Крест, который нельзя бросить

 

Могут ли слова иметь вес, вкус, запах? Слово «жизнь», как мне кажется, име­ет запах и вкус, но не имеет веса. А вот слово «талант» тяжелое. Может быть, оттого, что одним из его значений является древняя денежная единица. Килограммы драгоценно­го металла слиты в слово «талант», и ради это­го металла люди способны на предательство, воровство и убийство.

Денежные знаки нынче не оттягивают наш карман. В бумажный век и деньги легковесны. А потому не будем отвлекаться на омоним, а будем говорить о таланте как об уникальной способности.

Талант не облегчает жизнь. По мне, он боль­ше крест, чем утешение. Вернее, он — утешение другим, но обладателю он — крест, который нельзя бросить. Крест, с которого снимают.

Мелкая душа мечтает побыть на день ца­рем, на час — халифом. И это для того, чтоб нарядиться в «царское», покрутиться перед зеркалом и «сфоткаться». Еще — отдать пару взбалмошных, бессмысленных приказов. Ко­нечно, поесть на золоте, попить из серебра. А потом надо быстрее сматываться. Пока не рассекретили и не натолкали в шею. Или пока груз ответственности и реальное бремя власти не стали пригибать к земле.

Иначе думают те, кто родился на царстве. «Не хочу быть царем», — плакал наедине с воспитателем маленький Александр Второй.

 

Жуковский, штудировавший с наследником всемирную историю, языки, литературу, по­нимал ребенка. Понимал, но поднимал его ни свет ни заря и продолжал занятия. Положение обязывает. Царствовать — титанический труд.

Точно так же обязывает талант. Он ведь не изобретен. Он дан, и за его использование спросят.

Прожить легче и лучше с ремеслом. С тем, что не рвет тебя в небо, но помогает устроить­ся на земле и быть полезным. Ремесленник по­нятен. Талант — далеко не всегда. Ремесленник согласен со вкусом и требованиями заказчика. Талант неуживчив. С Тарковским, например, было трудно работать. Никто не понимал, что у него в голове, почему одну сцену снимали по сорок дублей. Ради какой-то коряги или сухо­го дерева ассистент мог провести в поисках не­делю. Кстати, Андрей Арсеньевич один из тех, кто не проповедовал «радость от занятия лю­бимым делом». Для него работа была тяжелой и обязательной. Как будто он, как генерал на фронте, получил из ставки главнокомандую­щего одному ему известный приказ и молча несет на себе груз ответственности за его вы­полнение.

Талант отчасти напоминает святость. Любо­го человека можно научить неплохо рисовать или рифмовать слова. Но никого не сделаешь вторым Репиным или Мандельштамом.

Всем нужно стремиться к праведности. Но святость выше праведности. Она всегда неожи­данна и неподражаема. К тому же, вблизи ис­тинного таланта так же трудно долго находить­ся, как возле раскаленной печи. Здесь тоже со святостью скрыта схожесть.

Архимандрит Софроний в книге о старце Силуане говорит, что со святыми рядом тяже­ло. Святой живет перед лицом Христа, а ты это чувствуешь, но далеко не всегда можешь это понести. К святому хорошо ходить за бла­гословением или исцелением, но, получив просимое, нужно возвращаться. И Николай Сербский пишет, что льющийся к нам и все оживляющий солнечный свет на самом Солн­це представляет собой жуткие взрывы энер­гии, всплески и вихри огня. Таковы и сердца святых. Они льют нам тепло, но прячут от нас свою боль и борьбу.

Истинный талант в этом отношении сродни святости. Он непонятен, и мы видим только его фасад. Можно замереть в картинной галерее.

Можно бежать с работы, как на свидание, к не­дочитанной книге. Можно, непонятно почему, плакать от звуков флейты или скрипки. Но мы так и не поймем, чего все это стоило автору. А главное, как это тяжело — под земной шля­пой носить небесные мысли.

Без твердой нравственной основы талантли­вый человек похож на воина в ночной сорочке. Ни одного доспеха. Ни один жизненно важный орган не защищен. Оттого они сгорают рано и гибнут пачками. Мистиков, прочно стоящих на земле подобно Баху, мало. Очень мало.

Талант делает обладателя отшельником по­неволе. Если он интроверт и меланхолик, тогда все в порядке. А если нет, то одиночество будет еще одним звеном на кандалах избранности. Оттого гений бывает так чувствителен к про­стому человеку. Он, отделенный от обычной жизни, способен по временам смотреть на по­вседневность глазами Ангела — с жалостью и милостью. Отсюда, от бессонных ночей с по­жарами мыслей, пастернаковское:

Мне к людям хочется, в толпу,

В их утреннее оживленье.

Потому и Моцарт, говорят, любил подол­гу играть для простых людей. Даром. Просто так.

Есть, правда, гении, зеленые от злобы, лю­бители противопоставить себя «толпе» и жел­чно рассуждать о «ее» низости. Но это — дру­гой куплет и из другой песни. Этих я в гении не записываю.

Опять хочу вернуться к повседневной жиз­ни. Кто-то сказал, что «красота — это талант». Согласившись с этой мыслью, не умолчим о том, что красивые люди редко бывают счаст­ливы. Красивой женщине трудно прожить свою жизнь правильно. Слишком многие жад­но смотрят на ее красоту. Слишком велик со­блазн превратить красоту в капитал и пустить в оборот с целью получения прибыли. К тому моменту, когда зеркало просигнализирует о приближении неумолимой старости, совесть вчерашней красавицы нередко похожа на пор­трет Дориана Грея. В отношении всех осталь­ных талантов эта схема тоже может работать.

Лучше поэтому не лезть ни в чужой огород, ни в чужие сани. Шапка Мономаха действи­тельно тяжела. Середнячок без особых дарова­ний — это Божий любимчик, человек, счаст­ливо избавленный от множества опасностей и искушений. Хорошие отец и мать должны научить детей трудиться, должны закалить их и воспитать на твердых нравственных основа­ниях. И они же должны часто молить Бога о том, чтобы никаких чрезвычайных дарований Господь их детям не давал. Иначе вся жизнь становится под знак вопроса, и счастье детей, а вместе с ними и родителей, становится эфе­мерным.

Конечно, истинный гений пробьет себе до­рогу. Бороться с ним так же невозможно, как невозможно полету мысли преградить дорогу шлагбаумом. Но, Боже милостивый, как все это опасно и неоднозначно. И как глупы те, кто лезет в гении настырно, гением не буду­чи. О таких можно сказать словами Ионеско: «Один петух притворился собакой. Но ему не повезло — его узнали».

Для «бескрылых», правда, есть одно серьез­ное утешение. Узнать гения, почувствовать его талант — это тоже талант. Не только сам Рах­манинов, но и ценители Рахманинова гениаль­ны. Между ними есть связь. Вероятно, он без них и невозможен. Как для одного летящего в небе самолета нужна масса наземных служб, техников, диспетчеров, так и для одного гения нужна особая культурная среда, нужны друзья и братья по крови. Нужны те, кто поймет с по­луслова, поддержит, ободрит. Мало кто гово­рит и пишет о гениальности такого рода.

Наденем на нос очки с прагматическими линзами. Прищуримся и еще раз присмо­тримся к предмету рассуждения. Талант по­кажется нам бесполезным. Даже вредным. Не зря Платон, проектируя «идеальное государ­ство», предлагал выгнать всех людей искусства. Не зря и Ленин укомплектовал и отправил за границу целый философский пароход. Во всем этом есть неумолимая внутренняя логика. Строительство идеального общества не может примириться с яркой индивидуальностью, какой всегда является талант. Верховенский в «Бесах» очень логично планирует душить Шекспиров и вешать Коперников.

Пока одни дикари привязывают к древ­ку кремневый наконечник, а другие сшивают шкуры, какой-то лентяй и мечтатель рисует на стене пещеры быков. Зачем ему это? Не луч­ше ли поддерживать огонь или идти на охоту? Но вот протекли столетия и тысячелетия, и мы знаем о тех далеких людях, что они умели ри­совать. Они, конечно, что-то ели и как-то оде­вались. Но не это главное. Главное, что делает их людьми в наших глазах, — это чудесно на­рисованные животные на стене одной из труд­нодоступных пещер.

Жизнь совершенно невозможна без некото­рых вещей, которые нельзя ни съесть, ни при­мерить. Например, без молитвы и музыки. Но как рождается в душе то и другое, непостижи­мо. Как число Пи, природа гениальности убега­ет от нас в бесконечность.

 

СТАРЫЕ РАНЫ НОВОГО СВЕТА

 

История для думающего человека — кни­га за семью печатями. Сухой перечень фактов и событий едва ли открывает суть и смысл происходящего. Различные ин­терпретации порой слишком далеко уводят от ответов...

История Америки в общих чертах извест­на. Но как подобрать ключ к ее тайне? Где скрыт этот клад? Стрелка компаса честного и пытливого кладоискателя указывает в сторо­ну Церкви.

Человек мыслит стереотипно и обобщаю­ще. Русские — это медведи, водимые по ули­цам за кольцо в носу, жуткий холод, много водки и танцы под балалайку. Китай — это прорва низкорослого народа, то ли улыбчиво­го, то ли прищуренного, послушного вождю и способного запустить ракету в космос из боль­шой рогатки, если резинку натянуть всем ми­ром. Англия — это густой туман над Темзой. Франция — худощавый и высокий мужчина в плаще и берете, разглядывающий женщин из окна кафе.

Скажите только слово — и мозг среагирует фонтаном ассоциаций, если позволят знания. Если знаний мало, мозг лениво выцедит из себя какой-то шаблон, более или менее общий для одной из человеческих групп. Что делать? Таковы законы непреображенной мыслитель­ной деятельности. А какими реакциями отве­чает мозг на слово «Америка»?

Бьюсь об заклад, что здесь ассоциаций по­больше будет, чем при реакции на имя «Мон­голия».

Америка — это Вьетнамская война и психо­делическая культура. Аминь.

Америка — это страна классического раб­ства, объявившая раньше других рабству вой­ну. Аминь.

Доллары, джинсы, тычущий перст дядень­ки с козлиной бородкой — оттуда. Мозги пре­зидента, брызнувшие на асфальт центральной улицы Далласа, — оттуда.

Это консервативное общество с максималь­ным градусом разврата. Аминь.

Это самые дерзкие небоскребы и самая не­пролазная провинция в десятке миль от бли­жайших небоскребов. Аминь.

Это империя, жонглирующая понятиями свободы и равенства, ради их полной нивели­ровки. Аминь.

Это — строительная площадка царства ан­тихриста, где больше всего заняты чтением Би­блии. Аминь. Аминь. Аминь.

Что бы мы ни сказали об Америке, это будет смесь холодного и горячего, смесь, логически невозможная, однако реально существующая. Живой труп, горячий снег. Это — Америка.

Все можно подвергать сомнению. «А вы там были?» Не был. Другие были, вернулись и рас­сказали.

Мы-то сами — попроще. Мы пели «Гудбай, Америка, о-о-о, где я не буду никогда...» Раньше слово «никогда» во мне рождало грустную за­висть к тем, кто был или будет. Теперь рождает нечто новое, вроде «а оно мне надо?» В Европе вон тротуары шампунем моют, и то не больно хочется во всех городах побывать. А тут: схо­ди в МсDonalds, пожуй жвачку, не закрывая рта, — и культурное погружение состоялось. Нас и купили яркой этикеткой американско­го образа жизни во времена недавнего слома эпох. Безусловно, расхожие образы Америки, навязанные массовой культурой, — это экс­портный товар. Реальность другая. Но не бу­дем забывать, что в информационную эпоху виртуальная реальность спорит с действитель­ностью почти на равных. Так что человек, по­нимающий правила бейсбола, вправе считать себя на половину американцем.

Я же по грехам никак в толк не возьму, кто и зачем лупит битой по мячику и кто куда по­том бежит. А между тем результаты этой игры — чуть ли не главная новость утренней газеты.

В «Преступлении и наказании» господин Свидригайлов ассоциировал Америку с путе­шествием в одну сторону, на тот свет. Такой себе опе way ticket Этот господин был большой оригинал по части представлений о загробной жизни. В то, что эта жизнь есть, он верил. Но считал гораздо справедливее представлять ее не в виде Города, сходящего с неба, и огня, ко­торый не угаснет, а в виде обыкновенной бани с пауками.

Холодным, серым утром, утомленный соб­ственным целожизненным развратом, на бе­регу Малой Невы господин Свидригайлов пу­стил себе пулю в лоб. За полминуты до отправ­ления в баню с пауками он перекинулся парой фраз с околоточным.

— Здеся не место.

— Я, брат, еду в чужие край.

— В чужие край?

— В Америку.

— В Америку?

Свидригайлов вынул револьвер и взвел ку­рок...

— Коли тебя станут спрашивать, так и от­вечай, что поехал, дескать, в Америку.

Он приставил револьвер к своему правому виску...

Мы не хотим совершать подобные путеше­ствия за океан. Господь да сохранит нас от это­го! Но жуть как хочется знать, почему все до­роги, что раньше вели в Рим, ведут теперь на Уолл-стрит или к Белому дому?

Деньги, свобода самореализации, побег от условностей, царящих на родине? Возможно. Но должно быть что-то еще.

Царство Божие на земле, но без Маркса, Эн­гельса, Ленина. Это уже теплее. Коммунизм бредил земным царством справедливости, но без религии, то есть без покаянного шепота в исповедальне, без первого Причастия, без колокольного звона по воскресеньям. Евро­пейский коммунизм и в теории, и в практи­ке — антирелигиозен вообще и антихрист по преимуществу.

Америка — это опыт построения общества счастья, но без войны с религией. Это смесь европейского индивидуализма и европейской же религиозности.

С одной стороны, везде свобода, речи и кри­ки о ней. Свобода частной собственности, сво­бода предпринимательства, религиозная сво­бода, свобода избирательных прав и граждан­ских собраний. С другой стороны — обязан­ности, долги. Ты должен быть на молитвенном собрании в воскресенье, ты должен платить налоги, интересоваться политикой, бороться с ожирением и парниковым эффектом. Ты дол­жен улыбаться, должен быть счастливым или, по крайней мере, изображать счастье. Пунк­ция, вытянутая из спинного мозга Европы и впрыснутая в девственные просторы нового континента, — это Америка.

Если поставить вопрос так, что человек мо­жет выбирать не только место жительства и род занятий, но и пол; что он свободен спать с кем хочет, делать что хочет, то такой тип сво­боды станет разрушительным явлением. Речи

о свободе станут словесным прикрытием для греха. А свойство греха — убивать свободу в за­родыше. «Всякий творящий грех есть раб гре­ха». В силу логической неизбежности рабство греху следует высматривать в той стороне, где громче всего кричат о свободе.

Стоя на таких основаниях, я предлагаю нам всем — и любящим Америку, и ненавидящим ее (ибо она всего этого достойна) — точку зрения, ракурс на ее историю. Я предлагаю изучать ее историю как историю сект или многочисленных протестантских деномина­ций, как историю продолжения религиозной жизни Европы и утверждаю, что вне контекста развития протестантизма историю Америки не понять. Лучше не тратить попусту время и заняться чем-то другим. Например, собирани­ем пластинок Майкла Джексона.

Нет, можно, конечно, можно изобрести и другие подходы. Можно, к примеру, познако­миться с биографиями президентов на долла­ровых купюрах. Рыжего вояки Гранта с банк­ноты в пятьдесят баксов, или ирландца Джек­сона с двадцатидолларового билета. Это тоже путь, и на нем есть интересные открытия. Но все равно это скольжение, а не погружение. Погружение же обязывает интересоваться жизнью духа. Да и все 43 президента США, как ни крути, христиане. Одиннадцать — чле­ны Епископальной церкви, десять — Пресви­терианской, пятеро методистов, еще баптисты (кстати, Клинтон), квакеры. Один иеговист (Эйзенхауэр) и один католик, чья жена Жак­лин после его смерти стала женой миллионе­ра Онассиса и о чьей насильственной смерти мы упомянули раньше.

Путь предложен. Он длинен, как китайская дорога в тысячу ли. Его одолеет идущий. Я же в развитие темы перечислю несколько фактов, подтверждающих мою теорию.

Первых колонистов в Новый Свет выталки­вала Европа. Уставшая, отчаявшаяся добиться гражданского мира и согласия между разны­ми христианскими исповеданиями, почти обе­зумевшая от религиозных войн Европа заста­вила своих детей искать счастья там, где евро­пейский Макар телят еще не гонял. Дети пере­секли Атлантику, неся с собой Библию короля Якова и мечту о жизни тихой и безмятежной во всяком благочестии и чистоте (1 Тим. 2, 2). Еще они думали, что исполняют буквально слова апостола: Выйдите из среды их и отдели­тесь, говорит Господь (2 Кор. 6, 17). «Из среды их» — это из среды европейцев, уставших от Варфоломеевских ночей, папских булл и дина­стических споров. Первые колонисты, как и их бесчисленные поздние подражатели, горели желанием начать жизнь заново, и непременно на твердом основании слов Христовых.

По степени ревности они были подобны древним монахам, уходившим в пустыни и жаждавшим благодати. Но они были проте­станты, и ревность их воплощалась иначе. Они воевали с индейцами, копали, строили, не расставались с Библией, рожали по дюжине детей. Это была протестантская аскеза, вынуж­денная обживанием новой, неприветливой территории.

Конечно, перемещение в пространстве не влечет за собой автоматического изменения жизни. Колонисты привезли вместе с собой религиозные распри, уверенность в личном спасении, подозрительность ко всем, кто верит иначе. Убегая от религиозных преследований на старой родине, они умудрились зажечь свои костры теперь уже протестантской инквизи­ции. Со временем у них начались свои «охоты на ведьм». В 1692 году, к примеру, в штате Мас­сачусетс были сожжены двадцать человек. Те, кто любит отождествлять протестантизм с гу-

 

Суд над обвиняемыми в колдовстве в колониаль­ном Массачусетсе в 1690-х годах. Гравюра конца XIX в.

 

манностью и прогрессом, обязаны знать и эти истории. Если смотреть на Моисеев Закон как на книгу обязательных для общежития норм, как на уголовный и гражданский кодекс, то к числу правонарушителей будут относиться не только воры и насильники, но и колдуны, и ворожеи. Диавол есть, должны быть и его слуги. Мысль, работающая в этом направле­нии, обязательно усмотрит в окружающей действительности нечто инфернальное. Слу­гой чаще всего будет женщина или девушка. Ева — первая жертва змеиной хитрости. Ее дочки любопытны, доверчивы, эмоциональны. Для лукавого они — слабое звено. Все это было ясно для пуритан как белый день. Вопрос был только в сроках, то есть когда люди решат, что голод, мор скота или ураган вызван бесовским влиянием. Когда чье-то поведение станет по­дозрительным? Кого видели ночью уходящим из селения? Кто перестал ходить на службы и неодобрительно высказывается о вере?

Самый громкий процесс против ведьм в Новой Англии имел место спустя семь лет по­сле последнего сожжения ведьмы в самой Анг­лии.

До сегодняшнего дня одним из расхожих голливудских сюжетов является появление диавола в каком-то тихом провинциальном городке. Он внешне респектабелен и ни у кого не вызывает подозрений. Но скоро городок накроет волна взаимной ненависти, прольет­ся кровь, загорятся здания. Злобный хохот на фоне пожара даст нам понять, что судьба это­го городка есть репетиция планетарных собы­тий.

Говорить о бесовщине я не люблю, хотя не сомневаюсь в ее наличии. Вернемся лучше к тем дням, когда все начиналось. В 1620 году трехмачтовый барк под названием Мауflower причалил к восточному побережью, высадив на землю 102 поселенца. Это было рождение Плимутской колонии, зернышка, из которого выросло дерево Соединенных Штатов. По вере эти люди были в основном пуритане. Что это такое, мы должны знать хотя бы приблизи­тельно — или благодаря одноименному рома­ну Вальтера Скотта, или благодаря специаль­ной литературе.

Пуритане XVII века — это люди, от которых требовалось ежедневное посещение службы два раза в день и строгое почитание воскрес­ного дня. Они должны были соблюдать край­нюю строгость в одежде, не играть в карты, не читать ничего, кроме Библии и толкований на нее. Жизненный успех, благодаря заимствова­нию кальвинистских идей, воспринимался как залог спасенности. Детей пуритане крестили,

 

 

по поводу чего с ними жарко затем спорили баптисты.

Им было очень трудно первое время. Лютые зимы, болезни и неумение добывать пищу в новых условиях поставили жизнь первой коло­нии на грань исчезновения. Помогли туземцы. Местные индейцы научили белых выращивать кукурузу. Маис стал культовым явлением, да­леко выходящим за рамки пищевой пользы. Вот почему и мы теперь жуем попкорн в кино­театрах! Вот почему Хрущеву покоя не давали успехи США в сельском хозяйстве и он мечтал обогнать Штаты в выращивании именно этой культуры. Вот почему наши местные проте­станты празднуют дни урожая и благодарно­сти за урожай. Они соблюдают традиции аме­риканских учителей, хотя нас учат презреть традиции и чтить только Библию.

Хотя жизнь плимутских братьев была спа­сена добротой индейцев, последних коло­нисты не жаловали. Они считали их злыми язычниками, врагами народа Божия и, соот­ветственно, жестоко уничтожали. Индейцы сопротивлялись храбро и умело. Эту страни­цу мировой истории мы можем изучать лежа на диване и просматривая старые фильмы ки­ностудии «Дефа» с Гойко Митичем в главной роли.

Вообще историю США можно изучать лежа на диване перед включенным телевизо­ром. «Унесенные ветром» с Кларком Гейблом расскажут о Гражданской войне. Война всегда лишь фон для любовной истории, не правда ли? О Золотой лихорадке, об урбанизации, пережевывающей маленького человека, рас­скажет немое кино с Чаплином. Но вернемся к первым поселенцам.

Гораздо терпимее к туземцам были дру­гие религиозные группы, например, квакеры. Свое имя эти люди получили от английского глагола «трепетать», поскольку родоначальни­ки этого протестантского ответвления благого­вейно трепетали от страха, думая о Боге или слыша о Нем. Квакеры основали на восточном побережье колонию под названием Пенсиль­вания («лесистая земля Пена») в честь отца одного из переселенцев Уильяма Пена. Свод законов этим людям заменяла Библия. Они верили в земное счастье, основанное на любви к Писанию. И хотя их попытка, как и попыт­ки многих других энтузиастов, основать граж­данское общежитие только на Слове Божием провалилась, эксперимент достоин уважения. До них подобным экспериментом был увле­чен Оливер Кромвель, обязывавший членов английского парламента составлять речи на основании библейских текстов и считавший, что лучший свод законов это — Старый и Но­вый Завет. Квакеры продолжили на новом ме­сте старые европейские эксперименты и дока­зали вновь их утопичность.

Городом «братской любви» — Филадельфи­ей — назвали квакеры столицу своего штата. Всякий знакомый с Апокалипсисом, услышав название Филадельфии, должен вспомнить слова: И Ангелу Филадельфийской Церкви на­пиши... (Откр. 3, 7). Это предпоследний Ангел Апокалипсиса, к которому обращается Хри­стос. Дальше только Ангел Церкви Лаодикийской. После него увещания заканчиваются и начинается драматургия апокалиптических видений.

В Америке текст Библии нужно знать хо­рошо. Там многие географические названия заимствованы из священной истории. Там боксер, поднимаясь в квадрат ринга, бормочет псалом, пританцовывая на рэперский манер. Там преуспевающий бизнесмен непременно назовет Божие благословение главной при­чиной финансового успеха. Плакаты, напо­минающие о десяти заповедях, скульптуры, изображающие скрижали Завета, — такие же непременные культурные знаки, как в Италии фигурки Мадонны в специальных нишах. От Писания не убежишь даже слушая джаз. По­ловина классических текстов написана на биб­лейские темы. Не стоит упускать это из виду. Как Китай не понятен без конфуцианства, так и Штаты не понятны без специальной теологи­ческой подготовки.

Белым людям все китайцы кажутся на одно лицо. Православным людям все протестанты кажутся однообразным месивом. На деле это не так. И нам придется разбираться в отличиях протестантских деноминаций не по причине любопытства, а по причине их активного вез­десущия.

Квакеры, к примеру, не любили воевать и не хотели убивать индейцев. Поэтому их успехи были менее значительны, чем успехи пуритан. Разумеется, мы имеем в виду успехи в этом мире, поскольку в ином мире любая деятель­ность имеет другую оценку. Еще более веро­терпимыми оказались баптисты. Один из них, Роджер Уильямс, считал, что вера индейцев угодна Богу и незачем слишком активно среди них миссионерствовать. Другой, Джон Элиот, был уверен, что индейцы — это рассеянные и потерявшиеся десять колен Израиля. Этот миссионер создавал лагеря, где учил могикан Закону Моисееву(!). Это, пожалуй, предтечи мормонов, считающих Америку новой землей Обетованной и вместо Библии предлагающих изучать Книгу Мормона. Кроме Уильямса и Элиота были еще сотни энтузиастов, которые изучали туземные языки, переводили Писа­ние, шли в вигвамы с проповедью. Некоторых из них любили и слушали. С некоторых снима­ли скальп. Было это в те времена, когда на Руси только что завершила правление династия Рюриковичей. Так что корни американской нации поглубже будут, чем времена Авраама Линкольна и войны Севера и Юга.

Я устал рыться в закромах памяти и искать факты, подтверждающие мою теорию. Об­ладай я немецким складом ума, любая статья грозила бы превратиться в исчерпывающую диссертацию. Но есть другие подходы, кроме немецкого. Можно дать направление мысли, толчок, чтобы заинтересованный человек про­должил поиск и порадовался собственным от­крытиям. Последняя позиция мне ближе.

Но лишних знаний не бывает. Изучать мож­но все: и психологию рабства, и жизнь в индей­ских резервациях, и великую американскую литературу, и механизм работы Федеральной резервной системы. Но, повторяю, без знания основ религиозной жизни все это будет знани­ем исчезающим, как лопнувший мыльный пу­зырь. Тогда как знания в области религии дают почву всем остальным знаниям и объяснение

многим не понятным дотоле явлениям. Про­стите за назойливость.

Протестантских проповедников американ­ского разлива на просторах матушки Руси се­годня много. Они едут сюда так, как когда-то плыли в Америку их далекие предки. Это было, с одной стороны, бегством от безумия на роди­не, а с другой стороны, попыткой научить вере темных дикарей. Ныне все — так же. Мы в их глазах — дикари. Они же бегут оттуда, где ни­кого не удивишь их заезженными шуточками с трибуны. Бегут, чтоб найти себе применение и, глядишь, обратить пару-тройку туземцев.

Нам же нужно понять, что Америка — это политическое и культурное явление планетар­ного масштаба, корни которого — в истории протестантизма. Тот, кто замечает доллар, но в упор не видит кафедру проповедника, слеп последней слепотой. С ним спорить не будем. Все равно он ничего не понимает.

Так же слеп тот, кто знает все о штатовских ракетах, но не знает, что пилоты этой страны перед вылетом молятся. Такой «знаток» про­играет Штатам войну, хотя те и молятся по-протестантски.

Плюсы и минусы этой страны замешаны на идеях реформации. Если не совершить духов­ную победу над этими идеями, придется по­пасть в рабство или в изрядную зависимость от этой специфически духовной страны. Послед­нее, кажется, и совершается в мире.

Вы спросите, как совершить эту самую ду­ховную победу. Литургическими средствами. Поясняю.

Один православный священник построил храм напротив молитвенного дома, где про­поведует «светило», типа Билли Грэма. Свя­щенника спрашивают: вы не боитесь, что ваши прихожане разбегутся? А он отвечает: пусть они боятся. Протестантизмом в Америке даже кошку не удивишь. Зато православная Литур­гия — это настоящее откровение. Серафим Роуз, в бытность Юджином, зашел как-то в православный храм и почувствовал себя дома. Это не счастливое исключение. Это — залог массовых обращений и возможного успеха православной миссии. Я в это верю.

На Запад нужно смотреть свободно. Без за­висти, без злобы, без преклонения. Не нуж­но ни растворяться в нем, ни проклинать его. Так говорил умнейший Георгий Флоровский. Люди вообще нужны друг другу. Так вот, мы нужны Западу, а его опыт и нам не лишний, хотя бы — чтобы ошибок не повторять.

Посему не будем злобно ворчать на заоке­анского монстра, а займемся-ка тщательным изучением истории мира, истории протестан­тизма и священной истории, чтобы ясно по­нимать суть происходящих процессов. У нас в сокровищнице православного опыта в сжатом виде есть ответы на все вопросы и вызовы. Ключ к ответам — взгляд на жизнь через призму Ли­тургии. Именно этой сокровищницей надо научиться пользоваться, и ответы на вопросы давать не поверхностные, а по существу.

 

ДАМСКАЯ ИСТОРИЯ

 

Учеба, работа, карьера... Компьютер, ма­шина, спортивный зал...

Подружки, поездки, гулянки, покуп­ки... Вдруг в одно обычное утро, перед зерка­лом превращая себя, запухшую со сна, в «очаровашку», она произвела в уме простое мате­матическое вычисление. Она отняла от числа, обозначающего текущий год на кухонном ка­лендаре, число, обозначающее в паспорте дату ее рождения. Получилось тридцать и даже «с хвостиком», похожим на тот рудимент, кото­рый был нарисован когда-то в учебнике биоло­гии. «Пора замуж, пора заводить ребенка», — подумала она, подставляя зеркалу правый и левый полуфас, беззвучно двигая тубами ради правильного наложения помады. По телевизо­ру рассказывали о курсах валют, растворимый кофе дымился в чашке на краю стола. Рядом в пепельнице тлела тонкая дамская сигаретка. Она собиралась на работу, бегая между ко­ридором и кухней, отпивая кофе, затягиваясь легким дымом, от которого может быть рак. «Замуж пора, пора заводить ребенка», — на­певала она себе под нос. «У меня получится. Я сделаю это», — звучал второй куплет.

 

* * *

 

Через год с небольшим второй куплет уже не пелся, а первый грозил превратить­ся в комплекс, в кошмар, в идею-фикс. Для капризного ребенка неисполненное «хочу» является жестоким наказанием. Она чувство­вала себя таким ребенком. Еще никогда бес­помощность не переживалась ею так остро и безутешно.

Стали врагами безобидные прежде вещи: зеркало, дата рождения, голоса чужих детей на площадке, известие о том, что одна из под­руг вышла замуж.

Мама звонила регулярно и спрашивала, как дела. Маме она отвечала, что все в поряд­ке, и ненавидела ее в это самое время стран­ной ненавистью. Это ведь мама прожужжала ей все уши разговорами о независимости, о самостоятельности, о женском достоинстве и о никудышности мужиков. Мама не сказала ей, что мужик без жены — это человек без ре­бра. В крайнем случае калека, но все же чело­век. А вот женщина без мужчины — это ребро без человека, бесполезный и беззащитный, в сущности, предмет. Его или ногами запинают, или псы сгрызут. Не сказала ей об этом мама. И другой никто не сказал.

 

* * *

 

О том, что отделившийся от человека нос может самостоятельно гулять по улицам, мы со времен Гоголя знаем и верим этому факту несомненно. А о том, что никому не нужные ребра, не нашедшие свое тело, свое сердце, которое нужно закрыть, свою кожу, в которую нужно одеться, тысячами ходят вокруг, мы как- то еще думать не привыкли.

 

* * *

 

Если человек умен, как пень, и счастлив, как потерянная собачонка, то действия его не будут отличаться глубиной и осмысленностью. И это человек! А ребро? Стоит ли удивляться, что у шарлатанов, снимающих «венок безбрачия», и у психологов, размазывающих по журналам свои статьи, словно манную кашу по тарелке, не будет проблем с работой?

 

* * *

 

Тучка на небе может быть предвестницей бури. Пятнышко на теле может быть пред­вестником тяжелого недуга. Шальная мысль, случайно залетевшая в голову, не привыкшую предоставлять мыслям ночлег, может стать на­чалом тихого кошмара. Это случилось и с на­шей героиней, и годы, тянувшиеся до сих пор медленно или шедшие мерным шагом, вдруг поскакали галопом. Она разлюбила свою квар­тирку, купленную с таким трудом. Она часто плакала, когда оставалась одна, и молчала на людях. Анекдоты и веселые истории стали ей не смешны. Бутылка вина все чаще стала появ­ляться на столе во время нехитрого ужина.

Из всех слов, которые она слышала и чита­ла в последнее время, ей запомнились только слова парикмахера, Ефима Львовича. Этот дамский мастер был чем-то похож на ее рано умершего отца. А может, ей только так каза­лось. Но она продолжала раз в месяц записы­ваться к нему или перед «корпоративом», или просто для удовольствия.

— Деточка, вы — как моя старшая дочка, — говорил Ефим Львович, колдуя над ее волоса­ми и глядя ей в лицо через зеркальное отра­жение. — У вас очень грустные глаза, и мне вас жалко. Понимаете, эта молодежь (я говорю только о своей дочке) думает, что всего может добиться сама. Кто их так сильно обманул? Вы читали басню о стрекозе и муравье? Читали, конечно. Я не хочу сказать ничего плохого, но жизнь ведь не только удовольствие. Вы соглас­ны? Они пляшут, поют, получают несколько образований и ведут себя так, будто у них не одна жизнь впереди, а по крайней мере три. Я сейчас говорю только о своей дочери. Я ей говорю: «Марина (так ее зовут), тебе надо вый­ти замуж. Мы с мамой хотим внуков. Тебе уже

 

двадцать три года. Двадцать три! Девочка моя, цветок нужно рвать и нюхать, когда он цветет и пахнет, а не когда он в гербарии». Вы согласны? Куда там! Она говорит, что я отстал от жизни, что настоящих мужчин больше нет и так да­лее. Наконец, она говорит самую глупую вещь, от которой я прихожу в бешенство. Я не сде­лал больно? Простите. Так вот, она говорит: «Я сегда успею найти мужа, завести ребенка и застрять на кухне». Вы слышите? Дикость, не правда ли? «Всегда успею». И это «завести», как будто речь идет о кошке или рыбках! Я нерв­ничаю ужасно. Я говорю жене: «Роза, ты слы­шишь? Наш ребенок сошел с ума». А ей гово­рю: «Эти вещи не делаются как попало и когда захочешь. Ты не начальница в этом вопросе. А Господь Бог имеет право показать дулю. Да, да. Ты скажешь: «Я хочу завести ребенка», — а Он скажет: «Вот тебе дуля, потому что детей даю Я, а не заводите вы». Как вам это нравит­ся? Такие страсти египетские. Мы, кажется, за­кончили. Поверните головку влево. Вот так. Вы прекрасны. Как Юдифь. Поверьте мне, я знаю жизнь и видел женщин. Вы прекрасны, как Юдифь, и горе любому Олоферну.

 

* * *

 

Этот диалог остался у нее в памяти. Оста­лись интонация, тембр голоса и две-три мыс­ли, смешанные со звуком работающего фена и запахом лака.

Мы простимся с ней здесь, у дверей дамско­го парикмахерского салона. Как сложится ее дальнейшая жизнь, кто знает? Никто и ничто не обязывает нас следить за ней. Пусть хищный взгляд стороннего наблюдателя не холодит ей затылок. Тем более что таких, как она, — мил­лионы.

Мамы, подруги, телевизор и журнальные статьи. Проще сказать, шумящая эпоха. Твой общий шум силен, как шум водопада Викто­рия. В сравнении с ним голос парикмахера звучит как шепот. Да и клиентка вслушивает­ся в этот шепот лишь тогда, когда сердце уже изорвано в клочья тоской и неудовлетворенно­стью.

Но все равно мы тебе желаем счастья. Тебе, одному из обманутых детей лживой эпохи. Че­ловеку, у которого, казалось бы, есть все, а на самом деле нет ничего.

 

РЫБА

 

Если мужчина не любит футбол и рыбалку, то в семи случаях из десяти у него не будет темы для разговора со случайным знако­мым — попутчиком, соседом по палате. От­бросьте разговоры о женщинах и политике, и — о ужас! — можно смело забывать родной язык. Все равно на нем не о чем говорить и не с кем. Остальную информацию, типа «который час?», «погода хороша, правда?», «туалет вон там», можно получить и передать с помощью жести­куляции и междометий. Жизнь так и хочет пре­вратить тебя в молчальника, хотя на подвиг ты принципиально не способен. Какие-то умелые руки превращают действительность в плоский блин, тогда как жизнь, в принципе, больше по­хожа на слоеный пирог с разными начинками.

 

* * *

 

Правда ли, что бывают неинтересные люди? С точки зрения первых глав Бытия, нет. Суще­ство, о котором сказано: Сотворим человека по об­разу

⇐ Предыдущая6789101112131415Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: