Часть IV. ВОЗВРАЩЕНИЕ В РАЙ

 

СТРАНА ЧУДЕС

 

Вторую ночь подряд Петрович спал впол­глаза. С боку на бок не ворочался и ку­рить не вставал, но просыпался часто. Ле­жал, глядя на огонек фонаря за окном, и думал. Потом забывался коротким сном, чтобы через час опять проснуться. Его, Павла Петровича Дронова, водителя с 30-летним стажем, мужи­ка, разменявшего полтинник, вот уже вторую ночь подряд тревожили слова, услышанные на проповеди.

Дело было в июле, в день праздника святых Апостолов. Петрович, будучи двойным име­нинником (лично и по батюшке), решил пойти на службу. Во-первых, теща пристала: пойди да пойди. Во-вторых, храм в микрорайоне был Петропавловский. А в-третьих, — хватит, по­думал Петрович, в гараже да во дворе с мужи­ками водкой баловаться, можно на именины разок и в церковь сходить. Эта неожиданная и благая мысль пришла Павлу Петровичу еще и потому, что именины были юбилейные. Дронову стукнуло пятьдесят. Но об этом он думать не хотел, а потому в число причин юбилейную дату помещать отказался.

 

* * *

 

В церкви, как всегда на праздник, наро­ду было — не протолкнешься. Дронов стоял возле аналоя с иконой Петра и Павла, и ему, изрядно сдавленному богомольцами, часто передавали свечи с коротким «к празднику». Жара и многолюдство сделали свое дело. Пе­трович, толком не знавший службу и не умев­ший вникать в общую молитву, скоро устал и раскаялся в том, что именины праздновал по- новому, а не как обычно. Он бы и ушел давно, но до дверей было далеко, и иначе как с боем сквозь толпу прихожан было не пройти. По­легчало, когда запели «Верую». Петрович ба­сил с народом те слова Символа, которые знал, и чувствовал при этом какую-то бодрящую и неизвестную радость, от которой хотелось то ли заплакать, то ли всех обнять. То же повто­рилось и на «Отче наш». А потом произошло то, что впоследствии отняло сон у 50-летнего водителя Павла Петровича Дронова, человека, сгибавшего пальцами гвоздь-сотку и сентимен­тальностью не отличавшегося.

 

* * *

 

Священник что-то сказал из алтаря и за­молчал. Завеса закрылась. Вышел мальчик в длинной одежде и поставил перед закры­тыми Вратами свечу. Народ как-то сразу за­суетился, задвигался, зашушукал. Петрович подумал, что самое время из храма выйти, но услышал громкое: «Во имя Отца и Сына и Свя­того Духа» — и решил остаться. Проповеди он слышал и раньше. Стараниями драгоценной тещи, маленькой старушки, одновременно и вредной, и набожной, Дронов переслушал в машине немало кассет. Великим постом, опять же по просьбе тещи, ходил он воскресными ве­черами в храм слушать о страданиях Иисуса Христа. Но проповеди ему не нравились. Не нравился тон, торжественный и крикливый. Не нравились слова вроде «возлюбленные о Господе» или «дорогие мои». Павел Петро­вич дожил уже до тех лет, когда слова о люб-

 

ви больше раздражают, чем согревают. То, что люди живут по привычке и без радости, то, что никто никого особо не любит, а батюшки ис­ключением не являются, Петрович понимал давно и давно с этим смирился.

Но в этот раз слова священника зацепили Дронова. Священник был незнакомый — вид­но, пришел в гости на праздник. Видом — не святой, ростом выше среднего, крупный. По­моложе Петровича, но и не «деточка» («деточками» называла теща Петровича тех щуплых и безбородых молодых батюшек, которых так часто можно увидеть в наших строящихся или реставрирующихся храмах).

Священник начал говорить о Петре и Пав­ле, но быстро сменил тему и продолжил уже о Христе. О том, что Христос жив и что Он во веки Тот же. О том, что Он ближе к нам, чем воздух, которым мы дышим, и одежда, кото­рую мы носим. При слове об одежде Павел Петрович повел плечами, почувствовал, как прилипла к спине намокшая от пота рубашка, но вместо духоты ощутил на лице прохладное дуновение, почти дыхание.

Священник продолжал о том, что Христос послужил нам, отдал всего Себя, даже до из­литая крови, и мы теперь тоже должны послу­жить Ему. «Но где я найду Тебя, Господи?» — громко произнес проповедник и остановился. Храм замер и, затаив дыхание, ждал ответа.

«Ты рядом, — громко продолжал пропо­ведник. — Ты — в каждом ближнем моем. Если Ты в больнице, я моту укрыть Тебя одея­лом и посидеть ночь у Твоего изголовья. Если Ты раздет, я моту отдать Тебе свой пиджак или свитер. Я моту защищать и лечить, кормить и утешать Тебя, потому что все, сделанное мною ближним, Ты отнесешь лично к Себе».

Павел Петрович слушал внимательно. Его голова была пуста, потому что ум, кажется, покинул ее и переместился сантиметров на тридцать ниже. Остановившись где-то в об­ласти груди, ум вместе с сердцем впитывал слова священника, как сухая земля впитыва­ет воду. В конце проповеди батюшка назвал блаженными всех медсестер, милиционеров, пожарных, поваров — словом, всех тех, кто по­стоянно учит, лечит, кормит и спасает людей, то есть ежедневно служит Христу так, как он может служить.

Заканчивал священник уже не так связно и горячо. Один за другим заплакали на руках мамаш несколько младенцев. Народ опять за­ерзал и зашептал. Священник сказал «аминь» и как-то боком, неловко, вернулся в алтарь. Вскоре отодвинули завесу, и началось прича­щение. А Петрович вышел в образовавшийся проход и, перекрестившись на храм, пошел домой. Он не знал, да и не мог знать, что он был единственным человеком, проникшимся словами проповеди. Все остальные прихожане к вечеру забудут то, что слышали утром, и бу­дут спать спокойно.

В тот праздничный день евангельский невод, брошенный незнакомым батюшкой в храме Петра и Павла, вытащил из глубины на берег только одну рыбу. Этой рыбой был отпразд­новавший 50-летие Павел Петрович Дронов, таксист с 30-летним стажем, человек, не отли­чавшийся сентиментальностью.

 

* * *

 

Вторая ночь раздумий уже близилась к рас­свету. «Не хирург, не офицер, не учитель», — думал про себя Петрович, перебирая в голове список профессий, основанных на человеко­любии.

— Я — таксист! — вдруг громко сказал, поч­ти крикнул, Дронов и сел на кровать. От зву­ка его голоса проснулась жена и, не открывая глаз, сонно затараторила:

— А? Что? Паша, что случилось?

— Ничего, спи.

Дронов пошел на кухню за сигаретами, закурил и вышел на балкон (курить в квар­тире категорически запрещала теща). Фона­ри уже погасли. Воздух становился серым, и первые машины уже то и дело пролетали мимо сонных девятиэтажек, шурша шина­ми и явно наслаждаясь пустотой дороги.

Дронов глубоко затягивался и медленно по­вторял одну фразу: «Я вожу Христа... я вожу Христа...»

Смысловое ударение он делал на втором сло­ве: не «лечу», не «защищаю», а именно «вожу». Он начал представлять себе лица реальных и возможных пассажиров: спешащих на вок­зал, не успевающих на работу, целующихся на заднем сиденье... Всех тех, кто от привычки к комфорту или от страха опоздать стоит на тро­туаре и, вытянув правую руку, с надеждой смо­трит на приближающуюся машину Дронова. Они часто сжимают кулак, а большой палец отставляют так, будто стоят не на тротуаре, а на трибуне амфитеатра и дарят жизнь ранено­му гладиатору.

Дронов не любил пассажиров. Он заме­тил, что в последнее время люди стали более наглыми и вместе с тем жадными. Он доку­рил и щелчком отбросил окурок далеко от балкона.

