Знаете ли вы Павла Ивановича?

 

Знаете ли вы Павла Ивановича? Какого, спро­сите? Ну, как же! Милейшего человека сред­них лет, приятного обращения, не то чтобы толстого, но и совсем не худого. Не очень высо­кого, но вовсе и не низкого. Неужели не вспом­нили? Да Чичикова же! Чему вас только в школе учили? С тех пор как бричка с кучером Селифаном умчалась из города М, Павел Иванович не растворился, не канул в Лету, никуда не исчез. В русской жизни, как в зеркальной комнате, Чи­чиков стократно отразился в каждом из зеркал и стал почти вездесущим. Николай Васильевич специально наделил Павла Ивановича чертами типическими, расплывчатыми, общими. Автор творческим чутьем уловил будущее. Он понял, что Собакевичи и Маниловы нуждаются в сохра­нении для грядущих потомков. Типы эти уже тогда были исчезающими и нуждались в деталь­ном и тщательном увековечивании. Их фигуры, манеры, голоса и причуды Гоголь прописывает с той тщательностью, с какой египтяне древности мумифицировали усопших, помещая каждый орган в специальный глиняный коноб, и только мозг выбрасывали вон, поскольку не знали о его функции. А вот главного героя автор пишет, как импрессионист — широкими мазками, не вда­ваясь в детали, но создавая яркое чувство: «Этого господина я знаю». Гоголь чувствовал — будущее за Чичиковым, Чичиков — хозяин настоящей и

 

 

будущей эпох. Пока он вынужденно улыбается, обделывая делишки, пока он еще шаркает нож­кой. Но это пока. В будущем он преобразится и приосанится. Это сегодня он один — и вынуж­ден мелькать на фоне мелкого и крупного люда. Будет время, когда Чичиковых будет много и уже народ, мелкий и крупный, будет сновать на их фоне. Вот потому и не прописан детально портрет Павла Ивановича, что предстоит ему стать лицом типическим, с чертами общими. Что, собственно, и совершилось уже.

 

* * *

 

Чичиков — это русский капиталист периода первого накопления капитала. Его главная чер­та — умение делать деньги из воздуха. Пусть американские Форды проповедуют о том, что ключ к богатству не золотой, а — гаечный. Чи­чиков — человек русский, с глубоким чувством национальной гордости и соответственным презрением ко всякой «немчуре». Заниматься изобретательством, улучшением производства ему недосуг. Долго, да и ненадежно. Деньги нужно брать умом и сразу.

 

* * *

 

Пишу и думаю: уж не являются ли «Мерт­вые души» настольной книгой у творцов вау­черной приватизации, дефолтов, купонов, бартерных схем — словом, у тех, кто обога­тился в известные времена за одну ночь или за неделю, оставив народ с фигурой из трех пальцев? Если да, то я снимаю шляпу. У бед­ных работников гусиного пера или шарико­вой ручки всегда найдется довольно снобиз­ма для взгляда сверху вниз на плохо образо­ванного миллионера. А ну как миллионер потому и с миллионами, что хорошо знаком с классикой и читает ее не для отдыха, а для жизни?

Иудину страсть к деньгам назвал корнем всех зол (1 Тим. 6, 10) еще святой апостол Павел. Деньги открывают доступ ко «всем тяжким» и именно за это ценятся. В последней главе первого тома «Мертвых душ», где впервые со­общаются подробности биографии Чичикова, не зря говорится, что деньги сами по себе наш герой не любил. Он не был скупым рыцарем и вообще рыцарем не был. Жизнь в нищете и ежедневные походы в подвал, где в бликах саль­ного огарка в сундуках мерцает злато, были не по нему. Он, скорее, поставил бы подпись свою под фразой Филиппа Македонского, сказавше­го, что осел, груженный золотом, откроет ему ворота любой крепости.

Деньги можно любить за их умение пре­вращаться в каменные дома с фонтанами, в бриллиантовую заколку к галстуку, в бога­то сервированный стол, в женскую любовь, в общественную значимость... Да мало ли еще во что могут превращаться золотые монеты и банковские билеты! Нельзя ли сказать, что это и есть тот философский камень, который иска­ли алхимики, камень, дающий доступ ко всем удовольствиям?!

Так что прочь донкихотство, прочь пение под окном и глупые поединки. Прочь роман­тизм — и да здравствует трезвая практичность! Нужно доставать деньги. Именно доставать, а не зарабатывать, потому что зарабатывать — значит трудиться долго и получать мало. Чест­ным трудом, говорят, не построишь хором, а жизнь бежит, и так многого хочется.

 

* * *

 

«И в тебе, и во мне есть часть души иуди­ной», — так говорит в одной из проповедей на Страстной седмице архимандрит Иустин (По­пович). Гоголь говорит примерно то же. Он говорит, что быть слишком строгим не нужно. Стоит проверить себя: нет ли и во мне части­цы Павла Ивановича? А ну как и я ценю деньги больше всего святого? И для того именно ценю, что ими надеюсь купить или сласти запретные, или власть, коли не над миром, то над родным городом, по крайней мере!

Вопрос не праздный, как и все вопросы, под­нятые Гоголем.

 

* * *

 

Как тип исторический, Чичиков имел на Руси много препятствий к тому, чтобы раз­вернуться. Заветные мечты не раз ускользали у него не то чтобы из-под носа, но из самых рук. Как герой гоголевской поэмы, он, претерпев тысячи унижений, взлетал на нужную высоту, но изменения судьбы внезапно сбрасывали его вниз, и опять начиналось тяжелое восхожде­ние.

Вскоре после описанных у Гоголя времен пришла отмена крепостного права. А ведь это целая смена эпох. Как ручей, пересохло по­мещичье сословие. Маниловы или сыновья их сделались дядями Ванями, и стук топора, вы­рубающего вишневый сад, возвестил о новом историческом периоде. Пришел шумный, как паровоз, и гордо высящийся, как заводские трубы, капитализм. Для Чичикова это то же, что для рыбы вода. Государственные подряды, частная инициатива, всеобщая и открытая лю­бовь к деньгам. Но...

Начало странно лихорадить государство, то самое, что казалось незыблемым. Чиновник долго грабил с чувством собственной значи­мости. А мужик столетиями пахал, лукавил и терпел. Все немножко пили, немножко скуча­ли, немножко болтали о том о сем. Как вдруг пошли стачки, листовки, призывы к восстанию.

Какие-то комитеты, партии, слова о свободе. Все расшаталось и взбеленилось. Как перегре­тый котел паровоза, империя вскоре взорва­лась. Последствия этого взрыва повлияли на историю даже самых отдаленных стран. Нас и сейчас еще пошатывает от ударной волны того взрыва, которая хоть и ослабела, сто раз обой­дя вокруг Земли, но все еще не исчезла. Мир изменился до неузнаваемости. Чичикову при­шлось надолго затаиться.

Он вышел на свет в 20-х годах прошлого сто­летия при НЭПе.

 

* * *

 

Мне неизвестно, приходило ли в голову кому-либо то, что я сейчас скажу, но Чичиков воскрес на страницах творений Ильфа и Пе­трова. Как и в начале «Мертвых душ», в начале «Двенадцати стульев» главный герой прихо­дит в уездный город N в поисках авантюрных и легких заработков. Правда, заходит он пеш­ком, а не въезжает в бричке, и под штиблетами у него нет носков, но это — дань отшумевше­му лихолетью. А так — перед нами все тот же пройдоха, умеющий делать деньги из возду­ха. Пройдясь прогулочным шагом через про­странство первого романа, доказав всем свою смекалку и непотопляемую живучесть, он по­является во втором романе, чтобы сразиться с собственным двойником.

Господин Корейко из «Золотого телен­ка» — это ведь тоже Чичиков. Это сребролю­бец и ловкач, который скрывается под обра­зом мелкого служащего, как и сам Пал Иваныч когда-то, но не потому, что стремится обога­титься, а потому, что не может воспользовать­ся уже накопленным (читай — наворованным) богатством. Бендер и Корейко связаны между собой, как тело и его тень. Так в фильме Алана Паркера «Сердце Ангела» герой Микки Рурка ищет себя самого. Они встречаются, и встреча не сулит добра. Пересказывать фабулу филь­ма и содержание романа нет смысла. Одним они известны, другие пусть ознакомятся. Но в виде рубахи-парня с одесским акцентом и кри­минальными замашками Чичикову тоже не удалось прожить долго. НЭП свернули. Прой­дохи затесались в аппарат (не для того, чтобы обогатиться, а чтобы выжить) или не по своей воле уехали умирать на стройки века. Чичиков опять исчез.

 

* * *

 

Гоголь мучительно писал свою поэму. Об­ремененный даром провидца, он ее и не закон­чил. Русь неслась куда-то как ошалелая. Гоголь чувствовал это, и завершение работы ему не далось потому, что выписанный тип должен был еще долго жить и развиваться, а гоголев­ская Россия должна была исчезнуть.

То, что Чичиков «живее многих живых», это ясно. Но куда все движется? Все эти философ­ские отступления о русской душе, о быстрой езде, вопросы: «Куда несешься ты, дай от­вет?» — не от предчувствия ли надвигавшейся бури?

 

* * *

 

Еврей с рождения получает в наследство ум и настырность. Если у него есть вера, то он мо­жет стать наследником пророков. Если веры нет, но есть совесть, то станет он скрипачом, или шахматистом, или ученым. Если же нет ни веры, ни совести, то будет он крайним ма­териалистом, циником и персонажем анекдо­тов.

Русским не подобает слишком уж ругать евреев, потому как те и другие похожи. Если у русского есть вера, то будет он стремиться к святости. Если веры нет, но есть совесть, то бу­дет он честно строить и храбро воевать, а после бани в субботу выпивать с друзьями по малень­кой. А если нет ни веры, ни совести, то будет он злым на весь мир лентяем и пьяницей.

 

* * *

 

Чичиков — человек без веры и совести, но с честолюбием и образованием. Такой не со­пьется. Но не из любви к добродетели, а из гордости. Для такого в мире всегда полно людей доверчивых, верящих на слово, не вчитывающихся в каждый пункт договора о купле-продаже. А значит — можно жить, и причем — неплохо. Мы пережили целый многолетний период чичиковщины, с раз­личными МММ, с обманом вкладчиков, с бы­стрым обнищанием сотен тысяч людей и обогащением единиц. Павел Иванович жив, «жив курилка». Он растиражировался по миру и удивляет заморский люд своей изво­ротливостью и наглостью. Он теперь торгу­ет не мертвыми плотниками и кузнецами, а живыми девушками для чужих борделей. Он научился разбавлять бензин водой и взламы­вать банковские счета.

Правда, нации потихоньку стираются, и Чичиков уже не совсем русский. Он смешал в себе черты русского и еврея, но того и другого в их падшем — безверном и бессовестном — состоянии.

 

* * *

 

Дорогой Николай Васильевич! Нам было смешно, когда ты пел нам плачевные песни, и только спустя время мы поняли смысл этих песен. Да и все ли поняли?

Доброе у тебя сердце и острый у тебя взгляд. Оттого и все портреты твои грустны.

Однажды мы свидимся, и дай-то Бог, чтобы и тебе, и нам эта встреча была в радость.

Когда тело мертво? Когда душа его поки­нет.

А когда душа мертва? Когда она Господа за­будет.

Умереть, в смысле — пропасть, душа не мо­жет. Но, отлучившись от Бога, уже не живет, а лишь существует.

Вроде мы закончили разговор, а он опять начинается.

«Мертвые души». Так о ком же это сказано?

 

НЕ СЕГОДНЯ, ТАК ЗАВТРА

 

Жил-был на белом свете человек, меч­тавший сделать белый свет красным. Он родился подданным государства, которое люто ненавидел. Любил он вообще только партийную бессовестную возню, охоту на зайцев, мечту о новом мире и свое место в этой мечте. Он грассировал, большие пальцы рук любил закладывать за проймы жилета, в спорах был зол, в деятельности — неуемно ак­тивен, в жизни — беспринципен и совсем не переживал о том, что для полноты образа ему не хватает только рожек на лысине.

Его планы в значительной доле исполни­лись. Люто ненавидимое им государство все- таки рухнуло наземь всей тяжестью своего колоссального организма, а на его месте воз­никло новое, возглавленное упомянутым чело­веком. Оно не стало лучше прежнего, это но­вое государство. Напротив, оно потребовало оплатить свое появление ограблением одних граждан, убийством других, бегством третьих и забитым молчанием всех оставшихся. Лы­сый человек не считал все это кошмарными случайностями, поскольку изначала планиро­вал процесс именно так и не иначе. Любимый соратниками, он был справедливо ненавидим миллионами других людей и вскоре получил пару отравленных пуль, так и неизвестно от кого. Кланом партийцев-подельников он на­меренно был превращен в символ, в легенду, в «портрет на флаге» еще до наступления фи-

 

зической смерти. Ненужный по факту, он стал нужен как идол. И когда (как утверждали) под музыку Бетховена его душа ушла из тела, над гниющей плотью человека, которому не хвата­ло одних лишь рожек, стали сразу колдовать и шаманить специалисты.

Поскольку идеи картавого человека были названы вечными, подобало сделать вечным и его труп, дабы вечностью трупа подтвердить вечность трупных идей. Так и лег он с тех пор в специально построенном капище посреди оскверненной страны в самом сердце унижен­ной древней столицы. А страна продолжала страдать, и всякое новое беззаконие, словно мантрой и заклинанием, освящалось именем человека, превращенного в идола. Страна чуть не умерла, но выжила, если можно назвать это жизнью. Она довольно долго воевала, строи­ла, умывалась кровью, билась в конвульсиях, съедала сама себя, боялась собственной тени, себе на себя писала доносы, кого-то кормила из личного скудного пайка, против кого-то во­оружалась, а он лежал на своем месте, охраня­емый стройными воинами, красиво менявши­ми караул. По лестницам над его алхимически сохраненным трупом регулярно восходили и нисходили люди, вначале — в фуражках, за­тем — в папахах. Они называли себя его вер­ными последователями и учениками и делали знаки ручкой людям, марширующим внизу, как в древности в Колизее — римские импера­торы.

