть. Он и обрел плоть, как только к тому появился повод: Смута начала XVII в. во многом стала результатом боярских интриг. Конечно, боярские распри были не единственной причиной Смуты — имел место целый комплекс причин. Но нежелание княжеской аристократии служить “Годуновым да Захарьиным” сыграло главную роль: первый Самозванец был только “испечен в польской печке, а заквашен в Москве” (100; кн.2, С. 151). В этой связи ограничение политического влияния боярства, обеспечение единодержавного характера правления верховной власти, восстановление “служебного” принципа рекрутирования новой элиты было необходимо.
Однако способ осуществления этой модернизации — чудовищно-насильственный и жестокий — с трудом позволяет использовать понятия с позитивным аксиологическим содержанием для характеристики этого процесса.
Характеристика правящего класса в Московском государстве была бы неполной без освещения роли высшей церковной иерархии, “по должности” входившей в состав политической элиты. Высшие иерархи церкви составляли Освященный собор, принимали участие в решении важнейших государственных вопросов: по мере надобности заседали в Боярской думе, когда та обсуждала имеющие отношение к религии и церкви вопросы, участвовали в заседаниях Земского собора и т.д. Церковь деятельно поддержала объединительные усилия московских князей. В этой связи заслуживают особого упоминания и почитания имена митрополитов Петра, его преемников митрополитов Феогноста, Алексия и Ионы. Более того, о нравственном влиянии деятелей церкви свидетельствует тот факт, что Москва стала церковной столицей еще до того, как превратилась в политическую столицу централизованного государства. Однако в целом реальный политический вес духовенства в XV—XVI вв. был незначительным, отчасти, по его собственной вине. XV—XVI вв. — время упадка церковной, и в первую очередь, монастырской дисциплины, давшего обильную пищу для известной бурной полемики иосифлян и н<
|
|
|
