 |
Сказание 16. О клятве Стиксом и выборе пути
|
|
|
|
У Владык не бывает любви. Бывают жены и любовницы.
Друзей у них тоже не бывает. Подданные или враги.
Еще у них нет домов – дворцы или тюрьмы.
Нет семей – союзники или завистники.
Несокрушимые истины встают, заслоняя косматыми головами небо. Выше Гекатонхейров.
Нет, не бывает, не может, невозможно, не случается…
Только ведут себя истины как-то по-детски. Кривляются, плюются, бессильно подпрыгивают… кулаками грозятся. Все не могут дотянуться до двух фигур, стоящих напротив.
«Не бывает! – захлебываются криком истины. – Не бывает, не приходит, не для них, немыслимо, несбыточно, непостижимо… Не бывает!!!»
«Да, - молчат двое напротив. – Но мы – есть…»
«Глупости! – визжат истины. – Мы – несокрушимые! Мы – для всех! Спросите у Зевса, спросите у Посейдона! У Владык не бывает…»
«Да, - кивает юноша с железными крыльями. – Но я есть. Он бездарно дрался, мой ученик. Он чуть было не пропустил удар. Но я все еще здесь…»
«Нет! – закатываются в истерике истины. – Вас нет! Есть мы – единые, верные, писанные в предвечные времена, не знающие исключений… да ни для кого не знающие, а уж тем более – для дурных невидимок!»
«Да, - шепчет юная богиня, сжимающая нарцисс. – Но я есть. Прошло много лет. Он пытался, он много раз пытался… но я все еще здесь…»
«Нельзя!!! Нельзя совмещать то и это, нельзя гулять босиком по раскаленной нити между двух пропастей! Однажды свалишься! В божественный, властный холод, не знающий не просто любви – увлечений! В вечную скуку, не ведающую не просто дружбы – признательности и приятельства! Или вообще…»
Куда? Ну, куда? Я зря жду ответа истин, разглядывая закатные отблески ихора на пальцах. Истины подавились сами собой.
|
|
|
Наверное, рассмотрели за плечами двоих – тех самых, которых не может быть – другие, смутные фигуры.
Девочку с огоньком в ладонях. Зубастую тварь с извивающимся хвостом. А вон там кто-то пузатый.
Несокрушимые истины обиделись и ушли. Теперь шмыгают носом из дальнего далека и повторяют, что вот, никто же… не может же быть, чтобы Владыка – и…
Отражение в черных водах улыбается – улыбка усталая. Улыбка того, кто слишком долго гулял над двумя пропастями по нитке, а потом взял да и свалился.
Жаль, несокрушимые истины не останутся до конца. Чтобы увидеть в зеркале памяти того единственного, кто умудрился свалиться дважды.
В разные пропасти.
Двое, которых на самом деле быть не должно, тоже собираются уходить. Только посылают вопросительные взгляды: мы – точно есть? Битва закончена, и твое лезвие начинает идти по песку воспоминаний медленнее, и рядом больше ни жезла, ни шлема…
Точно, - киваю я. – Жезла и шлема нет. А вы есть. Вы были всегда и всегда будете. Не уходите, задержитесь еще. Сказки заканчиваться не любят, но я обещаю: у этой точно будет конец.
Я только не знаю в точности, каким он будет, но вы же задержитесь, чтобы услышать его со мной?
Пожалуйста. Мне очень нужно, чтобы вы слушали.
Потому что я никогда не рассказывал вам о своей клятве Стиксом, своем нелепом выборе, о костре, в котором сгорела сестра…
И о том, что Мойры бывают правыми не всегда.
Когда Эвклей доложил, что цепи, которыми сковали Таната, исчезли из кладовых, я только кивнул.
- Хорошо.
И хотя распорядитель явственно полагал, что ничего хорошего в пропаже нет, спорить он не посмел. Потопал по своим делам, бормоча под нос, что пора менять замки, а то скоро у меня дворец растащат.
Топал, правда, быстро. Понимал: я не зря который день сижу, рассматривая узоры на своем шлеме.
После того, как брат от души съездил мне по физиономии под Коринфом, на поверхности минуло семь дней, но тиканье в висках и сердце становилось все нетерпеливее, я опять начинал терять сон…
|
|
|
Кража произошла ко времени: пора было исправлять сделанную ошибку. Решать, какого цвета будет моя нить там, в сером доме на Олимпе.
“ Что, невидимка, - устало подала голос Судьба, - не хочешь ждать, пока новая битва придет на порог? Нарываешься сам? ”
- Владыки всегда нарываются. Разве нет? Бьют на опережение. Заговори с Зевсом, он может пояснить.
- Но ты не собираешься бить.
- А я – не Зевс и не Посейдон. Кроме того, я не знаю своего противника.
Судьба замолчала, только деликатно покашливала за плечом, пока я неспешно пристраивал хтоний на видном месте. Потом еще раздал поручения. Услал Гелло на западные окраины, Гипноса послал подальше без всяких причин. С Танатом пришлось повозиться, но и для него нашлось дело: «Это Арес, Убийца. Он вообразил, что ты должен ему за освобождение. Говорит, что смерть и война всегда должны идти вместе…».
Танат чуть сузил глаза, и я не стал воображать себе лицо Ареса, когда тот поймет, что заполучил себе такого спутника.
Все складывалось до отвращения хорошо.
Я нарывался как истинный Владыка: после короткого суда теней прогулялся на Поля Мук, поторчал положенное время возле Сизифа, потом завернул к Танталу, еще посмотрел, усердно ли грифы клюют Менетия и как горит Иксион. Под хорошее настроение похвалил усердствующих Кер.
Одна из Кер незамедлительно свалилась от удивления в котел с кипящей медью.
Потом я еще бродил по берегу Ахерона и наверняка попался на глаза большей части своего мира.
Когда и это не помогло – прихватил на кухне дворца медовых лепешек и двинул кормить Цербера.
Пес, учуяв мое приближение, приоткрыл глаза на правой голове. Зевнул левой пастью. Неодобрительно поглядел на плюхнувшуюся перед носом лепешку. Пошевелил лапой, потом на лепешку набросился и сожрал. Причем, посмотрел с недовольным видом. Поток теней не прекращался, и псина почти всегда была сыта, но нрав тифонова отродья не менялся: сколько ни дай – невкусно и мало.
Вторую лепешку Цербер принял в воздухе. Две пасти растерзали сладкое тесто на две равные части. Третья алая пасть обиженно клацнула челюстями.
Стонущие тени переставали стонать и торопились миновать зрелище, внушая самим себе, что ничего-то они не видели.
|
|
|
Правда, в подземном мире бывают не только тени.
- А отец своего орла в свободное время прикармливает, - наябедничал Гермес с высоты и с безопасного расстояния. – Сюсюкает, аж противно. «Только ты меня один и понимаешь…» А проклятая птица привыкла к печенке Прометея и от другой пищи клюв воротит.
Я швырнул еще одну лепешку, и Церберу пришлось подпрыгнуть, чтобы ее поймать. Между пастями завязалась короткая потасовка, вследствие чего лепешка была разорвана в клочья, а пасти недовольно вывалили языки.
- Смотрю и удивляюсь, - продолжил вестник, - у него лепешек от теней – вон, сотня лежит. Чего он за этими прыгает? Про запас?
Следующая лепешка улетела к вратам, Цербер заколебался – пристойно ли такое для солидного стража ворот, но потом все-таки понесся за добычей, распугивая попутно унылые тени.
Гермес засопел сверху. Хотел, видно, сказать, что я тоже нашел единственного, кто меня понимает.
Передумал.
- Новости? – спросил я, извлекая из сумки еще лепешку. Пальцы были липкими от меда, приходилось вытирать куском холстины.
- Самые утешительные. С Писой и ее царем все шито-крыто. Жениха казнили…
- Знаю. Были богатые жертвы.
- Про участие Посейдона никто не узнал. Кроме олимпийцев, конечно. А они уже и Зевсу растрепали… Пелопс собирается участвовать в гонках с Эномаем, сынка моего подкупить хочет. Полцарства обещает.
- Не отдаст, - пожал плечами я, посылая в воздух следующую лепешку. Она плюхнулась рядом с грудой приношений от теней. Цербер обнюхал на вид одинаковые кушанья, мою лепешку сжевал, а в сторону остальных гребнул лапой.
- Ай, я сам думаю, что не отдаст. Но я все-таки сказал сыну, чтобы соглашался. Перепилит ось у колесницы этого Эномая… и концы в воду. Царь окажется в твоем царстве…
Я кивнул. Если сын Ареса никому не сможет рассказать, что в предпоследней гонке колесницей правил не он, - для меня же лучше.
Впрочем, Гермес что-то не о том болтает.
- Что Посейдон?
- А… - племянник многозначительно прищелкнул по горлу. – Не просыхает. Аполлон ходит растерянный, Гера тоже какая-то пришибленная. О заговоре пока можно забыть. Правда, есть одно… ну, кто ж мог подумать, что он так…
|
|
|
Я вышвырнул, не глядя, последнюю лепешку и впервые повернулся к племяннику. Тот держался на почтительном расстоянии и прятал глаза.
Еще и смущенно вертел кадуцей.
- Ну?
- Ну, если вкратце, то Посейдон теперь зол на Ареса. Эномай-то его сын. А Эниалий не смог не подколоть дядюшку: завел еще разговор о том, что в море на колесницах не очень-то разъездишься, вот навыки и теряются… Посейдон от злости наполовину протрезвел и стал искать, как насолить Эниалию…
- Ну, и что?
- И ухватился за первый попавшийся случай. Арес сейчас выступает против Диониса. Помнишь, я говорил тебе, что Вакх рвется на Олимп? Ох, как рвется. Главное – и ни в какую. Кого хотите из Дюжины выкидывайте, но я там должен быть обязательно! Воображаешь, Владыка?! Да он еще Гефеста до такого состояния споил – тот почти согласился, только тут вмешалась Афродита. Ей-то совсем не улыбается, чтобы муж – и второстепенное божество. А мой ушлый братец уже и к Деметре присматривался – мол, зачем ей трон, все равно ж на Олимпе почти не бывает. И к Артемиде – правда, к ней недолго, с ее-то нравом. Про меня тоже ничего не сказал.
Небось, боялся, что после этого тирс исчезнет. Или еще что-нибудь.
Интересно, а предложение насчет меня прозвучало? Судя по косой усмешке Гермеса – прозвучало, правда, не из уст Диониса.
- Ну, и что?
- А то, что до этого у Диониса не было серьезной поддержки. А тут вдруг Посейдон назло Аресу заявляет: а давайте дадим мальчику трон! Никто особенно и не удивился: Посейдон в последние дни дружен с вином и его хозяином… Ну, а за Посейдоном потянулся Аполлон, за Аполлоном – его сестрица, Гефест тоже поддержал братика… и такое началось! Чуть до мордобоя не дошло, то есть, кое-кто так уже собирался…
Странно, что не собрались.
- И что?
- В общем, назревала грандиозная драчка… но потом нашелся выход.
- Тринадцатый трон?
Гермес вскинул круглые глаза – враз косить перестал.
- Н-нет, Владыка, тронов осталось двенадцать. Просто…
И торопливо отлетел назад, взглянув на мое лицо.
Имя мелькнуло у него в глазах – или все-таки внутри меня?
Просто…
* * *
Наверное, им и впрямь это показалось простым и естественным: дочь Крона против сына Зевса от смертной, огонь очага против вина, почему это просто?!
- Радуйся, Мрачный Брат, - тихо сказала она.
Я не надел шлема. Я никогда еще так не спешил на Олимп: мало того что явился без колесницы, так сам не понял, какими путями прошел, если миновал даже Ор и врата, очутившись сразу в коридорах.
|
|
|
В наполненных буйным весельем коридорах, где царил густой запах перебродившего винограда, звук тимпанов и хмельной смех.
Где праздновали пришествие на Олимп Диониса.
Где радовались – и потому ее слова звучали насмешкой надо мной.
- Радуйся…
Я не отвечал – потому что радоваться не собирался.
Стоял посреди одной из ее комнат – плохо памятной мне с Титаномахии, припоминалось только, что там, где она обитала, обязательно лежало какое-нибудь рукоделье, или засушенные травы, обязательно из каждой стены шло мягкое, уютное тепло…
А эта комната была – один гигантский очаг, сложенный из обожженных камней, не украшенный ни золотом, ни драгоценностями – словно в хижине пастуха, только больше.
Грудой лежали ароматные дрова.
Она стояла возле незажженного очага и куталась в тяжелый коричневый гиматий, по подолу расшитый золотыми языками пламени.
- Все попрощались уже. Вот и ты, - и с улыбкой потянулась, чтобы обнять.
Гестия, я не видел тебя вечность.
Сестра, нет, сестренка – единственная, кого я могу так назвать – лучше бы я тебя не видел вообще.
Она осталась все такой же неправдоподобно хрупкой, и улыбка у нее была прежняя – девичья, и лицо не постарело, но из глаз смотрела вековая печаль и старушечья мудрость. Отдаленно вспомнилось обратное: морщинистое лицо и молодые, бездонные глаза…когда это было? С кем?
Глазами она разговаривать не разучилась.
«Попрощались?» - спросил я.
«Попрощались, - улыбнулись глаза. – Я покидаю Олимп».
«Из-за этого…Диониса?»
«Малютка-Вакх? Он смешной и настойчивый»
«Ты отдала ему свое место»
Мне нужно было швырнуть этого мальчишку в пасть Тартара.
- Что ты, Аид, это не из-за него. Просто это я, - улыбка медленно, по искре теряет былую веселость. – Просто я не могу так.
Ладошка скользнула по лицу, укололась о жесткую бороду, погладила по скуле – словно вспоминая привычные черты.
«Прости меня, брат».
«За что?»
«Я поздно поняла. После победы. Все хотела навестить тебя, ободрить, помочь…а потом вдруг струсила. Подумала: зачем я ему там, вдруг одному ему легче. Легче… держать».
Улыбка была виноватой и жалкой, такой как у нее – никогда.
- Ты догадалась, - вслух сказал я. Впрочем, она всегда умела читать взгляды, могла прочесть мой – перед тем, как я взял жребий…
«Я догадалась и ничем тебе не помогла».
«Этот жребий не делится на двоих. Вообще не делится».
Она убрала руку – на щеке остался след от тепла ее ладошки.
- Я опоздала, - обрисовали едва заметно губы – и я вдруг увидел нас со стороны. Худенькая девушка со старческими глазами снизу вверх смотрит на мрачного Владыку, на которого раз поглядишь – и умрешь от ужаса (бывали случаи). Только у худенькой девушки в глазах ужаса нет.
Там слезы. И шепот:
- Прости меня, брат, я опоздала. Я смотрела, как вы становитесь Владыками, и радовалась этому. Я недоумевала, когда вы начали меняться – и ничего не сделала. И сегодня я уступила свое место, потому что уже не смогу ничего сделать. Мы все выбрали неправильные смыслы…
«О чем ты?»
- О нас всех – Дюжине… об остальных, сопричастных Дюжине… Тогда была война… и смысл был для всех единственный – закончить ее, победить… Потом все закончилось. И мы попытались сами стать смыслом. Для себя и для других – для смертных. Брат, ведь никто не может быть всего лишь смыслом для самого себя! Только вода… горы… камни… только… мертвое…
Болезненно изогнулись губы – еще несколько мгновений она вглядывалась в мое лицо. Потом прошептала:
- Ты Владыка, но изменился меньше остальных. Неужели у тебя есть какой-то другой…
Скорее уж, мне просто некуда было меняться. Мы ведь в последний раз виделись на моей свадьбе, Гестия – и я припоминаю, что ты уже тогда смотрела на меня с печалью и недоумением.
- Ухожу к смертным, брат, - полыхнула улыбка прежним огоньком – молодая, спокойная. – Ухожу в их очаги. Не желаю восседать на троне и вершить чьи-то судьбы – это пусть те, кому нужна власть… Для меня смысл – греть, понимаешь? Здесь я никого уже не могу согреть. Я буду гореть в каждом домашнем очаге, буду дарить тепло и помогать готовить еду, и слышать смех детей, колыбельные и поцелуи влюбленных… разве это не замечательно, Мрачный Брат?!
«Радуйся, брат! – победно зазвенело из глаз. – Ты это плохо умеешь, я помню, но хоть немного – радуйся!»
Я стоял – сгустком тени у очага. Не радовался.
Не мог.
Она двигалась легко, но плавно, без прежней ребяческой порывистости. Прошла в угол. Достала изящно сделанный из глины сосуд – прижала к себе, обхватив руками…
Что-то билось на дне произведения горшечного искусства. Трепетным сердцем стучало о стенки.
- Сосуд Пандоры, - сказал я. Гестия расплылась в улыбке.
- Знаешь, что там осталось?
- Что-то осталось?
- Самое лучшее. Надежда. Часть надежды. Ты слышал об этой богине?
Я покачал головой.
- Она была сестрой самой Ананки-судьбы – рожденная сразу же после нее одновременно с великим Хаосом. Говорят, спасаясь от ненавидящей ее сестры, она разорвала себя на несколько частей. Но умереть не смогла, и теперь вот части ее летают по миру и залетают в самые разные места – какие-то поменьше, какие-то побольше… Но слуги, посланные жестокой Ананкой, все равно настигают их: надежды в мире с каждым годом становится все меньше… А вот здесь ее скопилось достаточно. Я заберу ее с собой, Аид, – и она будет вместе со мной в пламени каждого очага. Чтобы тот, кто возвращается домой пусть даже после бедствий – чувствовал, как крепнет в нем надежда.
Прижимая к себе сосуд Пандоры, как мать – дитя, Гестия вспорхнула в центр незажженного очага, и дрогнул хтоний в моих пальцах – ну что ж ты, невидимка? Отвык говорить и теперь, когда нужно отговаривать, – промолчишь тоже?!
Найдите мне кто-нибудь доводы… эй, кто там? Мир? Ананка? Жребий? Тартар – и ты замолк – устрашился тебе непонятной жертвы? Гестия идет в людские очаги, богиня распыляет свое «я», чтобы греть смертных, потому что никого больше не может согреть из богов…
Просто? Да, просто. Просто нужно было позволить тебе дарить тепло. Но оно казалось нам ненужным – мы ж Владыки, мы своими мирами были заняты… ты оказалась ненужной - так кто виноват, что нашелся только такой смысл? Кто виноват, что ты не можешь или не хочешь существовать, когда некого греть?
В глазах у нее разгорались огоньки, от которых хотелось зажмуриться. Огоньки тянули, торопили, просили – что застыл, невидимка? Протяни руку, чтобы загорелся этот очаг!
Попроси об этом Геру, сестра. Пламя, которое явится на мой зов, – не имеет отношения ни к очагам, ни к жизни. Геру или Гефеста, у которого Прометей когда-то унес божественную искру… Не меня. Я только испепелять умею.
- Это не для меня, старший брат. Для тебя. Это подарок. Я хочу тебе показать…
И приказ в глазах – неожиданно властный, уверенный – не медли!
Но я все же помедлил еще немного, глядя ей в глаза.
Прежде чем привычным жестом Черного Лавагета сжать пальцы.
Пламя явилось и вспыхнуло – под потолок. Багряное, убивающее, жадное – огонь Флегетона, огонь из подземных трещин, из жерл вулканов. Драконом пронеслось по дровам, желая обратить живое – в пепел. Охватило тонкую фигурку, прижимающую к себе искусно расписанный сосуд…
И вдруг просветлело изнутри, проросло оранжевым, умиротворяющим теплом, жадность обратилась лаской, багряный сумрак в каждом отсвете сменился прогоняющим холод светом… Непривычным, милым, веселым – как она.
Какой была она.
В руках девушки, состоящей из пламени, больше не было ничего, и сами эти раскинутые руки казались цветком, новым нарциссом, равного которому Гее-Земле никогда не вырастить…
Мне пора, - шептали раскинутые руки. Много работы. Много маленьких смыслов – греть…
Гестия уходит в людские очаги.
- Навещай мой дом… сестра.
- Я обязательно навещу его – когда у тебя будет дом…
Потом я стоял и смотрел на очаг, в котором полыхал и не хотел гаснуть маленький теплый костерок. Очаг был огромный, закопченный, с тлеющими углями, а огонек – крошечный, весело пляшущий в самом центре.
Погаснет, - вдруг понял я. Погорит еще немного надеждой – и погаснет.
Олимп – не дом, а средоточие власти, и в здешние очаги Гестия тоже не придет…
Я зачерпнул пригоршню углей – левой ладонью, которой брал Серп Крона и жребий. Жара не чувствовалось – наверное, огрубела кожа.
Так, приятное тепло – угли не остыли до самого моего мира.
Я вернулся к себе так, как ушел – в несколько шагов, не проходя через веселящийся Олимп. Отвернувшись от медленно затухающего очага, сделал шаг, второй, изломав мир вокруг себя – и остановился на берегу Стикса, неподалеку от золотых Врат в мой мир.
В сжатом кулаке билось трепетное сердце – частичка огня, который теперь запылает в домах у смертных. Оранжевой освобожденной надеждой – непримиримой противницей Ананки-судьбы. Я понимаю, почему Ананка так не любит сестру. Потому что пока есть надежда – люди не верят в судьбу, положенную им.
Люди верят в лучшее.
Оттого-то и старалась ее убить Ананка, породившая тех, кому безразличны все надежды – Прях. Потому-то титан Япет в давние времена и спрятал часть надежды в свой сосуд, надеясь, что Ананка не догадается искать ненавистную сестру среди бедствий в доме титана.
А теперь чтобы истребить Надежду придется погасить огни во всех очагах. Прорастающее в сердце тепло человеческих жилищ. Гестия, сестренка, сама того не зная, ты переиграла Судьбу: надежда будет жить вечно, в смертных, к которым ты ушла, а потому Ананка так сурова сейчас у меня за плечами.
Или она не поэтому…?!
Я все-таки забыл, что сегодня за день и как он начинался. Забыл о своей битве, рванувшись на Олимп, забыл, что полдня я усердно нарывался…
Нарвался.
Звякнуло тонко, почти нежно – из пустоты. Предупреждающе вскрикнула Ананка – не успела…
Запястья обхватили адамантовые звенья цепи. Неведомая сила вырвала двузубец из рук – и он исчез, растворился в сумраке, густо подкрашенном огнем. Две каменные лапищи легли на плечи – сперва на левое, потом на правое. Сжали. Надавили. Сильнее.
Смеются они, что ли. Столько лет Тартар держать, да я их веса просто не чувствую.
Только когда сверху послышалось озадаченное пыхтение, а на макушку шлепнулись капли великанского пота – я согнулся и позволил поставить себя на колени.
Иначе рано или поздно они догадались бы ударить по ногам.
Равнодушно плескал неподалеку Стикс – отсюда даже можно было услышать плеск весел Харона. С озадаченными стонами вокруг начали собираться первые тени: стоило помереть, чтобы увидеть такую картину!
Аид Непреклонный – на коленях, со скованными руками, без оружия, без жезла…
Цербер у врат захлебывался злобным клокотанием – почуял беду для Владыки.
- Его тоже посадили на цепь, - поведали из пустоты со смешком. – Пришлось взять у Гипноса малость макового настоя, а спящего сковать уже просто. Как беспечного – правда же, Кронид?
- Откуда у тебя мой шлем?
Смех затанцевал чуть левее, я повернул голову. На затылок тут же легла ладонь великана, пригнула голову к груди, и смотреть пришлось исподлобья, как рабу. Сзади волной шла ощутимая ненависть – вместе с запахом чеснока и пота, наверняка великаны – из остатков тех, кто сражался в Титаномахии…
Тех, кто помнит Черного Лавагета.
- Да ведь ты же сам им разбрасываешься! Афина, Гермес, этот смертный герой – убийца Горгоны…А мне нельзя? Не сложнее, чем весло у Харона стянуть.
Неудачное сравнение. Харон за свою драгоценность – из Тартара достанет и шею скрутит.
Толчок в плечо вышел злобный, ощутимый. Адамантовые путы резанули запястья, впились накрепко. Невидимка расхаживал взад-вперед, хрустя мелкими камешками из-под сандалий.
- Не хочешь показывать лица, Оркус? Или шлем… по вкусу пришелся?
Бог лживых клятв появился тут же, опираясь на мой жезл и держа в руке хтоний. Бледно-синее лицо было тревожно, но глаза пылали скрытым торжеством.
- Не пришелся. Тесноват для меня – голова чуть влезает. И тяжеловат. А вот жезл твой в руке лежит как влитой – будто под меня и сделан. А тебе – пришлись по вкусу цепи, Щедрый Дарами? Работа Циклопов – не наглядеться! Твоему брату в таких сидеть пришлось. Сидел как миленький и глазами лупал, и сделать ничего не мог, пока молнии были у заговорщиков. Я вот тогда и подумал…А цепи эти в кузнице Гефеста совсем без дела лежали – представляешь?
Надо же, какие предусмотрительные нынче пошли заговорщики. Ведь ему недостаточно было, что цепи выдержали ярость Громовержца. Ему нужно было проверить их на время – сколько они могут держать бога.
Теней вокруг становилось все больше – люди падки на зрелища и после смерти. Не желали плыть в сторону Леты за забвением. Желали – стоять и любоваться на нелепо попавшегося в силки Аида Непреклонного: миг – и куда делось величие. Разве что багряный плащ остался…
- Сизиф принял цепи с охотой. Отдаю ему должное – о Танате он сам подумал. Ему как раз открыли, что Жестокосердный скоро явится за его головой, а смертным так не хочется умирать – верно говорю?
Дружески оглядел собравшуюся толпу теней. Те поддержали – кто вздохами, кто скрежетом призрачных зубов, кто негромким плачем…
- А ты оказал мне еще одну услугу, когда притащил эти цепи в свой дворец, да еще и положил их рядом с хтонием.
Хтоний Оркус обронил, да еще ногой наподдал – мол, хватит, оказал на сегодня услугу. Шлем, который веками не видел такого пренебрежения, глухо дзынькнул о камень, по черной бронзе волной пробежали сначала картины неприличные, потом ужасные. Все – с Оркусом в главной роли.
А двузубцем бог клятв любовался. Трогал пальцами то одно острие, то второе. Заглядывал в глаза выкованным псам, казалось, вот-вот поцелует песьи морды.
- И что теперь? – сказал я. – Поднимешь восстание? Обрадуешь Гекату и ей подобных, дав свободу этому миру?
- Геката – дура, как и ей подобные. Они думают, что у этого мира не может быть владык. Ты доказал, что им можно править. Сделал его царством. А теперь, когда трон твой внезапно опустел…
Проклятые камни отчаянно кололи колени, и резало слух дыхание Ананки.
«Невидимка …»
«Я сам».
- Ты дурак не меньший, чем она, если думаешь, что тебе позволят сесть на мое место.
- А разве нет? – и засмеялся беспечно, блеснули глаза юностью и азартом. Куда и делось подобострастие, вечно дрожащий подбородок…- Сколько из них останутся верными тебе и попробуют поднять восстание – Танат? Гипнос? Ведь по пальцам же можно пересчитать. Я же – свой, я сын Перса, внук Эреба, мой отец когда-то хотел править здесь, меня они примут как избавление от тебя… А тем, кто не пожелает слушать – я знаю, чем ответить.
И любовно поглядел на черные жала двузубца.
Едва ли он рассчитывает только на чудесное оружие ковки Циклопов. Наверняка успел заручиться поддержкой кого-нибудь из Стигийских болот. И великаны – значит, восстание в копях. Кузницы…
- Ты ни о чем не забыл?
Он улыбался скипетру – нежно, понимающе, и речь обращал тоже к нему, не удостаивая взглядом коленопреклоненного Владыку.
- Твои братья, ты хочешь сказать. И они полезут в подземный мир спасать тебя? Сажать обратно на престол? Я найду, что предложить им. Посейдону – поддержку в борьбе против Зевса. Зевсу я ничего не буду предлагать. Я хорошо разбираюсь в клятвах, ты знаешь… Мне только достаточно будет заменить кару Сизифу.
Капля холодной влаги прочертила дорожку по виску, скатилась к пересохшим губам. Кто проболтался? Гермес – мог, особенно если в подпитии, поймаю – узнает гонец, что бывает, когда кадуцей применяют не по назначению. И о моей фантазии узнает многое. Впрочем, Сизиф и сам мог рассказать, зря я думал, что он несет свою кару бездумно, а сил у него сохранилось только на стоны…
- Как думаешь, Олимп будет мне благодарен, когда Громовержца захлестнут эти волны? – он кивнул на Стикс, плеск которого слышался неподалеку. – Нет, конечно, не все. Афина так предана венценосному отцу. Гефест. Может, еще вестник – тот же Гермес… Наверняка они попытаются дать тебе свободу. Но для них у меня тоже кое-что припасено.
Левой рукой он потянул из-за пояса меч, висевший в ножнах.
Я подался назад, будто Ананка собрала в пучок волосы – и потянула. Стукнулся спиной о твердую волосатую ляжку великана.
Будто в лицо ткнули факелом.
Ледяным как Стикс факелом времен правления Урана.
Разошлась давно забытой, обжигающей болью левая ладонь.
Искривленное адамантовое лезвие махайры насмешливо щерилось в глаза отблесками прошлого – ядовитая гадина, которой отсекли голову, а она все равно пытается кусать, гадюка, которую раздавили давным-давно, а она, умирая, народила змеенышей…
- Страшно, Кронид? – почти с участием шепнул Оркус, поднося меч поближе. – Вы расплавили его надежно. Одно плохо – не догадались собрать то, что осталось. Работа в кузницах кипела не одно столетие – хотелось, чтобы не пропала ни одна частичка. Мне есть, чем встретить любого противника.
Шлем невидимости. Жезл подземного Владыки.
И меч, скованный из остатков Серпа Времени.
Три грани непобедимости.
Флегетон пылал вдали тревожно, а Тартар хохотал с торжеством.
По теням пошел шепоток – в нем было что-то о героях… Оркус услышал и кивнул.
- Как мало вы можете без своих орудий. Молнии, шлем-невидимка, крылатые сандалии, жезлы… Дай их смертному полубогу – и тот сколько всего может наворотить! Нынче идет эпоха героев, Запирающий Двери. Нынче те, кто был меньше вас, учатся обретать равное с вами величие. И если смертный может уподобиться богу – почему бог не может стать Владыкой?
Стикс катил свои воды незыблемо, а толпа теней становилась все гуще и гуще. Наливались предвкушением лапы великанов на плечах – те чувствовали, что речь их предводителя подходит к концу.
- Остался еще вопрос, что с тобой делать, - скучно и делово выговорил бог клятв. – Нет, я не собираюсь бросать тебя в Тартар, ты был там и вышел вместе с Циклопами… Пожалуй, бунт еще поднимешь! Великаны просили отдать тебя им – по душам поболтать о Титаномахии и о каких-то сожженных селениях. Или, может, пристроить на Области Мук? Они порядком опустеют – Сизифа, Тантала, Иксиона и прочих я желаю видеть в своей свите. Огненное колесо останется без дела – как тебе, а? А я буду тебя навещать – вместе с Персефоной, сдается мне, она рада будет поменять такого мужа. Что тебе милее? Впрочем, начать… начать я могу и сам.
Адамантовое лезвие, щекоча, двинулось по груди. Остановилось напротив редко стучащего сердца. Поднялось выше, лаская острым клювом шею, мягко прижалось к подбородку, поползло по щеке…
- Сделка, - прошептал я.
Лезвие замерло в раздумьях. Великан справа недовольно тряхнул за плечо – какие, мол, сделки, давай его сюда!
- Я поклянусь… поклянусь Стиксом. Никогда не пытаться мстить… не претендовать на трон. Что угодно. Клятва.
- Надо же, как ты сегодня щедр. Взамен?
- Принеси клятву, что никогда не откроешь Тартар. Не причинишь вреда… миру. Поклянись, что аид… мир будет в безопасности.
Он смотрел с таким удивлением, что даже забыл опустить серп. В глаза, пытаясь рассмотреть из-за спутанных прядей волос. Угадать, представить, в чем подвох…
Поймать меня на лжи.
Я не желал смотреть в ответ – только загнанные звери глядят в глаза своему убийце перед тем, как он возносит копье. Вся безнадежность из взгляда доставалась каменистому прибрежью Стикса.
Мелкие камешки многое бы могли порассказать о моем взгляде. О том, что мой противник продумал все. О трех гранях неуязвимости. Об отчаянной попытке удержать в последний миг то, что еще имеет смысл держать – самое важное… О словах Мойр и свитке, в котором теперь – пустота.
«Невидимка!!»
Умолкла Судьба – видно, отправилась свой свиток перетряхивать. Выяснять, как это она могла проглядеть такую мелочь, камешек в сандалии вроде Оркуса…
Только камешки в сандалиях и важны.
Басилевсов убивают при помощи рабов.
Женщины закалывают мужей, не ожидающих предательства.
Величайшие воины погибают от рыбьей косточки, попавшей не в то горло.
Мелочи властны даже над богами, и Владыки – не исключение…
Серая однородная галька плавилась под взглядом, который в Титаномахии жег противника сквозь прорези шлема. Взгляд горел отчаянием.
Цербер, хрипя, рвался из цепей – стать, заслонить, хозяин в беде…
Только бы никто не вмешался.
Ни Гелло, ни Танат, ни Гипнос – только бы не почувствовали, не явились, не напоролись на проклятые три грани неуязвимости, его же сейчас и правда не возьмешь…
- Верен жребию, - сочувственно улыбнулся Оркус. – Ты ведь из-за Тартара здесь. Дурочка-Лисса все бормочет «сторожевой пес своих братьев» - понятно, почему. Я не собираюсь открывать Тартар, мне незачем тут безумные титаны и твой папаша, которого вы порубили в куски. И моему царству я тоже вред причинять не намерен – и могу в этом поклясться без опаски. Я не открою Тартар и никогда не нанесу вреда аиду… подземному миру. Клянусь черными водами Стикса!
Воды плеснули льдом благодушно – услышали. Ананка беззвучно захохотала за спиной, кажется, даже слезы со щек смахнула.
«Одного у тебя не отнимешь, маленький Кронид, – воображения».
Черный адамантий, перетомленный в горнилах, переплавленный с пеплом Титаномахии, игриво жался к щеке, зачаровывал нежным шипением: напиться, умыться бессмертной кровью старого врага, хоть капельку, хоть сколько-нибудь. Меч чувствовал жажду нового хозяина – или все же хозяин слышал голод клинка? В глазах у Оркуса жила ненасытность Тартарской бездны, и лапы великанов стиснулись, вдавились в мои плечи – великаны тоже чувствовали.
- Слышал, Кронид? Твой дом нынче в безопасности. Где же твоя клятва, Щедрый Дарами?
Наверное, я принесу ее попозже. Когда-нибудь, когда у меня будет дом.
Эхо давней молодой улыбки скользнуло по губам – запоздало. Видишь, Гестия, я все-таки не полностью разучился, несмотря на то, что я сделаю сейчас…
Я поднял глаза. Нашел тревожный, алчный, зовущий взгляд Оркуса – и черную, многолапую тень за ним, незримо тянущую за нитки, нашептывающую мудрые советы и обещающую: «Последуй им – и получишь подземный мир».
Улыбка стыла на губах, становилась скользкой и коварной, как тот, кто вечно спит в своем дворце, кто, оказывается, не оставил попыток, кто усвоил уроки эпохи героев и решил бить исподтишка…
Эреб смотрел на меня из зрачков бога клятв. Оркус смотрел – алчно. А Мрак – тревожно.
- Где твоя клят…
Вздохнув, я прижался щекой к холодному лезвию. Черный металл прошел сквозь кожу мягко, приласкал родным пламенем скулу, осушил своим поцелуем первые капли ихора, - и умолк, умиротворенный принесенной жертвой.
Не было больше ни безумной жажды, ни слабого, настойчивого шипения переродившейся гадины: щеки касался просто металл.
Эреба в зрачках Оркуса тоже не было: Предвечный Мрак сгинул, старику хватило ума понять то, что еще не дошло до молодого.
Бог клятв уже не улыбался.
Рука Оркуса рванула обратно серп - как будто хозяин хотел выговорить верному оружию за промашку. Пальцы, не веря, ощупали лезвие – капли благоуханного ихора на нем. Неудавшийся герой слепо нашарил конец плаща, начал суетливо протирать лезвие, как будто можно было что-то изменить…
- Нет, - прошептали побелевшие губы серпу, но клинок не отозвался: невинно лежал ладони и так же невинно дзынькнул о камни, когда Оркус его отбросил.
- Нет, - шепнули губы опять, теперь уже отступившим теням.
- Нет-нет-нет, - это уже великанам, потому что уставился поверх моего лица.
На меня он не смотрел – жаль, холодная, змеиная усмешка пропадала даром.
Только все твердил жалобно: «Нет-нет, я же не об этом… я не это… нет-нет-нет…» - убеждал кого-то, не решаясь обернуться и узнать причину, по которой от него шарахаются тени.
Поднимал меч с берега – и твердил.
Дрожащей рукой брал непривычный двузубец наперевес – и шептал.
Шарил глазами по серой прибрежной гальке, будто пытался найти что-то – и снова хныкал бесконечное «нет», прикрывал глаза, морщился, вслушивался…
Обернулся он, только когда почувствовал, как рванули лодыжки ледяные кандалы. Не как герой обернулся – как свинопас. С воплем, слезами, отчаянно и неумело выставляя вперед перекованный меч…
Черные, вязкие воды, пришедшие от недалекой реки за своей добычей, насмешливо булькнули: меч – и против нас? Воды ползли вперед, отвоевывая шаги у берега: Стикс заливал сушу, и тени с унылыми стонами разлетелись кто куда, чувствуя стылое дыхание. Из волн невиданного прилива на секунду отлилась прямая как копье фигура, облеченная в жидким блеском блестящие доспехи.
- Ты знал, что влечет нарушение клятвы, - сдержанно произнесла Стикс. Далекий свод раскатил слова за нее. Титанида коротко взглянула на меня – и канула обратно в реку.
- Это же! – крикнул ей вслед Оркус, он еще недоумевал и еще пытался противиться притяжению. – Я не об этом! Я… мир… пусти!
Из воды поднялись руки – вязкие, мертвенно-холодные, один десяток, потом другой. Меч, которым Оркус с воплем взмахнул, не причинил им вреда – руки медленно, вслепу<
|
|
|