«Я вожу Христа», — еще раз твердо произ­нес Петрович и ощутил смысл произнесенной фразы. Теперь смысл падал на последнее сло­во, на Имя. Тысячи людей, которых он до сих пор возил, по сути являлись Одним Челове­ком. Только Дронов этого не знал, не думал об этом, а значит, прошлое не считается. Все эти лица способны составить огромный коллаж, они играли роль завесы, перегородки. Они от­влекали своим многообразием и прятали Того Одного Пассажира, с помощью Которого все можно было собрать воедино и осмыслить. Собственно, Сам Христос играл с Дроновым в прятки. Он ежедневно клал Петровичу в багажник чемоданы и авоськи, торговался за сдачу, просил поторопиться, называл непра­вильные адреса и терпеливо ждал того момен­та, когда Петрович наконец поймет, Кого же он возит.

 

* * *

 

Петрович понял. Он понял, что теперь нель­зя возить иностранцев кругами по всему горо­ду, чтоб содрать с них в пять раз больше денег. Нельзя задерживаться на вызове, проезжать мимо бедно одетых людей, заламывать непо­мерные цены. Нужно делать все правильно, потому что это все непосредственно касает­ся Бога. При таком отношении к работе, об­разно говоря, Дронов мог бы за тридцать лет обеспечить место в Раю не только себе, но и своей «старушке» — 21-й «Волге», на которой намотал не одну сотню тысяч километров. Мог бы... Ему пятьдесят. В таком возрасте менять жизнь — дело нелегкое.

— И надо оно мне было — переться тогда в церковь? — спросил себя Петрович и пошел в ванную.

Спать уже было поздно, и он решил при­нять душ. Но горячей воды не было. Смысл жизни, недавно узнанный Дроновым, для ра­ботников котельной все еще был неизвестен. Им было пока невдомек, что горячая вода в трубах и батареях нужна для того, чтобы Хри­сту было тепло и комфортно. Поэтому аварии случались регулярно, и при многочасовых пе­рекурах трубы не ремонтировались неделями. Петрович умылся, пошел на кухню и поставил чайник на огонь. За окном уже рассвело. День обещал быть ясным. Этот, казалось, обычный рабочий день в своей многолетней шоферской биографии Петровичу предстояло впервые провести по-новому.

 

* * *

 

Самая простая мысль — возить людей бес­платно — оказалась невыполнимой. Во-первых, боясь подвоха, люди отказывались ехать да­ром. Они устраивали с Петровичем борцовские схватки, пытаясь засунуть ему деньги в карман, или просто, выходя, оставляли их на сиденье. Догонять пассажиров или объяснять им моти­вы своего поведения было глупо. Даже супруге Петрович не рассказал о своих внутренних пере­менах. Он знал: громкие декларации о начале новой жизни заканчиваются поражением в тот же день. Сколько раз он, к примеру, докуривал свою «последнюю» сигарету, обещая бросить курить, но вечером того же дня или через день покупал очередную пачку. Нет, заявлять ни о чем не надо. Кстати, у жены возник бы резонный вопрос: как он будет содержать семью? Дети, ко­нечно, взрослые и живут отдельно, но ведь и они с Татьяной не Ангелы: им есть надо. О том, что набожная теща в сердцах может проклясть его за такую странную перемену, Дронов в глубине души догадывался и думать об этом не хотел.

 

* * *

 

Был полдень первого дня новой жизни. Пять или шесть клиентов своим поведением уже внесли коррективы в планы Петровича. Он припарковал «старушку» возле станции метрополитена и вышел, чтобы выпить где-нибудь чашку кофе.

В большом городе трудно найти маленькое кафе. Петровича приютил салон игральных ав­томатов. Внутри был бар, и там варили кофе. Было накурено, дым висел слоями, как отрезы легкой белой ткани, поднятые ветром. Автома­ты мигали и звенели, а возле них, втупившись оловянными глазами в вертящиеся барабаны, сидели люди. Они проигрывали зарплаты, пили пиво и мечтали обогатиться. Петрович подумал, что в другое время они могут быть его пассажирами, а значит, и теми, отношение к кому оправдает или осудит его на Страшном Суде. «Все, что сделали им, Мне сделали». Ого­ворок в законе не было.

Допив кофе, Дронов вышел на улицу. На светофоре собралась большая пробка. Какой- то старенький «форд» заглох посреди дороги. «Баба», — в сердцах сказал про себя Петрович. Как любой нормальный мужик, женщин за рулем он, мягко говоря, недолюбливал. По­дойдя ближе, он увидел, что капот открыт и в нем, согнувшись, копошится молодой человек. Объезжая его, водилы высовывались в окна и говорили разные вещи из числа тех, что в кино перекрываются пикающим звуком. Парень не высовывал голову из капота, и было ясно, что он не чинит машину, а, имитируя ремонт, пря­чется от водительского гнева.

Петрович ясно понял, что должен помочь. Но вместе с этим ясным пониманием он ощутил, что помогать совсем не хочет. Изменение жизнен­ных ценностей с комфортом и удовольствием, оказывается, было никак не связано. Петрович вдруг вспомнил одного коллегу-таксиста, кото­рый стал ходить к адвентистам. «Отвинтисты» — шутя называл их про себя Дронов. Этот коллега однажды часа два «впаривал» ему, Петровичу, одну простую мысль: с тех пор как он поверил, все проблемы ушли прочь. Курить бросил, ма­том не ругаюсь, жене верен. А главное — пол­ный душевный комфорт. Петрович и тогда де­лил услышанное на два. Уж больно жаден был мужик и с приходом в адвентизм от жадности, по-видимому, никак не исцелился. Сейчас же он вспомнил коллегу из-за контраста: у того вера рождала комфорт, а у Дронова — проблемы. Может, они в разных Иисусов поверили?

Короче, Петрович был обязан помочь и во­все не хотел этого делать.

 

* * *

 

— Чего там? — спросил Дронов у водителя «форда» таким тоном, будто сам был хозяином машины.

— Не знаю, — ответил парень. — Может, свечи, а может, еще что...

— Трос есть?

— Есть.

Водитель «форда» засуетился, достал из ба­гажника трос и с благодарно сияющими глаза­ми сказал:

— Мне только до моста. Дотянете? Сколько?

Павел Петрович не ответил. Он молча по­шел к «старушке», завел двигатель и с трудом стал выруливать туда, откуда можно было взять «форд» на буксир. Минут через десять они уже ехали: счастливый водитель «форда» и насуп­ленный Павел Петрович. Когда подъехали к месту, парень стал рассыпаться в благодарно­стях и совать Дронову в руки мятые денежные купюры. Сопротивляться не хотелось. Петро­вич деньги взял и, сопровождаемый фразами типа «Дай вам Бог здоровья», «Вы мне так по­могли», повел «старушку» куда глаза глядят.

 

* * *

 

Дронов ехал медленно и думал. А думать было над чем. Во-первых, опыт угождения Христу оказался опытом насилия над собой. Об этом Петрович никогда не думал и нигде не читал. Учитывая то, что жизнь продолжается, перспектива вырисовывалась интересная. Это что же, так всю жизнь напрягаться?

Второе, когда Петрович цеплял трос и с бо­лью в сердце тащил «форд», слушая, как на­прягается и рычит его старенькая «Волга», о Христе он не думал. Пацан, «заглохший» на перекрестке, в это время у Дронова с Иисусом не ассоциировался. Можно было спросить себя: «Чего ради я вообще взялся помогать?» Но вместе с тем было ясно: не будь той про­поведи и тех двух ночей с размышлениями — дулю с маком он бы стал помогать первому по­павшемуся сопляку.

Наконец, было и третье. Была радость, вот только теперь начавшая согревать Петрови­чу сердце. Радость наполняла грудь теплом и даже мешала ехать. Обычно, когда Дронов ра­довался, он жал на газ и во все горло пел «Вот кто-то с горочки спустился». А эта радость как-то не совпадала ни с лихой ездой, ни с на­родной песней. Петрович взял вправо, оста­новился, выключил мотор. Он прислушался к себе и улыбнулся. Если бы кто-то в этот мо­мент присмотрелся к нему, 50-летнему мужи­ку, могущему согнуть в пальцах гвоздь-сотку, то этот кто-то подумал бы, что Петрович через наушники слушает какую-то очень важную и долгожданную новость. И оттого глаза его ни­чего не видят, хоть и широко раскрыты, а лицо блаженно улыбается.

 

* * *

 

Эх, город, город. Ты взметнулся в небо домами и строительными кранами, но со­всем не знаешь об ином Небе, на котором об одном покаявшемся грешнике все Ангелы ра­дуются. Ты подгреб к себе миллионы людей и смотришь на их суету, как на растревожен­ный муравейник. Но ты никогда не заметишь в этой толкотне одного остановившегося му­равья, ошеломленного чувством вечности. Впрочем, какой с тебя спрос? Ведь и сами снующие муравьи этого остановившегося не замечают.

 

* * *

 

Петрович вышел из машины и осмотрелся. Он тормознул недалеко от маршрутной оста­новки. Рядом копошился продуктовый рынок, и на остановке стояло немало людей с сумка­ми, полными только что купленной еды. Вид­но, маршрутки долго не было. Внимание Дро­нова привлекла одна старуха. Одежда на ней была тепла не по сезону, ее сумка была почти пуста, а сама она стояла согнувшись и опира­ясь на палку. Глаз не было видно. Их скрывали солнцезащитные очки, но было понятно: если их снять — на вас бы взглянули глаза человека, не знающего, зачем он живет, и уставшего от этой мысли.

 

* * *

 

Ольга Семеновна — так звали женщину — действительно не знала, зачем она живет. Все­го неделю назад она похоронила единственно­го сына. Костя был трезв и переходил дорогу в положенном месте. А вот джип не только ехал на красный, но и, сбив человека, не остано­вился.

Невестка после развода жила отдельно и единственную внучку к Ольге Семеновне не пу­скала. Женщина стояла в ожидании автобуса, но в то же время ехать в пустую квартиру не хотела. Машина, остановившаяся рядом, зву­ком своих тормозов заставила Олыу Семенов­ну вздрогнуть.

— Садись, мать, подвезу.

Народ на остановке оживился. Молодые женщины и девушки, видя подъехавшую «Вол­гу», были готовы к любой ситуации, но только не к этой. Некоторые из них подумали, что шофер шутит, подтрунивает над бабкой, а на самом деле «кадрит» кого-то из молодых. Одна или две даже заулыбались и одновременно с вызовом и ожиданием уставились на Петро­вича.

Надо отметить, что Дронов и в свои пятьде­сят был красив той мужеской красотой, кото­рая женщинами не созерцается, а чувствуется на расстоянии. Он мог не рассыпаться в ком­плиментах, быть немногословным и спокой­ным. Женщины все равно замечали его и к нему тянулись. Но это были дела прошедшие.

А сейчас Петрович спрашивал не верящую своим ушам старую женщину, где она живет, и предлагал подвезти.

 

* * *

 

Ольга Семеновна читала в газетах и слы­шала по телевизору о разных маньяках и убийцах, со старушками на лавочке песочила на чем свет стоит наставшие злодейские вре­мена, но Дронову она сказала адрес и с боль­шим трудом, кряхтя и охая, залезла в такси. Машина тронулась, оставив позади людей: одни улыбались, другие пожимали плечами. По дороге старушка медленно рассказывала о своей беде, а Петрович по-шоферски при­кидывал, как долго салон его «Волги» будет хранить смешанный запах лекарств, мочи и нафталина.

Когда приехали, Павел Петрович помог женщине выйти и зачем-то сунул ей в руку 20 долларов (заначка в правах на всякий слу­чай). Потом, стыдясь собственной доброты и немного жалея об отданных деньгах, сел в ма­шину, сдал назад и лихо выехал из двора. На этот раз ни тепла, ни радости не было. Была жалость к старому человеку, брезгливость от оставленного запаха и еще сложная смесь из разных чувств, в которых Петрович решил не разбираться. Он уже начал понимать, что по­пал в такую Страну чудес, где далеко не все поддается пониманию.

 

* * *

 

Зато радость была у Ольги Семеновны. Рас­судок говорил ей, что это сон, но 20 долларов в кармане рассудку противоречили. И еще было тепло в груди и хотелось плакать. Хотелось по­благодарить, поцеловать руку, поклониться. И даже не шоферу (его старушка толком и не разглядела), а кому-то другому.

В тот вечер Ольга Семеновна не включи­ла телевизор и не стала смотреть сериал. Она зажгла возле фотографии сына свечу и долго молча сидела на кухне. Ей было спокойно. Уже совсем поздно, часов в одиннадцать, позво­нила невестка и сказала, что завтра приведет Катю — внучку.

 

⇐ Предыдущая891011121314151617Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: