 |
Почему я не стал премьер-министром 24 глава
|
|
|
|
«Образ Константина Рокоссовского — славного талантливого маршала, воина-героя, коммуниста и интернационалиста, благородного, скромного человека — навсегда останется в памяти воинов Народного Войска Польского», — писал Войцех Ярузельский.
Боевые товарищи решили сделать необычные похороны. То, что они придут в Колонный зал и на Красную площадь, было ясно. Маршалы, получившие это высокое звание на полях сражений, договорились, что они, а не члены Политбюро, поднимут урну с прахом Рокоссовского и понесут к Кремлевской стене. А тогда еще были живы Жуков, Василевский, Конев, Тимошенко, Мерецков, Голованов, адмирал Кузнецов... Члены Политбюро должны идти за ними...
Однако эта необычность кому-то не понравилась, и похоронили не как планировали, в среду, а на день раньше, во вторник, и многих военачальников не было.
«Я, например, был твердо уверен, что похороны будут в среду, и сидел на даче», — признался Голованов. [330] В субботу умер маршал Рокоссовский. Подумать только — маршал Рокоссовский! Его-то
жизнь могла бы поберечь. Лежит он в красной каменной могиле, неважно, траура не объявили хотя бы на день — не об этом речь.
Трудился много
и терпел немало,
сражался так,
чтоб меньше был урон,
и прожил, до конца не понимая,
что маршал Рокоссовский —
это он.
Моя держава славою богата.
Двух-трех имен хватило бы на всех!
Но есть такая слава —
сорок пятый,
которую не очень помнить — грех.
И в городишке, радостью согретом, на площади, во всю ее длину, — цветные, из материи портреты трех маршалов, закончивших войну,
Прожектором подсвеченные, ночью их звезды были далеко видны значительным, победным многоточьем второй великой мировой войны...
|
|
|
Заря дрожала, узкая, как меч. И в тихий день, субботний, августовский, ушел в портреты маршал Рокоссовский. Его любили.
И об этом речь.
Урну несли члены Политбюро. Брежнев прослезился. «Раньше надо было плакать», — сказала ему вдова, Юлия Петровна... Я познакомился С ней много позже, когда впервые переступил порог их квартиры. Дом на улице Грановского стоит в барельефах бывших жильцов, как в орденах. Но почему-то до сих пор на нем нет мемориальной доски одному из самых прославленных его обитателей. «Пробивать надо», — услышал я потом, в квартире.
Местные власти Зеленограда просили переименовать их город в Рокоссовск — в 1941-м здесь был остановлен немец. Правительство отказало. А это имя [331] неплохо бы вошло в строй старинных подмосковных названий, органично звучит: Можайск, Волоколамск, Рокоссовск...
— Куда идете? — спросили внизу.
— К Рокоссовским.
...Юлия Петровна сидела на полу. Она раскладывала фотографии.
— Вот Константин Константинович умерший... Это он еще до ареста... Вот его жена, — говорит она о самой себе. — Вот их дочь Ада. Она недавно застрелилась...
Из пистолета Паулюса... Почему застрелилась, не берусь и не смею судить, ибо с огромным уважением отношусь к тем, кто решился на такой шаг. Отцовское мужество сцементировало ее характер... Остались Костя и Павел — внуки Константина Константиновича...
Я пытаюсь отвлечь Юлию Петровну от новой трагедии и показываю на фотографию двадцатых годов, где молодой комполка снят с молодой женой.
— Вот тоже Константин Константинович, — говорю я.
— Ой, как вы его узнали! — всплескивает руками Юлия Петровна.
Видно, что она уже очень больна. Такая жизнь не могла не оставить жестоких следов.
Листаю альбом и задерживаюсь на пачке писем. Это тоже легенда, романтическая история безответной любви незнакомой английской женщины к русскому генералу. Много лет писала ему письма некая Милзи, которую он никогда в жизни так и не увидел. И она его тоже. Влюбилась заочно, после Сталинградской битвы, когда его фотографии облетели весь мир. В своем доме она устроила для него комнату в русском стиле, собирала все, что связано с его именем.
|
|
|
Майская открытка с розовой ленточкой, написано печатными буквами по-русски: «Моему собственному возлюбленному Кон от его преданной и вовеки верной Милзи. 1962 г.».
Есть у Рокоссовского еще одна дочь — Надежда, очень похожая на него. Мать ее была военврачом. На фронтовом снимке — миниатюрная миловидная женщина рядом с высоченным генералом, которого [332] невозможно не узнать. Оба еще в петличках... После войны мать Нади поставила перед Константином Константиновичем вопрос ребром: или — или. Он дал дочери свою фамилию и отчество, но не ушел от Юлии Петровны, сказав:
— Она ко мне босиком в тюрьму приходила. Я ее никогда не брошу.
«После войны из маршалов со своими женами остались только Рокоссовский да твой покорный слуга», — говорил мне А. Е. Голованов.
...В комнате торжественная мука
окружает снимков колдовство.
Полусумасшедшая старуха
разбирает карточки его.
И мерцают в сказе о краскомах,
юных, как в буденовке страна,
маршальские звезды на погонах,
вечная кремлевская стена...
В квартире Рокоссовского нет музея, ибо купило ее у родственников не государство, а приобрел некий богатый человек...
Любил Константин Константинович бывать на своей даче в Тарасовке...
Солнце нижние стекла окошка плавит так, что пожар на траве... Рокоссовский копает картошку в старых маршальских галифе.
Пот, как скань, в серебре ветеранском, и лицо распалилось в жару, взмокли плечи — не стал вытираться, бронзовеющий на ветру.
И ложатся могучие клубни на сыпучие гребни пластов... А потом он побудет на кухне, и заслуженный ужин готов.
И приятно, что сам потрудился, сам сажал, сорняки воевал на земле, где солдатом родился и, конечно же, кровь проливал. [333] Ничего он не вспомнит, наверно, лишь закат отпечатан в саду, словно кони барона Унгерна и Москва в сорок первом году.
Мне говорили, что на даче он любил сажать картошку и всегда сам ее выкапывал. Наверно, это от белорусского детства...
|
|
|
Дачу в Тарасовке после смерти маршала ограбили. Юные энтузиасты-мерзавцы побили светильники, поломали мебель, ходили своими ублюдочными ногами по рукописям великого полководца.
Растащили библиотеку, даже сочинения Мао Цзэ-дуна увели. Тот, кто сотворил кощунство, знал, чья эта дача, чью память он грабит. Рядом, на даче модного юмориста, ничего не тронули, только выпили водку и оставили благодарственную записку. Куда Рокоссовскому до этого актера?
Это уже нам цена, нынешним жителям России, о безопасности которой он продолжал думать до последних дней.
Вот листочек из блокнота маршала, озаглавленный: «Мысли мои» (подчеркнуто):
«Необходимо решительно отказаться от устаревших методов ведения боевых действий. Правильно используя всю силу ядерного оружия, применять это оружие для ведения боя в новых условиях особенностями и силой этого оружия (нужно думать)...
Оборона — как средство заставить противника сосредоточить свои силы в районах обороны для нанесения по ним ударов ядерным оружием и перехода от нее к наступательным действиям. О длительной обороне на одном месте не может быть и речи. Удар, преследование, остановки и опять удар...»
— А он так и делал, — говорит его внук, тоже Константин, тоже Рокоссовский, тоже высокий и красивый, тоже офицер, только погоны пока не маршальские...
Он был сыном времени, думал о защите Отечества и в нужный момент, конечно бы, не дрогнул.
Много легенд о нем...
В одном застолье я узнал, что шампанское с медалями на этикетках называют «Рокоссовский». Конечно, это уже черт знает что, но есть же коньяк «Наполеон»! Право, стоило завоевывать мир, чтобы твоим именем назвали напиток или торт... [334]
Снова, где армия на рубежах,
там, где противник поближе,
в передрассветных речных камышах
тень Рокоссовского вижу.
Снова проходит, как между знамен,
утром, почти незаметен,
снова, как прежде, задумался он,
как защитить предрассветье.
|
|
|
Словно бы, как перед Курской дугой —
память войны, не остынешь! —
Родина спросит, уже не впервой: —
Что, Константин Константиныч?
И все-таки когда я думаю о Рокоссовском, то вижу перед собой снимок двух молоденьких конников, у которых все впереди — и страшные испытания, и мировая слава. Ратная служба их проходила вместе, и вот едут рядышком комдив Рокоссовский и комполка Жуков. И хоть долго, наверно, их будут сравнивать, оба достойны. Видно, прав В. М. Молотов, который сказал мне как-то: «По характеру для крутых дел Жуков больше подходил. Но Рокоссовский при любом раскладе в первую тройку всегда войдет. А кто третий — надо подумать...»
Можно противопоставлять и спорить, кто лучше. Во всяком случае, каждый не хуже, ибо оба — наша ратная слава.
И через много лет те же два конника едут навстречу друг другу по Красной площади, и Рокоссовский, сдерживая коня и собственную улыбку, докладывает своему давнему сослуживцу Жукову:
— Товарищ Маршал Советского Союза! Войска Действующей армии и частей Московского гарнизона для Парада Победы построены! — И передает свернутый трубочкой рапорт.
Они едут рядом на белом и вороном конях, и под копытами — поверженные знамена германского вермахта.
Это — бессмертие.
Подводник номер один
...Он был свободным человеком, потому что сутью своей, характером и поступками исповедовал Свободу. Однако жизнь постоянно загоняла его в рамки времени и обстоятельств, ибо, как считал Достоевский, и, видимо, справедливо считал, свобода Наступит тогда, когда станет все равно, жить или не жить.
Война Дала ему свободу бесстрашия, свободу совершать подвиги, но опять же — свободу относительную, потому что подвиги, за которые полагались высокие награды, уравновешивались наказуемыми проступками, и в итоге, везучему, ему не везло.
А судьба показала на него перстом с самого начала. У него была морская фамилия — Маринеско. В детстве он играл в оловянных, но не солдатиков, а матросиков. Его отец плавал кочегаром на корабле румынского королевского флота, бунтовал, попал в тюрьму, бежал в Кишинев, потом в Одессу, дядя тоже был матросом, да еще где — на броненосце «Потемкин». И сам он был одесситом, и одна из улиц Одессы сейчас носит его имя. Приехав в город, который люблю с детства, я решил найти эту улицу.
— Вы не скажете, где Спуск Маринеско? — спросил я прохожего.
— Вы имеете желание найти Спуск Александра Ивановича Маринеско? — подчеркнуто уважительно к имени героя переспросил прохожий. И не только показал, как пройти, но и попытался посвятить меня в подробности легендарной биографии своего земляка. [335] В той же Одессе на здании мореходного училища я увидел мемориальную доску с барельефом, и на доске было сказано, что здесь учился капитан дальнего плавания Александр Иванович Маринеско, который в годы Великой Отечественной войны командовал подводной лодкой С-13 и потопил невероятный тоннаж вражеских судов — общим водоизмещением 52 884 тонны. Моряки потом говорили мне — на одиннадцать Золотых Звезд потопил! Однако он не получил ни одной Звезды, а улица его имени и мемориальная доска появились в Одессе задолго до Указа к юбилею Победы — Александра Ивановича давно не было в живых.
|
|
|
— То, что Саша Маринеско не получил при жизни Звезду Героя, — говорил мне хорошо знавший Маринеско Герой Советского Союза адмирал Щедрин, — виноват только он сам.
Да, наверное, виноват. Но и вражеских судов-то он потопил больше всех подводников Балтийского и других флотов. У него на кителе, а потом на штатском пиджаке был только один орден Ленина. Имелись и другие награды, а носил только этот орден — без ленточки, привинчивающийся. Был в этом особый шик... Я помню из детства, как наш сосед летчик дядя Женя Евсеев носил только один привинченный орден боевого Красного Знамени, а мой отец — только гвардейский знак, тоже привинченный к гимнастерке. Асы...
Маринеско получил орден Ленина в 1942 году — он одним из первых прорвал блокаду Ленинграда и уничтожил вражеский транспорт «Хелена». По давней традиции за потопленный корабль противника подводникам на берегу подносили жареного поросенка. Сколько их получил Маринеско! Но надо было видеть, как он это делал...
Ветераны-подводники рассказывали мне, какое удовольствие доставляло всем на берегу возвращение из похода лодки С-13. Маринеско сходил на берег, на ходу снимая с рук краги и бросая их по одной назад, через плечо. За ним шагал матрос, подставляя пустое ведро под летящую крагу. Тоже особый шик — перед тем, как принять поросенка. Имел право.
Герой — он везде герой. В ночь под новый, 1945 год Маринеско сошел на берег в финском порту Турку и отправился с товарищем в ресторан. Стол на шесть [336] персон, хотя их двое, — гулять так гулять! Хозяйкой ресторана оказалась молодая шведка и, наверно, хорошенькая, да и ему всего 32 года. Двое суток провел он с этой шведкой. Приходил ее жених, но русский моряк прогнал его, прибегал посыльный с лодки, звал скорей вернуться, но и ему от ворот поворот. Вот-так.
На третьи сутки вернулся на базу. ЧП. Загул в иностранном порту в военное время. Хотели судить, но решили, что такого командира лучше оставить в боевом строю — пусть топит фашистов и тем искупает вину.
И 30 января 1945 года экипаж подводной лодки С-13 под командованием капитана III ранга А. И. Ма-ринеско потопил крупнейший немецкий лайнер «Вильгельм Густлов» водоизмещением более 20 тысяч тонн с 8700 гитлеровцами на борту, среди которых было 3700 подводников.
Как после Сталинграда, Гитлер объявил трехдневный траур по всей Германии и назвал Маринеско врагом рейха номер один и своим личным врагом. «Густлов» был любимым кораблем Гитлера. Он спускал его на воду, на нем он хотел отпраздновать победу в войне. Это был корабль для знати — с бассейнами, зимним садом, гимнастическими и танцевальными залами... Погибла германская элита, весь цвет подводного флота. Маринеско лишил рейх почти ста экипажей подводных лодок! К тому же 30 января — годовщина прихода Гитлера к власти. Хороший подарок...
«Густлов», вышедший из Данцига, охраняли мощные корабли сопровождения. Однако Маринеско предпринял нелогичный маневр, бесшумно подкравшись со стороны берега, откуда потом уйти почти невозможно. Три торпеды врезались в «Густлов». 240 глубинных бомб тут же обрушились на лодку С-13, но, лавируя, она ушла от преследователей.
«Беспримерный подвиг, равного которому не знает история морских войн», — так оценил атаку Маринеско на «Густлова» Адмирал Флота Советского Союза С. Г. Горшков.
Но это не все. На обратном пути Маринеско топит вспомогательный крейсер «Генерал Штойбен» водоизмещением 14600 тонн с тремя тысячами солдат на борту и многочисленной техникой. Так наш моряк искупил свою вину... [337] В это время в Ялте заседали руководители антигитлеровской коалиции. Рузвельт и Черчилль просили Сталина поскорее занять Данциг. Адмирал Кузнецов пишет: «В тот день мы еще не знали, что советская подводная лодка С-13 под командованием А. И. Маринеско потопила огромный немецкий лайнер «Вильгельм Густлов», а чуть позже — транспорт «Генерал Штойбен».
За этот поход Маринеско был награжден орденом Красного Знамени. Высокий, уважаемый орден, но, что говорить, совершивший подобный подвиг был бы немедленно удостоен звания Героя. Подвиг Маринеско обошли молчанием. Адмирал Н. Г. Кузнецов скажет по этому поводу: «История знает немало случаев, когда геройские подвиги, совершенные на поле брани, долгое время остаются в тени, и только потомки оценивают их по заслугам».
...Маринеско не ладил с начальством, и после войны человек с таким характером оказался не нужен на флоте. В 1945 году его понижают в звании, переводят на тральщик, он подает рапорт о демобилизации и пытается устроиться в торговый флот — до войны он плавал на торговых судах. Но и тут ему не повезло: ничтожный дефект зрения, на который всю войну никто не обращал внимания, не позволил Александру Ивановичу продолжить морскую биографию. Великий подводник стал работать завхозом в Ленинграде. Вскоре его окрутили мошенники и подвели под статью. Три года Колымы. Исключение из партии. Но партбилет не отдал. В лагере он оказался с бывшими карателями, полицаями и просто «блатышами», которые пытались поиздеваться над морским офицером, но он сколотил вокруг себя группу матросов, признавших в нем боевого командира...
Отбыв срок, он вернулся в Ленинград, стал работать на заводе, восстановился в партии. Сослуживцы даже не подозревали о его фронтовых заслугах. Он стал болеть и жил очень бедно. Об этом узнал адмирал И. С. Исаков и каждый месяц из своей пенсии стал посылать ему по сто рублей, добился пересмотра его дела и восстановления в звании капитана III ранга. Но жить ему оставалось мало. Иногда он приезжал на [338] встречи ветеранов, и было незабываемо, когда молодые подводники в Кронштадте преподнесли ему традиционного поросенка.
А вот еше минуты радости. Ветераны построились для прохождения торжественным маршем. Впереди — колонна Героев Советского Союза. Александр Иванович в пиджаке с привинченным орденом Ленина стоял позади, в общей колонне. Его узнали, и народ, собравшийся на площади, стал скандировать:
— Ма-ри-не-ско! Ма-ри-не-ско!
Люди требовали, чтобы он возглавил колонну Героев. Это была высшая почесть, доставшаяся ему при жизни.
Он умер в 1963 году, прожив всего 50 лет.
Над Балтикой
отчетливо и резко,
над пеленой баталий,
над волной
плывет морское имя —
Маринеско,
как силуэт подлодки голубой.
И сумрак славы
ленточкой струится
с далекой,
исчезающей кормы,
трепещет флаг,
как пойманная птица,
и волны —
как молдавские холмы.
...Я часто думал, когда же восторжествует справедливость, как будто это меня должны наградить. Я понимал: ему-то теперь все равно. И все-таки дрогнуло что-то внутри, когда в 1990 году я прочитал Указ о присвоении звания Героя Советского Союза, где среди нескольких фамилий, «забытых» в свое время, значилось: «...Маринеско Александру Ивановичу (посмертно)».
...Он похоронен в Ленинграде, сын Молдавии и России, Герой Советского Союза, герой страны, которой нет, но которая будет всегда, потому что дала таких героев.
Солдат Щербина
Много лет знаю Николая Васильевича Щербину, скромного труженика, доброго, душевного человека. Из того, что я не раз слышал от него, поведаю два эпизода — один военный, другой послевоенный, потому что жизнь еще только начиналась: в 1945-м Николаю было только 18 лет. А пошел он на фронт в августе 1941-го из родного села Веселинова, что на Одес-щине. И было солдату всего 14 лет...
— Девятого мая праздник для ветеранов, — говорит Николай Васильевич. — Они помрут, и праздник прекратится. — И добавляет с болью, которая многих не покидает сейчас: — Были почетными гражданами Берлина Жуков, Чуйков, Берзарин. Их лишили теперь этого звания, зато присвоили Горбачеву. Не позор ли это? Я почетный гражданин молдавского села. Может, и меня лишат такой чести? Видишь, что происходит в Молдавии!
Николай Васильевич каждый год ездит на «свой», молдавский плацдарм, встречается с однополчанами. Был и я на том живописном днестровском берегу. Там 17 апреля 1944 года наши перешли в наступление. Николай Щербина был уже сержантом, помощником командира взвода, и ему, семнадцатилетнему, подчинялись солдаты, среди которых одному было 42 года, другому — 46...
,. — В моем взводе убили на переправе командира, — говорит он. — Одиннадцать человек звание Героя получили в том бою. Там памятник стоит, где мы лробились.
— Про колодец расскажи, Николай Васильевич, — напоминаю я. [339]
— Там не колодец, там ручей. Молдаване сделали выемку, раковину, как корыто, чтоб вода текла... Мы копали окопы. Немцы не стреляют, когда мы копаем, и мы не стреляем, когда они копают. А пить хочется. Я взял термос литров на десять и первым пошел к ручью. Только налил два котелка — навстречу немец, тоже с термосом. И оба мы без оружия, чтоб воду, значит, легче тащить было. Суворов говорил, что в походе и иголка тяжела... Так вот, только я налил два котелка воды, тут он передо мной.
— Рус, ком, ком! — пальцем поманил. Я такой простодушный, иду, думаю: «Может, он на нашу сторону хочет перейти...» Подошел я. Он мне как врежет! Я отлетел, встал. А он снова:
— Рус, ком, ком!
Я снова подошел, он опять как даст! И мы пошли на драку. Он мне как въе...т — до сих пор шишка на груди! Я потерял сознание. Он хотел меня сапогом добить. Но когда подошел, я очнулся, и только он ногу поднял, я его за ногу как хапану зубами! Он рукой попытался, а я еще раз изо всех сил укусил его, и он упал в яму — там рядом яма была. Но под рукой ни одного камня, только ил. Я закидал его илом, схватил своей термос и убежал. Пришел к своим. Вызвал меня заместитель командира дивизии по политчасти и говорит:
— Николай, мы тебе подберем людей, пойдешь за «языком». Без «языка» не возвращайтесь!
Отправилось нас семнадцать человек, из них пятеро должны были непосредственно брать «языка», остальные — отвлекающая группа, саперы, санинструктор...
— Кто идет?
— «Звездочка».
— Проходи.
Начало смеркаться. Увидели в сумерках: семеро немцев идут на нашу территорию, как потом выяснилось, тоже за «языком». Мы залегли, травкой прикрылись. Атаковали первыми, и все решила внезапность нападения. Четверых немцев убили, одного ранили, захватили в плен немца и румына — там немецкая и румынская армии стояли. Здоровенный немец попался, Мишка Одинцов его прикладом стукнул, иначе схватить не могли. В штаб доставили. Он упирается, ничего рассказывать не хочет. «Покажите, [340] кто меня взял!» — говорит. Чемпион по боксу оказался.
Вызвали в штаб Одинцова и меня. Я как глянул: это ж мой немец у ручья! И он меня сразу узнал. «Камерад!» — кричит. И все рассказал: как мы с ним дрались, оба без оружия... Тут-то мне и влетело от замполита, почему пошел за водой без автомата...
Но все ж наградили меня орденом Красной Звезды. Всех ребят из нашей группы наградили — кого орденом Славы, кого медалью «За отвагу»... А орден Славы я получил раньше — за Днепр. Лично Жуков вручал! — с гордостью отмечает Николай Васильевич. — Но я тебе скажу, что на Днестре было потрудней, чем на Днепре. Днепр с ходу форсировали, а на Днестре были еще страшней бои. Мы друг у друга адреса переписали: погибнешь — напишу тебе домой или ты моим напишешь.
После войны Николай Щербина стал строителем.
— Кунцево тогда еще не входило в Москву, — говорит он. — Первым секретарем кунцевского горкома партии был Евгений Иванович Налоев. Сталин у него на партийном учете стоял. Потом взял его в ЦК. А я в это время работал в кунцевской правительственной больнице, сделал там три комнаты с экранами от ядерных излучений на случай новой войны. Брали мы медные щиты и загибали их, как кровлю делают, обшивая стены, пол, потолок. Руководил нами Городецкий. Он потом вызвал меня и сказал:
— Будешь работать в Волынском на даче товарища Сталина. Но об этом никто не знает, кроме Налоева. Если кому скажешь — голова с плеч!
Отобрали туда сперва сто восемьдесят рабочих, потом сократили до ста двадцати. На сталинской даче мы тоже делали экранную защиту, но только в одной комнате. Так же обшили ее медными щитами, сверху припаяли медную сетку и покрыли поверх сетки штукатуркой, смешанной с бронзовой краской. Из комнаты получилась коробка. За стеной выкопали яму метра три глубиной, припаяли к медным щитам кабель и вывели его на медный колун, опущенный в эту яму, засыпали землей — сделали заземление. Хорошие были мастера. Сварщик Саша Гусев у меня работал, позже стал Героем Социалистического Труда... С поваром Сталина Александром Ивановичем Веселовым [341] я там познакомился... Два дня работали. Когда все сделали, начальник смены мне сказал:
— Товарищ Сталин сейчас болеет, но хотел бы с тобой поговорить.
Это было 22 октября 1952 года. Иду, переживаю, конечно. Слышу:
— Заходите, заходите. Он в шинели, в валенках.
— Почему же ты в дом не завел человека? Угостил бы его! — говорит он повару. Заводит меня в комнату, наливает коньяку стопку и себе маленькую рюмочку: — За хорошую работу!
А я уже осмелел:
— За вас можно выпить, товарищ Сталин? Выпили. Он еще наливает. Я ему говорю:
— Я на работу должен приехать, товарищ Сталин.
— Зачем сегодня на работу? Запиши телефон, приедешь на работу, скажи начальству, пусть позвонят по этому телефону.
Машину подали — «ЗИС». Александр Иванович выносит коробку — в ней три бутылки коньяку, две бутылки вина, одна бутылка водки и четыре лимона. Все. (У Сталина росли свои лимоны на даче, и он очень ими гордился. Об этом мне говорили В. М. Молотов и А. И. Мгеладзе. — Ф. Ч.).
А перед новым, 1953 годом меня пригласил Евгений Иванович Налоев и вручил красный пригласительный билет на новогодний прием в Кремль.
Я приехал в Кремль, видел всех членов Политбюро и снова Сталина. В Георгиевском зале меня за самый дальний стол посадили. Выпил и закусил неплохо. Подходит человек в сером костюме:
— Николай Васильевич, пора ехать домой.
Выхожу — машина стоит, и в ней опять коробка, в которую на сей раз положили две бутылки коньяку, две «Столичной», три банки красной икры, трехсотграммовая баночка черной, ветчина, шоколад и, конечно, лимоны... Отвезли меня домой в Измайлово...
...В разное время мне довелось беседовать с маршалом Жуковым и отставным сержантом Щербиной. Оба солдата, оба воевали за Россию, оба не дрогнули перед врагом.
«Трижды Покрышкин СССР»
Мне присылает открытки их Техаса американский летчик, с которым и познакомился в Анголе, — симпатичный и, как я думаю, душевный парень. Он собирает фотографии выдающихся авиаторов разных стран. Я открылся ему, что знал немало советских пилотов высокого ранга, и послал несколько снимков. Американец ответил мне из своего Техаса картонной бандеролью с любопытной книгой. Чуть не полгода добиралась она до Москвы, но ее, видать, непростая даже в эпоху «илов» и «боингов» одиссея стоила того: я держу в руках роскошное издание о советской авиации в годы второй мировой войны. Текст и снимки, многие из которых вижу впервые. Кое-где мой друг сделал закладки и пометил: «Это твои знакомые».
Вспомнив изучаемый некогда в школе и институте английский язык и положив рядом словарь, я постигал эту книгу. В одной из глав повествовалось о внезапном ударе германских военно-воздушных сил по советским аэродромам 22 июня 1941 года. Уничтожены сотни и сотни советских самолетов в один день, из них большая часть сожжена на земле. Однако 322 наши машины были сбиты в воздушных боях. Немецкие потери — 35 самолетов...
В книге это объясняется не тем, что многие наши самолеты были устаревшими, а неправильной тактикой ведения воздушного боя, применяемой Советскими ВВС. Она губительно господствовала до тех пор, пишет автор, пока русский старший лейтенант не изобрел новые приемы, которые изменили ситуацию в небе в пользу русских. У него появилось более сотни [373] последователей, ставших настоящими асами. Его звали Александр Покрышкин.
В книге помещена фотография с такой надписью: «Возвратившийся со «свободной охоты» на войне советский ас полковник Александр Покрышкин в окружении других офицеров. Звезды на покрышкинской «Аэрокобре Р-39», построенной в США, означают 55 его побед».
Американцы не упустили случая подчеркнуть, что советский летчик воевал на их машине. Известно также, что президент Рузвельт наградил Покрышкина Золотой медалью Конгресса США и назвал его лучшим летчиком мира...
А у меня в детстве был другой снимок легендарного аса. В поселке Рышкановка под Кишиневом в синей молдавской мазанке тусклый свет низкого оконца полировал круглую лакированную рамку, на которую мама приклеила вырезанные из фронтовой листовки «Прочитай, передай товарищу!» изображения трех геройских звезд, обвитых лавром. Сам Покрышкин был незастеклен и не отсвечивал, а все время гордо смотрел вверх, сквозь потолок, в небо.
|
|
|