А он лежал в холодной полутьме и продол­жал влиять на массовое сознание граждан стра­ны, которую создал, и никакая сложная систе­ма вентиляции не могла воспретить этому тон­кому яду смешиваться с воздухом, распростра­няясь на север, на юг, на восток и на запад. Но в сказках нечисть гуляет, пока петух не пропел. А в жизни она свистит и пляшет, пока Бог не запретит. Было ясно, что не вечно чеканить шаг возле трупа стройным воинам с примкнутыми к карабинам штыками. Уйдет страна, рожден­ная злым гением, погибнет с шумом и память о самом гении. И вот случилось — та стра­на ушла. А вождь и ныне там. Почему? В чем причина? Причина в том, что не добром, как ожидали, стала очередная смена государств, а тем же злом, но лишь по-модному одетым. Хаос террора сменился хаосом разврата, а ни ума, ни честности, ни благородства не приба­вилось. И мумия в холодном Мавзолее улыб­нулась. Уж кому-кому, а ей известно, что ни ее не вынесут, ни жизнь не наладится, пока сты­дом, трудом и покаянием народная душа сама к себе из многолетнего плена не возвратится. Вытрезвится, образумится народ, кроме хлеба ситного и ржаного возжаждет хлеба иного — Слова Божия, и тогда только выметет за порог идолов старых и новых. До тех пор ничего не изменится. Мумия может беззвучно смеяться.

Но что это? Что-то меняется в жизни. То там, то здесь больше света в глазах, больше ума в речах. Имя Христово слышится чаще. Грязи много, как прежде, но цветов прорастает все больше. Неужели выедет, выберется из бездо­рожья на твердый грунт птица-тройка? Дай Бог! Помогай, Пресвятая Богородица!

Не сегодня, так завтра. Не завтра, так после­завтра нужно отдать земле насильно лишен­ное погребения тело. Только, выкопав могилу, нужно будет у земли прощения попросить: «Прости, землица-матушка, что мы нынче того тебе отдаем, кого ты так долго принимать не желала».

ВОПРОС ОБ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

 

Термин «интеллигенция» расплывчат, как чернильная клякса. Неясно до конца, что это: социальная группа или внутреннее душевное качество? Или и то и другое вместе? А может, это некий тайный орден, имеющий свои цели и скрытно их реализующий?

Думаю, не далек тот час, когда слово «интел­лигенция» превратится в технический термин, предназначенный для описания отечественной истории ХIХ-ХХ веков.

За пределами этого временного среза и за границей российской географии термин этот нежизнен и бесполезен. У нас же ему придано слишком большое значение.

Как указывает латинский корень, термин касается познавательных способностей. Оче­видно, интеллигентом должен называться тот, кто умеет накапливать коллективные знания и опыт, умеет систематизировать и анализиро­вать накопленное. Вот и все. Никаких шансов для самолюбования.

Можно предположить, что человек, отме­ченный способностью к подобной деятельно­сти, станет заниматься в жизни тем, что у него получается лучше, чем у других, и, соответ­ственно, займет свое место в обществе.

Но наш народ в указанное время (XIX- XX века) настырно присоединял к умственным способностям некие возвышенные нравствен­ные качества и получал в результате «вирту­альное элитное существо», отмеченное умом и святостью. По сути — аналог ангела. Теперь на этого «ангела» можно возложить задачу благо­го переустройства мира, а в случае неудачи — повесить на «несправившегося ангела» всех со­бак.

Эти мысли не могли прийти когда угодно, но пришли в период возникновения веры в науку и в неизбежное счастье, достигаемое в результате прогресса. Очень примитивная це­почка размышлений, но крепка, как корабель­ный канат.

«Прогресс — это благо. Наука принесет сча­стье. Люди умные, вооруженные знаниями и передовыми идеями, двигают человечество к цели. Принадлежать к этим людям почетно и вожделенно». И вот, усвоив новый символ веры, полезли в духовную элиту все, кто боит­ся физического труда, непомерно страдает от неутоленного тщеславия, ну и, вестимо, жела­ет счастья всему человечеству.

Марево это рассеялось, отшумев сначала газетными спорами, затем залпом с «Авро­ры», затем такой свистопляской, что отдель­но взятый ум осознать ее не способен. Это дела важные, но минувшие. Там, в минув­шем, осталась интеллигенция разночинная, то есть семинаристы со злыми глазами, пи­шущие статейки в левые газеты. Осталась интеллигенция советская (термин насколько зловещ, настолько запутан). В парижских ко­фейнях память о себе оставила интеллиген­ция эмигрировавшая, поспособствовавшая гибели родной страны собственной ленью, позерством и ограниченностью. А еще была «вшивая интеллигенция», чем-то по при­вычке гордившаяся, но не умевшая себя ни прокормить, ни защитить. И были те, кого А. И. Солженицын называл «образованцы», то есть, по толкованию Д. С. Лихачева, по­месь самозванца и оборванца.

Теперь, когда веры в науку поубавилось, скепсис увеличился, счастье удалилось за горизонт, а взгляды потухли, мы продолжаем пользоваться термином «интеллигенция» по инерции, постоянно путаясь в трех смысловых соснах.

Вот люди строят мост. Инженеры работа­ют головой, рабочие — руками. Кто здесь ин­теллигенция? Я, честно сказать, не знаю. Если главный инженер пьян с утра на в сяк день, а прораб матом не ругается, а разговаривает, то интеллигентом может оказаться экскаватор­щик, читающий за работой Иисусову молитву, а дома перед сном — Шекспира. Именно он и будет аристократом духа, тем более истинным по той причине, что ни медали, ни добавки к зарплате за красоту своего внутреннего мира ни у кого никогда не попросит.

Интеллигенции либо нет вообще, либо (если это невидимое братство благородных душ) принадлежность к ней от рода деятель­ности не зависит. И уж что действительно правда, так это то, что работники умственного труда ни привилегий, ни почета, ни особого статуса за один только факт умственного труда не заслуживают.

И не надо Церкви расшаркиваться перед каждым актеришкой и режиссеришкой на том основании, что они якобы к истине вплотную подошли. Подавляющее их большинство нику­да не подошло и подходить не собирается, а мы к ним — на цыпочках да с микрофончиком.

Жизнь наша такова, что даже беседа с про­фессором философии в девяти случаях из де­сяти обещает быть скучной и бесполезной.

И это потому, что профессорами философии часто становятся не от любви к истине, а как раз наоборот.

Приносить реальную общественную пользу силой своего интеллекта может тот, кто осознает действительность, снимает с нее смыс­ловые слои и вскрывает скрытые пружины и механизмы.

Непонятый мир хаотичен, и жизнь в нем настолько абсурдна, что самоубийство может стать эпидемией. Тот, кто осмыслил мир и преодолел хаос, кто дал событиям и явлениям правильные имена, тот умничка. На латыни — интеллигент. Им может быть и актер, и режис­сер, но не всякий актер по необходимости.

Интеллигент — это тот дворник из анекдо­та, который был похож на Карла Маркса, но бороду не брил, потому что все равно «умище девать некуда».

В советское время как раз среди дворни­ков количество более-менее вменяемых лю­дей было в процентном отношении больше, чем среди представителей других профессий. Были люди, которые не хотели подниматься вверх по карьерной лестнице, оставляя внизу совесть, и потому занимали скромные жиз­ненные ниши, что-то осознавая и о чем-то Богу молясь. По мне, так это и есть умственно­нравственная элита.

Не надо также забывать, что существует еще антиинтеллигенция. Это очень неглупые люди, харизматичные и не без амбиций, но пойманные бесом за губу; люди, которые не распутывают, а запутывают мир. Их ум обла­дает каким-то бесовским качеством, какой-то инфернальной особенностью сбивать с пути, делать простое сложным, менять уродство и красоту местами, короче — превращать мир в бесовскую грезу. И эта категория людей пред­ставлена писателями, драматургами, критика­ми, художниками, философами, политолога­ми, борцами за всевозможные права еtс.

То есть это представители умственного труда. Быть может, термин «интеллигенция» для них неприемлем, но к элите они себя относят. Их чернильницы, вернее — картрид­жи их принтеров, заполнены концентриро­ванным ядом, способным отравить сознание очень большого числа людей. Дьявол любит этих своих духовных детей, поскольку у них в руках — отмычки от замков человеческого со­знания.

Тот, кто способен вести с легионом подоб­ных «мыслителей» умную войну, и есть самый нужный человек, служащий Богу своим интел­лектом.

Оставляя в стороне споры о роли интелли­генции в истории Отечества и размышления о точном определении этого самого явления, нужно озаботиться тем, чтобы «иметь глаза в голове своей» и понимать, что происходит во­круг нас и внутри нас.

Учиться надо, думать надо. При этом ни гордиться, ни считать себя лучше других нель­зя. И молиться надо непременно, потому что немолящийся ум чем более силен и изворот­лив, тем более похож на сатану. Такой ум все что хочешь запутает до крайней степени. До той самой степени, до которой в российской истории запутан вопрос об интеллигенции.

 

ОЧАГИ И АЛТАРИ

 

Формула цивилизации

 

Из каких камней складывается здание ци­вилизации? Совершенство орудий тру­да, развитие хозяйственных отношений, расцвет письменности и материальной культу­ры... Как и в любой постройке, эти «кирпичи» скрепляются незримым раствором, претворя­ющим груду камней в устойчивое целое; как и в любой постройке, видимое держится неви­димым...

Как долго и трудно вынашивается, рожда­ется, растет и воспитывается человек — и как легко лишить жизни это уникальное существо. Как вообще легко и необратимо уничтожается то, что создавалось долго и мучительно. Между трудной добычей и легким потреблением, между чудом творчества и бездумным прогла­тыванием его плодов лежит пропасть. И про­пасть еще более страшная разверзается между чудом творчества и преступным пренебреже­нием его плодами...

То, что год растет, можно за день съесть. И ничего страшного, что съели, — на то и рос­ло. Но страшно, если не заметили, не вникли, не постарались понять, что съели плод годич­ного труда. Облизнулись и сказали: «Еще да­вай!»

Ты не обязан выращивать хлеб. Ты можешь учить детей читать или сапожничать. Среди твоих учеников будут дети хлебороба, или сам он будет обут в тобою сшитые сапоги. То есть ты будешь с хлебом и при других полезных за­нятиях. Но ты обязан в общих и главных чер­тах понимать, что такое труд на земле, каких усилий он требует и какова его внутренняя ценность. Равным образом и хлебороб должен понимать, почему болит согнутая спина ре­месленника и насколько важен его труд. И, ко­нечно, оба они должны с уважением смотреть на учителя, чей труд сообщает разумный свет глазам детей — как пахаря, так и сапожника. Эти умные связи взаимного уважения созида­ют цивилизацию.

Ради рта своего и ртов домашних своих че­ловек должен постоянно заниматься каким- то жизненно важным делом. Но понимать он должен чуть больше, чем секреты своего по­стоянного ремесла. Он должен понимать, на­пример, что сложное социальное бытие дела­ет всех от всех зависимыми и всех для всех не­обходимыми. Аптекарь нужен и плотнику, и трубочисту. И трубочист нужен и кондитеру, и аптекарю. И на труд друг друга, и на самих участников труда они должны смотреть с по­ниманием и уважением. Именно ментальные связи и некий мировоззренческий компонент, а не только товарно-денежные отношения, тво­рят общество, делают возможным законотвор­чество, созидают цивилизации.

Должны быть, как говорили римляне, очаги и алтари, то есть — общая ценностная база, за­щита которой рождает героев, а укрепление и развитие — мудрецов.

Жизнь удерживается от распада осмысле­нием и силой мысли, пронизывающей сырую ткань бытия. Бытие как таковое, или «голое» бытие, именно достойно наименования сыро­го. Мысль же оплодотворяет и согревает его, дает силу для рождения новых форм.

Удивительно, но творцами цивилизации яв­ляются люди, не производящие материальных ценностей. Военные, законодатели, поэты, пу­тешественники и ученые, религиозные учителя и нравственные авторитеты не связаны непо­средственно со сферой производства. Но имен­но они увековечивают народы и государства и совершают долговременное влияние на жизнь всего человечества. Египет, Вавилон, Рим, Ви­зантия, Россия, США, таким образом, хотя и подавляют воображение историков и обыва­телей материальным величием и масштабом свершений, сами вырастают и расцветают из зерен нематериального характера. Любая ве­ликая цивилизация — это манифестация по­родившего ее духа, и цивилизации настолько разнятся друг от друга, насколько разнятся ду­ховные явления, лежащие в их основаниях.

Поэтому просто работящий народ, умею­щий варить суп из топора, строить дом без гвоздей, ловить дичь голыми руками, но не имеющий за душой великой мысли, ничего по-настоящему великого не создаст. Это уди­вительно, но он будет способен создавать и творить только под началом того, кто спосо­бен к цивилизационному творчеству или же в дружеской спайке с ним. Иначе он даже может быть порабощен в тех или иных формах теми соседями, у кого кроме силы, выносливости и трудолюбия есть в запасе великая мысль и воля к ее воплощению.

Поэтому понимание чужого труда, кажу­щееся столь естественным в отношении паха­ря, нужно продлить и далее. Мы же не хотим быть сбродом, то есть бесцельно бродящими людьми, которые то сбредутся в одно место, то разбредутся кто куда. Мы хотим быть ци­вилизацией. А для этого сочувственно понять нужно и того, кто не производит материаль­ных ценностей, но цивилизацию творит и одушевляет: музыканта, художника, предста­вителя власти, чиновника. Да-да, чиновника. Конкретный чиновник может быть специфи­чески плох как человек, а само чиновничество в разные времена может болеть разного рода нравственными недугами. Но необходимость чиновничества этим не упраздняется. Оно не­избежно, как неизбежны в аэропорту диспет­черы и таможенники, а не одни только пило­ты и стюардессы.

Немецкий мотор работает лучше отече­ственного. То же самое можно, наверное, ска­зать и о соотношении работы их и наших чи­новничьих аппаратов. Теперь нужно заставить мысль еще чуть-чуть побыть на свету и не убе­гать в привычные сумерки. Нужно следующим шагом признать, что моторы и конторы у них работают лучше не просто потому, что у нас в конторы плохо подбирают кадры, а моторы собирают «с бодуна». Это не ответ. Очевидно, что-то есть в сознании их — и отсутствует в сознании нашем. Не в руках и кошельках, а в сознании! Эти отсутствующие в одном месте и присутствующие в другом внутренние каче­ства придают особый характер всей жизни и не могут возникать в один день. Усидчивость, от­ветственность, пунктуальность, аккуратность... Просто где-то их воспитывали столетиями, а где-то — нет. Где-то, возможно, воспитывали не менее важные качества, просто не заметные в производстве автомобилей и в канцелярской рутине.

Нельзя просто пытаться ввести у себя то, что вчера увидел где-то. Законы, привычки, чисто­та, взаимная вежливость... То, что радует глаз в чужом саду, долго росло, окапывалось забот­ливыми руками и сумело сберечься до сего дня трудом и заботой хозяина. Хочешь себе того же — приготовься к долгому созидательному труду. Да поинтересуйся еще, какие невиди­мые внутренние качества наиболее понадобят­ся. Потому что невидимое важнее видимого. Первое вечно. Второе — временно.

В творчестве невозможно банальное копи­рование. И быстрый плод в масштабных тру­дах невозможен. А если возможен, то это — «химическое яблочко», которое даже червячок есть откажется. Нужен труд, причем двоякий: видимый и невидимый. Монастырский хлеб вкуснее обычного. И клумбы цветочные в мо­настырях красивее своих «мирских» аналогов. В монастырях обычно все вкуснее, трогатель­нее, красивее, чем в миру, потому что живу­щие там должны трудиться двояко. Там нужен обязательный умный труд и невидимая брань (без них монастырь становится колхозом). Но там нужно и личное усилие в различных послушаниях, чтобы не есть хлеб даром. Со­четание работящих рук и молящегося серд­ца — это подлинное выражение православной цивилизационной самобытности. Эту идею нужно сильно прижать к сердцу и сродниться с нею. А затем ее стоит двигать и распростра­нять. Потому что людей, которые одновремен­но молятся и трудятся, причем любят и умеют делать оба дела, у нас очень мало. А они долж­ны быть везде.

Если труд прекращается, природа быстро возвращается туда, где недавно царствовала цивилизация, — вспомним, как в мультфильме про Маугли бандерлоги скачут по развалинам древнего города в глубине джунглей. Смолка­ет детский смех, затихают голоса жениха и не­весты, прекращается звук мелющего жернова. Дикие вьющиеся растения оплетают статуи с отбитыми носами и руками, филин кричит по ночам из бывших царских покоев. Травой за­растают дороги, мягкая зелень неведомой си­лой пробивает насквозь бетон и асфальт. Очаги погасли, и алтари покрыты многолетним сло­ем опавшей листвы. Таковы города-призраки, смотрящие в чисто поле глазницами выбитых окон. Таковы умершие цивилизации, чьи руи­ны стали прибежищем для дикого зверя и ле­тучих мышей.

Какие-то цивилизации зачахли от опусто­шительных войн. Какие-то — от неизвестных болезней. Но сегодня невооруженный глаз на­блюдает за тем, как распадаются и умирают цивилизации не от чего иного, как только от человеческого неумения думать и слепого эго­изма каждого отдельно взятого гражданина.

 

КРУЖНОЙ ПУТЬ ПАЛОМНИКА

 

Что влечет человека прочь с насиженного места? Во времена испытаний — война, голод, опасность. Однако и в пору мира и благоденствия миллионы людей пересекают земной шар, влекомые надеждой на лучшую жизнь. От чего же мы бежим — и чего ищем?

Множество людей, как утверждают опросы, хотели бы покинуть родную страну и уехать туда, где лучше. В точном соответствии с по­словицей, первая часть которой утверждает, что рыба ищет, где глубже, люди массово стре­мятся покинуть если и не страну, то насижен­ное место. Сельские жители перебираются в города, жители провинции — в крупные цен­тры, ну а жители столицы — те вообще нужда­ются в семи воротах с надписью Аrrival. Ворот же с надписью Departure им хватит и одних.

Это вовсе не красноречивое свидетельство неправильности нашей жизни или общей от­сталости, как кому-то кажется. С некоторых пор кочевые настроения стали характерным признаком жизни вообще, а не только нашей жизни. Вернее, кочевые настроения подкрепи­лись техническими новшествами в части реа­лизации.

Огромные массы людей оторваны, откре­плены от земли. Их не держит ни привычный быт, ни оседлый уклад, предполагающий ра­боту на земле и питание от нее, ни дорогие мо­гилы и наследственный очаг. Человек в прин­ципе стал легким на подъем. Родных святынь

 

нет или почти нет, тишина скорее пугает, чем манит, смыслом жизни стал поиск удоволь­ствий, предметы первой необходимости до­ступны и недолговечны, и деньги не оттяги­вают карман, но странным образом хранятся на карточке. Если ты человек молодой и тебя не отягощает груз семейной ответственности, если ты энергичен и полон замыслов, пусть даже самых копеечных, то ничто не удержит тебя от странствия в любую из четырех сторон света. Копеечными я здесь называю, к приме­ру, слова «Я хочу учиться на Западе». Те, кто действительно хочет учиться, учится до из­неможения уже здесь (благо, это возможно), а Запад сам ищет эти светлые головы и при­глашает к себе. Многие же лодыри и знатоки новостей шоу-бизнеса тоскуют по совершенно другим занятиям. Ни читать книги, ни слушать лекции, ни настырно вдумываться в на­учную проблематику они терпеть не могут, но прикрывают благородными именами подлин­ную мотивацию, которую даже по нынешним временам озвучивать неприлично.

Итак, мигрирует или мечтает о перемене мест часто именно молодежь, если, конечно, нет войны, которая снимает с места и превра­щает в странников всех без разбору.

Если нет никакой серьезной беды, делаю­щей людей беженцами, мечта о миграции зиждется на двух вещах, из которых одна — убеждение, а другая — иллюзия. Убеждение заключается в том, что «жизнь здесь —...» (вы­берите сами название, лишь бы оно означало «плохая»), А иллюзия состоит в том, что «там несравнимо лучше» или «просто прекрасно». Здесь речь уже не о молодежи, а людях как та­ковых.

Это не сегодняшнее новшество. Оно рас­пространено не только среди зрителей МТУ, идейных или стихийных космополитов еtс. Та­кие мысли жили всегда и будут жить всегда в человеке, который утратил рай, живет в одном шаге от адской пропасти, но ни смутной гене­тической памяти о рае не осознает, ни ада, по причине духовной незрячести, не видит.

Словами о том, что «мы уедем, и там все бу­дет по-другому», наводнена вся литература и весь кинематограф. Хорошая, надо сказать, ли­тература и недурственный кинематограф. Та­кой, где зрителей хотя бы не пугают ожившим трупом и не смешат видом чужих трусов.

Грусть чеховских пьес в немалой степени состоит из того, что привычный мир рушится на глазах и хочется куда-то уехать, чтобы все начать заново. И «так грустно играет военный оркестр в саду», и «мы заживем, заживем, и увидим небо в алмазах. Мы услышим ангелов, мы отдохнем», и «поезд уже пришел. Пора. Но ведь ты приедешь за мной? Нет, это я к тебе приеду. Мы обязательно встретимся и будем счастливы».

И пока на одной стороне Земли она кута­ется в шаль, а он хмурится и жадно курит па­пиросу, пока оба в сумерках слушают соловья, на другой стороне Земли восходит огромное солнце, и она говорит ему по-английски: «Ми­лый, уедем. Уедем куда угодно: в Европу, на какой-нибудь остров в Тихом океане, чтобы были только ты и я. Прочь отсюда, от этих небоскребов и суеты, от каменных джунглей. Начнем жизнь заново».

Всем хочется жить хорошо, и всем кажется, что для этого надо куда-то уехать. Из Пари­жа — в Нью-Йорк, из Нью-Йорка — в Тибет, из Тибета — в Лондон, из Петербурга — в Ниц­цу, из Ясной Поляны — на станцию Астапово.

А между тем везде в мире продаются носо­вые платки. И это значит, что все люди пла­чут и надо чем-то вытирать слезы и во что-то сморкаться. Еще везде есть тюрьмы и кладби­ща, то есть знаки присутствия смерти, насилия и несправедливости. Й, раз уж мы вспомнили о тюрьмах, вспомним и о том, что им

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: