 |
Сказание 15. О желании верить
|
|
|
|
Это будет позже.
Когда слово «герой» на земле перестанет казаться чем-то новым, когда Эллада услышит поступь Геракла – Победителя Чудовищ, когда Дионис займет свое место среди Двенадцати, а в огнях смертных очагов запылают искры от улыбки Гестии…
Да, это будет позже, но острие памяти капризно. Оно не желает ровно скользить по песку: то в ямку провалится, то на холм взберется, а то вообще скакнет через несколько вех и прикинется коварным торговцем: всучит что-то невнятное, ненужное, на что потом ты будешь пялиться в недоумении: откуда оно у тебя в голове-то взялось?!
Вот и это – то ли из глаз жены, то ли вообще от тещи долетело, а может, Афина или Афродита поделились, сами того не заметив.
- Вечно ты всех хочешь поссорить, Эрида!
- И в мыслях не было! В мыслях!
- А по-моему, это интересный вопрос…
Общество богинь гомонит, захваченное возможностью поспорить. Вопрос, брошенный вскользь – всем вопросам вопрос: а каким должен быть настоящий муж? По такому вопросу и не захочешь – а влезешь в спор и выскажешься, на радость зорко следящей Эриде.
Хотя нет, выскажутся не все. Деметра точно промолчит: она отворачивается от пиршественного стола и сминает в пальцах край плаща, по лицу так и видно, что она прямо сейчас может привести пример, каким муж быть не должен. С длинным перечислением недостатков мужа и вотчины.
Гера тоже слова не вставит, тем более – что у нее-то и слово одно: «Верным». И много тяжких вздохов после него. Потому супруга Громовержца кусает губы и хмурит брови: чего тут обсуждать, каким мужу надо быть, тут надо придумывать, как Гераклу еще напакостить…
А остальные – с удовольствием.
- Красивым! – вдохновенно взмахивает рукой Афродита, и Эрида с Гебой тут же обмениваются горькими вздохами: вот бы им такие ямочки на щеках! – Хорошо сложенным. И уметь целоваться. Обязательно. Еще он должен…
|
|
|
- Мыться! – громко, свистящим шепотом помогает Эрида под общее хихиканье. Киприда брезгливо кривится – вспомнила вечно чумазого мужа.
- И конечно, он должен быть без изъянов: не кривой, не горбатый, не…
- Гефест? – невинно вставляет Геба.
- И уделять жене время, а не пропадать в этой своей кузнице! – цедит свысока богиня любви, и гневный румянец ей идет точно так же, как все остальное.
Геба разносит нектар, хихикая в ладошку: «Буду знать, кого выбирать…»
- Ласковым… - плаксиво тянет Амфитрита. – Нежным… как… как… утренний бриз… Чтобы мог сочинить песню… на ушко что-нибудь нашептать… сказать жене, какая она красивая… спросить ее о чем-нибудь…
- Разве дядя у нее не спрашивает? – шепотом удивляется Артемида. Афина криво усмехается.
- Спрашивает. Думаю, спрашивает, у кого лучше фигура: у него или у Зевса.
- Веселым муж должен быть, - смеется Ирида. – Что толку с вечно хмурого? А вот если он и пошутит, и улыбкой обогреет, и с остальными попросту, а не свысока: станцевать, попировать… вот это муж!
- Огнем… - медленно тянет Ата и можно поручиться, что лжет: так и полыхает озорными искорками из бирюзового взора. – Страстным, влюбчивым, опасным. Чтобы нельзя было предсказать. Чтобы каждый день – заново…
Кто-то возражает: «Ага, с таким огнем и ты – как головешка». Эрида не прячет довольной улыбки.
Афина-дева задумчиво чертит пальцем узоры на богато расшитой скатерти.
- Мечом, - тихо говорит она, - с умом настолько же острым и блестящим, как клинок. С мудростью, столь же разительной. Таким мужем можно гордиться и восхищаться. И не стыдно следовать его приказам, потому что они мудры.
Гера отвлекается от выдумывания мести Гераклу и смотрит на падчерицу с тайным сочувствием. Шевелит губами: «Мудры, а как же…» Ох, не знает Афина семейной жизни. «Жена, прикажи подать ужин, я голодный», - куда тут мудрее!
|
|
|
- Тогда уж копьем, - усмехается еще великая девственница – Артемида. – Точно идущим к своей цели. Стремительным. Воинственным…
- И чтобы хорошо владел… своим копьем! – давится смехом разбитная Геба. Артемида мгновенно начинает краснеть. Она алеет постепенно, заливается зарей, начиная с шеи… Когда закатный цвет тронет кончики ушей, Геба начнет за кого-нибудь прятаться: знает нрав сестрицы.
Беседа становится громкой, каждая богиня доказывает свое, Эрида потирает руки, и тихий голос не сразу можно разобрать в яростном споре.
- Не копье. Щит.
Персефона примостилась рядом с матерью и была незаметной все это время, а теперь с чего-то ей вздумалось заговорить. Но не с остальными, потому что она не ждет, что все примолкнут и ее услышат. Глаза самой несчастной на Олимпе богини устремлены не на пиршественный стол, не на мать – в необозримую даль.
- Щит, за которым можно не бояться. Который закроет от любого зла. Встанет перед тобой и примет удар. Щит… муж, который готов заслонить жену от любой… любого… копья. Каким бы оно ни было. В чьей бы руке ни лежало.
Она роняет слова жемчужинами с разорванного ожерелья, не замечая, что спор смолк, и все смотрят на нее, и многие горько улыбаются.
- Только вот такие щиты теперь не куются, - негромко говорит Гера, и остальные кивают, опять вступают в спор, нет-нет да и бросают взгляд на молчащую Персефону: «Щита захотела… как же!» Персефона тихо улыбается. Кивает головой. Повторяет послушно: «Теперь – не куются». Принимает от переполошившейся Деметры кубок с душистым нектаром.
Глаза же так и устремлены – в дальнюю даль, в зеленые холмы памяти, где кипит вечное противостояние: сутулый воин замер перед гордым Владыкой.
Владыка грозен, сияет гневом, готов разить.
Воин оскалился, глаза горят из-за спутанных прядей, вот-вот с губ сорвутся слова непоправимее молнии…
Владыка отклонился назад: нужно, чтобы размахнуться – и метнуть холодное пламя из кулака.
Воин стоит странно. Будто закрывает кого-то.
Воин не знает, что из зыбкой дали будущего зеленые глаза глядят на него с нежностью.
|
|
|
Это будет после – и будет ли когда-нибудь?!
А пока…
- В Элевсине!
- Нет, в Аркадии пещера!
- Остров Скирос! Много вы, трещотки знаете…
- А я говорю – он ее прямо у Коцита! Потому и дочка получилась… ну, эта, Мелиноя…
Шепоток понижается на два тона. Глубокомысленно цокает язык досужей сплетницы – Гебы, дочери Геры и Зевса.
- А что там с дочкой?
- Да ну, говорят – уродилась страшнее Гефеста…ой, ну прости, Афродита, но муж у тебя…
- А я слышала у нее рога были. Или хвост? Или рога?!
- Не знаешь точно, так и не говори! Она после рождения из самой себя двоих сделала!
- Это то есть как?!
- Ну, раскололась надвое! Раздвоилась! А потом еще Владыку с собой возлечь заставила, а Персефона-то ничего и сделать не смогла – дочка Зевса все же…
- Персефона тоже Громовержца дочь. Э-э, ничего ты не понимаешь, Аид, небось, сам…
- Шшшш!
Мечутся опасливые взгляды по стенам, скользят по креслам из дорогого палисандра, стол обшаривают. Опасливые – но и горящие: ах, какая новость! Ну, как не обсудить?
- Так что там с Мелиноей?
- Да то! Она как с Аидом возлегла – как начала опять делиться! А потом за мужиками как пошла гоняться по всему миру-то!
- Ну, это ты уже через край, Эвтерпа. За кем там гоняться? За Танатом?
- Шшшшш!!
- Там еще и Гипнос, и его дети – боги снов, и Ахерон, и…
- Еще Харона вспомни…
- Да этой… ну, Мелиное… в том-то и дело, что ей все равно – что Гипнос, что Цербер… в общем, пока там разобрались, пока начали этих Мелиной потихоньку убивать...
- Да-да, Геката, я слышала, штук десять факелами спалила!
- А после Владыка первую – ну, настоящую Мелиною - уже сам в Тартар сбросил. Не потерпел.
- Ага, ну конечно. Свое получил – и в Тартар…
- Шшшшш!!!
Вылетело у матери Аполлона и Артемиды – богини Латоны – из рук рукоделие. Кто-то опрокинул чашу с амброзией. Потекло на пол молоко, смешанное с нектаром и медом – источник божественной молодости. Запятнало лунно-желтым цветастый пеплос Талии.
Пометались взглядами еще – не торчат ли уши всеслышащего Гермеса в дверном проеме? Афродита склонила голову, поднося к точеному носику кусочек льняного полотна, пропитанный новыми благовониями.
|
|
|
- М-м, - лен затрепетал, удостоившись одобрительной улыбки. – А что же бедная Персефона?
Круглощекая бойкая Геба, механическими движениями разливая нектар и амброзию, зафыркала в кувшин.
- А ей-то что? При таком муже – куда хуже-то? Наверное, рада была!
Ирида – богиня радуги и вестница богов (по этой причине тоже изрядная сплетница), покачала в руках чашу с жертвенной водой из Стикса. Протянула вполголоса:
- Ты разве не слышала? У нее же с Зевсом не в первый раз. Еще когда она совсем девочкой была…
Этого я не слышал раньше.
Этого я не собираюсь слышать – сыт на сегодня по горло.
Приоткрытая дверь выпустила беспрепятственно. Надменно хмыкнула Ананка за плечами – прищелкнула по гладкой поверхности хтония.
- Как низко ты пал, мой маленький Кронид. Подслушивать за олимпийскими сплетницами…
Это для тебя – подслушивать. Для меня – узнавать, долго ли стоять моему миру.
Мы с ним продержались год, знаешь ли, Ананка, - и за год я не слыхал от тебя ничего особенно путного.
Когда Геката выбрала ту нимфочку, имя теперь не помнится, – ты молчала.
Когда в моем дворце рождался ребенок Зевса, и Персефоне приходилось подделывать родовые муки – молчала.
И когда нимфа стала беспамятной тенью на асфоделевых полях, отведав «укрепляющего настоя» из рук добрейшей Гекаты.
Когда Персефона, не двигаясь и не говоря ничего, смотрела на писклявый багровый сверток, который придется назвать дочерью.
Ее дочерью и Зевса.
Смотрела – двумя осколками зеленого мрамора. Как на меня после похищения. Глазами, в которых не было ни отблеска материнского чувства – и Гекате пришлось выхватить у моей жены из рук ребенка: Трехтелой показалось, что сейчас писклявая девочка полетит головой в скалу…
Ты молчала, Ананка, когда я принял невозможное решение: сделать что угодно, но не допустить Зевса до встречи с дочерью. С… обеими дочерьми. Мой брат никогда не был дураком, а Персефона никогда не умела притворяться настолько хорошо, стоило ему бы увидеть ее взгляд…
Ты молчала, когда пошли слухи. Всего-то стоило позволить Гипносу нести любую чушь, какая в голову взбредет, а Гермесу продемонстрировать слегка развороченное подземелье.
Нет, не молчала, тут ошибся. Сказала:
- Будь осторожен, обращаясь к молве бессмертных, невидимка…
Теперь капризная и хилая Мелиноя упокоилась в пасти Тартара: глотнула из Амелета и провалилась в бездну в полубеспамятстве, избавляя меня от необходимости ввергать ее туда силой.
Сизиф пирует где-то у себя во дворце, подтверждая этим мою слабость.
Зевс, получив очередную порцию истерик от Геры, угомонился и решил все замять.
|
|
|
А проклятая, неумолимая молва спасает мой мир с каждым днем все больше: кто только не обсасывает эту тему с упоением: Дионис (а с ним все сатиры и все вакханки), Аполлон (все оракулы, аэды, музы)…
Ширится молва. Головы отращивает. Обрастает подробностями. Успокаивает как может: чего ты, мол, Владыка Аид? Твоему миру еще стоять да стоять – благодаря мне, конечно.
Ее уже никто и не просит, а она все спасает…
Спасает мир, отбирая жену.
- Что ей нужно на берегах Коцита?
Два месяца – а Геката все не ответила мне на этот вопрос.
- Спроси ее сам, Владыка.
Трехтелая – ты думаешь, я не спрашивал?!
Жена умеет молчать лучше меня. Молчит не молча. Отвечает, не отвечая.
- Разве я не могу побродить меж плакучих ив, царь мой? Они напоминают мне об Элевсине… Да, конечно, в Нисейской долине не растут плакучие ивы, но мне хотелось бы, чтобы они там росли. Так я пойду?
И я опять невидимкой маячу за ее плечами, пытаясь угадать: что она ищет между опавшими ивовыми листьями, между мерно качающимися асфоделевыми головками? Чьи следы там видит?
И опять ничего не увижу и бесшумно вернусь во дворец, и взгляд жены все так же пристально будет исследовать полумертвые отмели Коцита, и стоны реки плача будут заглушать ее шаги…
- Игра в бессилие не хуже прочих, Аид-невидимка, - ласково шепчет Ананка. – Главное – не заиграться.
В последние несколько месяцев она приобрела необъяснимую тягу к таинственности.
Квадрига нынче была подозрительно смирной. В мир мы явились без пронзительного, оповещающего о появлении ржания, и Эфон не скалил зубы на Никтея, и Аластор не старался тяпнуть собратьев. Смотрел разочарованно и тыкался в плечо, будто хотел сказать, что я забросил своих скакунов.
Мир хранил угрюмое молчание – старику не нравились перемены. Может, он тоже считал, что я заигрался… или что зря тогда не ввязался в противостояние. Обиженно зыркали асфодели бледно-желтыми кошачьими глазками. Понуро смотрели скалы – вернулся, как же… что от тебя хорошего ожидать?
Скользнула вдоль извилистого берега Стикса несмелая тень. Приблизилась, глядя слегка затуманенными от долгого пребывания на асфоделевых полях глазами.
- Твоя жена, Владыка, просила тебя присоединиться к ней.
Тени никогда не приветствуют. Они уже никому не могут желать радости.
И никогда не передают хороших новостей.
- Она у Коцита?
Девушка склонила голову. В присутствии Владыки ей было не по себе. Торопилась вернуться к тонкому, дарящему утешение в смерти аромату, к подобию посмертного сна, к грезам, из которых ее вырвал приказ владычицы.
Я кивнул – возвращайся. Русло Коцита достаточной длины, но найти на берегах этой реки жену я уж как-нибудь да сумею – глядя взглядом Владыки сквозь мир.
Сегодня она не бродила – стояла неподвижно. Глядела туда, где кромка наполненных стонами вод смыкалась с мягким, как пыль, серым песком – сперва эта смесь образовывала бурую кашицу, потом песок шел вверх, к берегу, и в нем узловатыми корнями путались ивы. Ивы свешивались шатром над берегом, стояли, согнувшись, словно простоволосые рабыни, наказанные суровым господином, и косы сизо-зеленых ветвей колыхались в огненном сумраке подземелья.
- Ты вернулся, мой царь, - тихо сказала она, хотя я не докладывался ей о своей отлучке.
В последний год жена оставила красные наряды и вернулась к зеленому – только темно-зеленому. Закат, кораллы, кровь, гранаты больше не мелькали в ее облачении, нынче длинный хитон был оливковым. Волосы, сжатые сеткой, заключенные в плетеный плен, неприятно кололи глаз.
-Это здесь.
- Что?
- Это случилось здесь, - она подняла руку, указывая на песок со следами ее сандалий. – Из-за этих ив он появился. Эти камни видели его улыбку, когда он сказал мне: «Радуйся». На этом песке…
Она смотрела на меня снизу вверх, и ни следа безумия не было в ее глазах – сухих и усталых.
- Я все время вижу это. Не только в снах – не надо карать Онира или Морфея, это не они, я знаю. Я помню это… И с каждым днем все больше. Что у него были горячие губы. Что мне в волосы набился песок. Запах мускуса…
Примолк Коцит – придушил стоны собственных вод, испугавшись немого крика своего Владыки: молчи!! Нет, река плача и стонов, ты можешь скорбеть и дальше, это я не тебе.
- Ты слышал, какие сплетни распространяет Дионис? Зевс взял меня еще до замужества, когда я была совсем девочкой – обольстил, как мать, в виде золотого змея. Я родила Громовержцу сына – Загрея, Диониса первого. Мальчик жил на Олимпе и игрался отцовскими молниями, а ревнивая Гера подговорила титанов убить его. И моего сына разорвали на части и съели, и только сердце его Зевс зашил себе в бедро, из которого после явился Дионис второй. А там, где упала кровь Загрея, с тех пор растут гранаты…
- Каждый на Олимпе знает, на чьей крови растут гранаты. Твоя мать…
- Моя мать сопротивлялась дольше остальных – а теперь поверила и она. Прислала ко мне Ириду, - смешок холодной бронзой вгрызся в воздух. – Утешить и сказать, что память о ее внуке живет в юном Вакхе.
Понятно. Дионис решил себе обеспечить и бессмертное прошлое тоже. Замести метлой из сплетен историю с Семелой и приписать в свои матери дочь Громовержца.
- Вот так, царь мой… Зевс наигрался с дочерью, а потом отдал ее своему брату – пусть пользуется, не жалко. Владыка Аид накормил дочь Зевса зернами граната, выросшими на крови ее сына – и это навсегда привязало ее к миру мертвых, и Зевс пировал на свадьбе дочери – а почему нет! Всегда можно наведаться, потешиться еще…
Я зажал ей рот. Молча потянул к себе. Она не сопротивлялась, но и не прижималась к моему плечу – смотрела поверх ладони усталыми изумрудами.
Я никогда больше не обращусь к молве, молчал я. Я понял – как всегда, с опозданием, может, кто другой на моем месте понял бы быстрее.
Мы так смеялись над тем, что вера смертных в прошлое или будущее человека способна переписать свитки Мойр…
Мы даже не спросили себя: на что способна наша собственная вера?
Мы привыкли, что человек, которому смертные сотню раз повторят то, что он – собака – начинает потихоньку лаять и выискивать у себя блох.
Мы не подумали о том, что могут сделать с нами самими песни аэдов и всеобщая убежденность.
- Мнемозина говорит: память смертных – податливая глина из которой они лепят что хотят, - прошептала жена. – Когда ее спрашиваешь о богах – она молчит или смеется. Скоро я вспомню, как усмехалась моя дочь Мелиноя, поднимаясь с твоего ложа. А потом иное сотрется и эта память станет истиной…
- И ты спрашиваешь меня – зачем я вмешался тогда? Думаешь, если бы ты и впрямь родила Зевсу – было бы легче?
- Нет, я тебя не спрашиваю, царь мой. Просто та история все больше кажется мне наваждением, дурманом Лиссы, просто я все меньше верю, что это было… Ответь мне, Аид, – это было?!
Мое произнесенное имя раскололось о воздух скорлупой – выпустив на свет понимание.
И два ответа легли – как два невидимых жребия.
Да, было – я выступил против Громовержца, поставил на кон свой мир, произнеся: «Я открою Тартар», поставив женщину выше своего владычества. Ответ тяжкий, который мне придется повторять ей снова и снова и который будет грузом лежать на ее плечах – потому что нелегко себя чувствовать разумной в толпе безумных.
Нет, не было – Громовержец взял что захотел, гранаты выросли из крови убитого титанами Загрея, Мелиноя была низвержена мной в Тартар, а не провалилась туда благодаря своей невообразимой глупости… Ответ легкий, который будет грузом лежать на моих плечах – ибо нелегко чувствовать себя безумцем в толпе разумных…
- Верь в то, во что хочется верить, - сказал я, отпуская ее и поворачиваясь спиной.
- Ты мудр, маленький Кронид, - одобрила Ананка из-за плеч. – Есть выборы, которые не дано сделать даже Владыкам.
- Ты подлец, Аид-невидимка, - отозвалось что-то внутри голосом Гекаты. – Здесь не было двух ответов. Был один: «Я никому тебя не отдам»
- Ты зараза, сынок, - проскрипели из Тартара. – Ну что стоило произнести это: «Никому не отдам» - и мы бы встрепенулись, увидев луч в своей тьме: ибо тот, кто не почитает свой долг высшим – рано или поздно пренебрежет им…
Голос жены за моими плечами так и не раздался.
* * *
- Подойди. Можешь смотреть.
Я запустил дела. Шастая на Олимп невидимкой в погоне за свежими сплетнями, забросил суды, а теперь вот расплачиваться.
Локоть – на подлокотнике трона, щека опирается на кулак. Бойтесь Владыку, о умершие!
И не смотрите с надеждой на трон по правую его руку. Туда и сам Владыка не очень-то заглядывает.
Весна во плоти который день сидит с потухшим, задумчивым взглядом. Не перечит решениям мужа. Не вступается за несчастных. Просто смотрит, что-то решая про себя – и тени не осмеливаются ее ни о чем просить.
- Лета и асфоделевые поля – твоя участь.
Разъевшийся к старости воин – двоюродный братец, а может, сынок Эвклея с виду, - не торопится уходить от престола. Смотрит печальными, налитыми глазами.
- Это потому что брюхо, да? Непрекрасных в Элизиум не пускают?
Эак уже перестал давиться после таких вот фраз. Теперь смирно лезет в свой золотой сосуд нашаривать новый жребий.
А в действо вступает сам Эвклей. Неизвестно, как он угадывает такие моменты.
Распорядитель выкатывается на середку зала и обвиняюще тычет тени в живот толстенным пальцем.
- Это – брюхо? Это – брюхо?! Вот это – брюхо! – и лупит себя по чудовищному пузу, которое превращает распорядителя в шар. Брюхо колыхается, будто диковинный морской зверь. – Вот, как блаженные-то выглядят! А ты – недожрал, куда тебе на блаженство!
Керы-беды смеются, скаля острые зубы. Эринии многозначительно хлопают бичами. Шепчутся и хихикают сыновья Гипноса, сам Гипнос давно залился смехом…
Персефона, ради которой и старается верный Эвклей, не улыбается. Тихо катает в руках гранат.
Тень воина смотрит на Эвклея с ужасом, а тот скалится, показывая застрявшие в редких зубах куски.
- Ничего-ничего... баранов резать умеешь?
- Ум-м-ме-ее-е… - чуть слышно долетает из бедного вояки.
- И чего стал? А ну пшел! – и утаскивает воина к Лете, а потом на кухню, а может, в кузницу, или куда он там еще этих теней девает.
Персефона рассеянно поглаживает гранат на ладони. И я стараюсь не замечать этого – потому что не знаю, гладит она сейчас символ нашего брака или сосуд с кровью своего сына Загрея, Диониса Первого… сына Зевса.
- Подойди. Можешь смотреть.
Тень юноши в низко надвинутом на лицо капюшоне бредет, волоча ноги. Останавливается перед троном.
- Хайре, Владыка! Привет и тебе, о прекрасная супруга повелителя мертвых!
…и извлекает из обтрепанного рукава кадуцей.
Гермес Психопомп, кланяется и распрямляется, роняя капюшон на плечи. Глаза – два чистейших родника, хоть зачерпывай и пей кристальную правду.
Ясно. Просить о чем-то явился.
- Пеший, - удивляется Гелло за троном. – Вестник. Глаза хитрые. Куснуть?
А ведь и правда: Психопомп пришел ногами. Без талларий – неужто потерял или Церберу скормил?
- О, Владыка, я хотел бы рассказать тебе одну историю. Говорить ли мне при всех, или…
С Гермеса станется понарассказывать… да и какие ко мне могут быть дела от Олимпа, разве что заметили, что Сизиф еще живой.
- Пусть говорит, царь мой, - вдруг подала голос Персефона. – Его история меня развлечет.
Царица села свободнее, блеснула глазами, даже, кажется, забыла на миг о гранате – и я кивком позволил вестнику говорить.
Вернее, повествовать о том, что я хорошо знал и сам. Наслушался на Олимпе.
И ревнивые вопли Геры передавали историю Персея, сына Золотого Дождя, довольно точно – и чувств в ее рассказе было больше, куда там Гермесу!
Она вбежала, когда Афродита готовилась к купанью. Влетела с пылающими щеками, распугав нереид и богинь.
«Мразь! Тварь!! Похотливый сатир!!!»
За Герой бежала измученная Гестия, умоляя: «Сестра… тише, не надо… он услышит…»
«Пусть слышит, приапоголовый бог похоти и разврата! Не молниям бы лежать у него в колчане! Вор! Дождем, это ж надо – золотым дождем!!!»
- Дождем? – встрепенулась Афродита, жестом отсылая прислуживающих наяд и харит. – Неужто дождем?!
- Дождем… - обреченно кивнула Гестия…
- …Акрисий боялся пророчества до безумия. Крон не боялся своих детей так, как царь Аргоса боялся, что у него родится внук! Казалось бы, кто мешал этому смертному поступить как Крону? Не хочешь есть внука живым – опять же, пример Тантала есть! Но Акрисий, видно, не додумался. Просто заточил дочь в подземелье. Но в подземелье ведь есть щели, через которые может проникнуть, - смешок, - могучий… И Зевс Громовержец проник к прекрасной Данае золотым дождем, а вскоре она забеременела и родила сына. И вот, Акрисий, не решившись убить божественного внука…
Персефона вскидывает брови: она о таком не слышала. Мне хватило: я стоял невидимкой в углу, пока Гера бегала по покою, заламывая руки.
Дважды она чуть на меня не наткнулась.
«…позаботился о сыночке!!! Этот глупый смертный засунул его и его шлюху-мать в ящик и швырнул в море. О, если бы я знала! Мойры перерезали бы их нити в тот же день! Но он, оказывается, договорился с братцем – и ящик выбросило на этот остров, чтоб недород иссушил его на многие годы! Я сделаю так, что дети там никогда не будут рождаться! Эту… и ее ублюдка подобрал рыбак. Отвел во дворец басилевса! Вырастили его!!! О, если бы я знала, если бы я только знала…»
Гера в своем гневе была великолепна. Щеки горели царственным пурпуром, взгляды метали молнии (Циклопам таких не выковать!). Она даже посуду ухитрялась бить величественно. И визжать ругательства, не теряя ни капли царственности.
А Афродита прятала улыбку превосходства. Потому что знала, что только к ней Гера обратится со словами: «Спасибо тебе со своим сынком – хоть кто-то поддерживает!» И всхлипнет, кривя лицо.
И тогда можно будет принять вид ложной скромности, а он потрясающе идет к белому хитону.
- …басилевс Полидект внезапно воспылал к Данае греховной страстью и стал домогаться ее, - бровками, взглядами, жестами – Гермес помогает себе всем. Надо же, чтобы слушатели прониклись – как именно басилевс стал домогаться. – Персей, храбрый юноша, вступился за мать. И тогда коварный царь измыслил погубить сына Зевса. Он потребовал от него доказательств родства с Громовержцем. А доказательством должна стать…
Гермес понижает голос. Глаза картинно выпучены – не косые ничуть.
В зале такая тишина, что слышно, как воды Стикса текут вдоль стен. Из воды, кажется, высовываются уши. Подземной титаниде тоже интересно.
- Голова Горгоны Медузы!
«Очень надеюсь, он сдохнет», - с удовлетворенной улыбкой выдохнула Гера, когда ей сообщили последние сплетни.
Гермес еще не закончил. Он уже расписал, как храбр и прекрасен молодой герой (женская часть свиты и половина мужской изошла слюнями). Как он умен и как любит мать (несомненно, лучший способ доказать это – сложить голову на краю света). Но теперь нужно еще разукрасить ужасы предстоящего подвига.
- Знаете ли вы, кто такие Горгоны? О, это страшные твари… тела их покрыты медной чешуей, когти остры как бритва, а крылья блестят золотом…
Керы с Эриниями переглядываются и хмыкают: это? страшно? Ты наших-то стигийских видал?! Пфе… крылья золотые. Тоже, выделываются.
- …на головах – извиваются ядовитые змеи! А Медуза – единственная смертная из них – одним взглядом своим обращает людей в камень!!
В рядах свиты – откровенная зависть. Керы шепчутся восхищенно: змеи! в волосах! А если Гекату попросить – нам бы так… пусть бы наколдовала.
Персефона тихо поглаживает гранат.
- Я помню Медузу, - говорит вдруг. – И ее сестер, Сфено и Эвриалу. Все они были прекрасными – дочери морских богов. Прелестнее нереид. Про Медузу говорили, что она равна красотой Афине… она и была похожа на Афину внешне. А потом ею овладел властелин морей Посейдон – взял силой на плитах храма Афины. Говорят, что разгневанная Афина после этого сделала ее чудовищем. Я не верю в это. Всем ведь известно, что между Посейдоном и сестрой часты раздоры… Думаю, Медуза обратилась в чудовище сама – от боли и гнева. А сестры последовали за ней.
Жена улыбается. Участи Медузы Горгоны, которая не смогла пережить одного позора, а может, еще чему-то. Вестник сбит с толку и косится на меня в растерянности: как продолжать?
- Сестры Горгоны доставили много теней в мой мир, - говорю я. - Не так ли? Разорванные смертные, смертные с выпитой кровью, обращенные в камень…
- Мир ударил – и они бьют в ответ, - почти неслышно звучит голос жены. – Я навещала их на острове, который они выбрали жильем. Приглашала переселиться под землю. Предлагала свою защиту…
Хорошенькое было бы тогда задание для юного Персея. Оно закончилось бы где-то около Цербера, в Элизиуме стало бы больше на одного вояку, а через кости героя переступали бы сотни теней, год за годом…
- Они отнеслись ко мне без почтения и отвергли предложение с презрением. Сказали, что не хотят ничего от тех, кто в родстве с Олимпом. Еще говорили, что не имеют ничего общего с подземными чудовищами.
Бедный Гермес щурится изо всех сил, кадуцей ходит в руках ходуном: куда ж ты, важный разговор, катишься, ведь совсем же не туда…
- Мне стало жаль брата! – нашелся все-таки посланник. – Молодой и цветущий… юноша… могучий герой… вся жизнь впереди… я отдал ему свои сандалии, чтобы облегчить тяжкий подвиг… и свой меч тоже.
И, конечно, сделал это без приказа державного отца. Зевс, само собой, и не знает.
- Афина, сестра моя, также решила помочь Персею в бою! Она отдала ему свой щит – тот, что блестит как зеркало, - свита послушно ахает и охает, и посланец глядит бодрее. – Но сестра мудра. Она поняла, что не уйти герою в живых от бессмертных Горгон – если только герой не будет невидим…
Может, я все-таки плохо играл эти годы? Зевс не убежден до конца – все пробует, не фальшивое ли бессилие у братца там, под землей? Видно, я его впечатлил тогда своим «Я открою Тартар». Забыть не может.
Шлем Владыки на смертную голову… в чужие, незнакомые руки…
- Еще никогда мой шлем не надевал смертный. Пусть даже и сын Громовержца. Этому не бывать.
- Владыка, так ведь герой…
- Герой смертен. Пусть свершает подвиг без невидимости – от этого подвиг будет еще более велик. А если он умрет – что ж, в моем мире достаточно сыновей Громовержца.
- Владыка! – вмешалась Персефона умоляюще. – Пощади же моего брата, ведь не по своей воле он идет на этот подвиг! Прошу, дай Гермесу, что он просит! Твой шлем вернется к тебе, как только Персей добудет голову Медузы. Царь мой, ведь ты так справедлив…
Я помолчал нужное время. Пожевал губами – нарочито не глядя на жену, вслушиваясь в напряженное дыхание свиты. Обронил небрежно:
- Те, кто оскорбил царицу подземного мира, должны понести заслуженную кару. Бери.
Гермес от облегчения чуть носом в пол не ткнулся. Понес какую-то чушь о том, что вот, Владыка мудр…
А подданные шепчутся очень одобрительно: Владыка-то – не только мудр, а еще и мстителен! Наш, в общем, подземный.
Персефона подняла на меня глаза много позже – когда Гермес вестником подвига упорхнул из зала, сжимая обеими руками драгоценный хтоний, когда много раз было произнесено «Подойди. Можешь смотреть», когда не одна тень услышала о своей загробной участи.
Глаза жены были спокойными. Ясными. Полными непонятной уверенности. И вопрос в них был не тот самый – невысказанный и ставший привычным в последнее время, а легкий, поверхностный: «Я все сделала правильно?»
Я едва заметно опустил подбородок вниз.
- Любопытно, - тихо обронила тогда Персефона. – Чем кончится эта история со шлемом?
Появлением великого героя – Горгоноубийцы, чем же еще.
- Думаю, вскоре ты увидишь Медузу Горгону в числе твоих подданных, - отозвался я равнодушно.
Я бы двузубец поставил, только спорить со мной здесь вряд ли кто согласится.
* * *
На поверхности опадали последние яблоки. Летели с ветвей по утрам – хрустящие, покрытые черными точками, прихваченные первым дыханием зимы. Звонко барабанили по разноцветному гиматию земли.
Средний мир обернулся престарелой кокеткой, которой сообщили, что за ней вот-вот явится Танат Жестококрылый. Кокетка нарумянила щеки ярко-алыми закатами, подкрасила губы осенними цветами, достала из сундуков расшитый золотыми и алыми нитями пеплос, голову укрыла покрывалом, сотканным из туманов и тонких паутинок. И сидит, благоухая спелыми фруктами и прелой травой, высматривает ужасного бога смерти: а что, хоть никакой, но мужчина…
Гелиос тоже решил напоследок порадовать: солнечные лучи свысока целовали простывшую за ночь землю, и к полудню скорчившиеся от холода цветы робко приподнимали головки: вдруг лето?
Наверное, в такое время не хочется умирать.
Впрочем, Медузу Горгону не спрашивали.
Гермес как всегда успел первым: вернул шлем с поклонами и поведал историю – как водится, взахлеб. И о том, как отчаянный Персей в поисках пути летал к старухам-Грайям (а то божественных подарков надавали, а куда лететь – не сказали). И как этот герой подкрадывался к спящей Медузе, поглядывая в зеркальный щит – вестник показывал, причем так правдиво, что никто и не усомнился, что так и было (хотя кто узнает, как там было, Персей-то был в моем шлеме?). И как голова Медузы покатилась на землю, и родились из хлынувшей крови белокрылый конь и трехголовый великан – плоды страсти Посейдона…
Гермес бы еще и больше рассказал, только очень спешил узнать – чем там все с Персеем закончится. Оставил шлем и дунул обратно: хоть и пеший, а быстрее крылатого.
Медузу Горгону он провожать ко мне не стал: чудовище с дорогой под землю не ошибется, да и сестры проводят, почему бы нет.
Но она пришла без сестер. Сама. Стояла, хватаясь за шею, - крутобедрая, с округлыми плечами, пухлыми губами, про таких говорят – «есть, за что подержаться». Посейдон таких любил… любит.
Черные волосы то шипели змеями, то свисали развившимися прядями, на лице на миг прорастала чешуя – исчезала, показывались клыки, уродуя рот…
Тень не знала, какой ей быть после смерти. Тень была безумна.
- Ты хочешь, чтобы я посмотрела тебе в глаза? – проскрипела Медуза алыми, безукоризненной формы губами. – И не боишься стать частью своего трона, Кронид Подземный?
Свита прятала взгляды – а ну, мало ли. Да, конечно, тень. Ага, убили и голову забрали.
Но все-таки…
Я молчал, опершись щекой на кулак. Смотрел на первое чудовище, убитое смертным. В пустые глаза, которым больше никого не превратить в камень.
Подонок, на троне расселся, судить будет, брата бы лучше судил, подонок в черных с серебром одеждах и багряном гиматии, на золотом троне, а рядом – жертва, на троне поменьше, глупая жертва, думает, что владычица, не знает, что в мире есть только подонки и жертвы, подонок с черными крыльями, подонок вытаскивает жребии из сосудов, толпа крылатых подонков хихикает над чем-то, перепархивает, еще один с чашей, а вон у того лицо синюшное, и он, конечно, тоже подонок…
Хаос Первородный, да ее нужно топить в Лете, а не поить из нее! На Поля Мук? Разве что в качестве карательницы. Запихнуть в Стигийские болота и пусть там плавает по трясине…
- Владыка! Позволь мне сказать!
Никогда еще Персефона не заговаривала до того, как я вынес приговор. Повернулся, чтобы осадить жену взглядом – женщина, знай место!
Замер.
В летней зелени глаз прячутся солнечные зайчики. Из золотой сетки, под которую подобраны волосы, вырвался на лоб одинокий завиток, радуется свободе. На юных щеках – поцелуи румянца.
Здесь, в моем дворце, в моем мире, а не там, с матерью, Кора – разве может такое быть?!
- Прошу, о царь мой, разреши мне взять ее в свиту! Пусть искупит свое зло служением.
Свита дышать перестала вслед за своим Владыкой (только я - по другой причине). Медуза схватилась за шею, вытаращила глаза и замерла: половина лица прекрасна, вторая – уродлива, змеи на макушке шипят.
Жертва что-то просит, как будто подонков можно о чем-то просить, или она за меня там просит, да какая разница, за себя бы попросила, а она еще улыбается, зачем-то этому подонку улыбается…
Очень многообещающе улыбается: ты уж только не откажи, царь мой, а награда – потом, когда останемся вдвоем…
- Ну что ж, бери.
Только вот на что она сдалась тебе, Кора? Решила обзавестись собственным крылатым вестником с морозящим взглядом (а то у мужа есть, а у меня нет, непорядок)? Или все-таки из жалости?
Жена, получив мой кивок, поднялась с трона, приблизилась к Медузе на глазах у всех свиты. Сказала ласково, будто перед ней было пятилетнее дитя (не чешуйчатое, не клыкастое, а простое такое, красивое):
- Пойдем со мной. Не бойся.
Подземные провожали глазами свою царицу молча. Крутить у виска пальцем не осмеливались. Но вот скрести затылки когтями никто не запрещал, Оркус даже презрительно фыркнуть осмелился - и сделал вид, что это кашель.
Пожалуй, самой примечательной была мина Гекаты. Трехтелая пялилась вслед Персефоне-владычице, которая, успокаивающе бормоча что-то, тащила за руку Медузу Горгону к выходу. Трехтелая силилась закрыть три о
|
|
|
