Глава LII. Общая оценка марксизма. Ревизионизм

Как бы ни относиться к марксизму, нельзя оспаривать его объективного исторического значения, в особенности в германском рабочем движении. В гораздо большей степени, чем лассальянство, с которого оно началось, марксизм оказался организующим началом в этом движении, ему принадлежат идейные лозунги этого движения, им влит был энтузиазм, его воодушевлявший. Германское рабочее движение отлилось по преимуществу в форму политических партий, прежде всего в социал–демократическую партию (конечно, не надо забывать, что наряду с соц[иал] — демократической] партией значительная часть рабочих принадлежит к партии католического центра). Соц[иал] — дем[ократическая] партия представляет собой очень сложный продукт условий германской истории. Здесь отразились особенности политического развития, национального характера, экономической жизни, но, конечно, наряду с этими факторами и идеи марксизма и духовная индивидуальность Маркса, их породившая, отчасти наложили отпечаток на это движение. Этот отпечаток выступит рельефнее, если мы сравним германское рабочее движение с английским. Отличительные черты марксизма, именно материализм, атеизм и утилитаризм, отпечатлелись на идейном характере германского рабочего движения, в отличие от английского, где руководящими умами были Карлейль, Рёскин и другие. Торжеством материалистических идей в рабочем движении и в социальной мысли, казалось, было искоренено наследие классического идеализма с религиозно–этическим пафосом Канта и Фихте.

Духовные влияния, концентрировавшиеся в Марксе, связаны с именами Гольбаха, французских энциклопедистов, вообще материалистической французской философии XVIII века и Л. Фейербаха. Так как марксизм имел больше, чем другие социальные учения, влияние и за пределами Германии, в частности, и в России, то это его духовное влияние получает не только национальный, но и до известной степени мировой характер. Радикальный материализм в марксизме связан не только с этой определенной теорией, но со всем философским духом эпохи и находится от него в известной зависимости, и вместе с изменением этого философского настроения постепенно утрачивается и первоначальный непримиримый дух марксизма. Я постараюсь по возможности кратко установить самые основные факты новейшего развития социально–философской мысли в Германии в направлении ревизионизма, так называемого] «линяния» марксизма или его постепенного разложения, не завершившегося и в настоящее время, но находящегося на полном ходу. Одной из наиболее интересных черт этого процесса является то, что вызван он не какой–либо отдельной яркой умственной индивидуальностью, равной Марксу или приближающейся к нему, такой индивидуальности после Маркса в этой области не появлялось; эти видоизменения связаны просто со временем, с историческим развитием и теми переменами, которые нечувствительно, день ото дня, впечатление от впечатления, вносятся во все наши чувства, во все наши суждения и которые производят неумолимые исторические переоценки. Эти переоценки в марксизме в настоящее время касаются всех основных его сторон: философской, экономической или социологической и прикладной.

Что касается философской области, то, как я указывал, марксизм в этом отношении является всего менее самостоятельным, оригинальным. Философский материализм, как мы знаем из истории его и видели на генезисе его из фейербахианства, есть продукт антигегельянской реакции, приведшей к торжеству естественнонаучного материализма. В этом отношении марксизм совершенно сливается с тем обще–материалистическим философским направлением, которым сменяется господство Гегеля. В естествознании, истории, философии замечается материалистическая реакция, опирающаяся на увлечение философией естествознания, замечается отрицательное отношение к классическому идеализму или, что гораздо распространеннее, просто полный философский индифферентизм, отсутствие всякого самостоятельного философского интереса и ограничение умственных интересов проблемами специальных наук. Я указывал в свое время [на] известную историческую закономерность и историческую неизбежность этой реакции; Гегель в наибольшей степени оказал несправедливость естественнонаучному эмпиризму, и этот эмпиризм поднял голову против Гегеля. Но это нефилософское и антифилософское настроение не могло быть, конечно, продолжительным. Германская философская мысль, как и философская мысль всей Европы, не могла долго оставаться под гипнозом отрицания философии, навеянного кризисом классического идеализма, гегельянства, и, начиная с 70–х годов прошлого столетия, и чем дальше, тем заметнее мы видим пробуждение философской мысли и медленное, но непрерывное возрождение традиций классического идеализма. В германской философской литературе раздался общеизвестный призыв, сформулированный Ланге в «Истории материализма» и другими неокантианцами: «Назад к Канту», — но нужно сказать, что для того уровня, на котором находилась философская мысль этого времени, нужно было не возвращаться назад к Канту, а идти вперед к Канту, потому что философская реакция отбросила мысль в эпоху докантовскую, в эпоху французского просветительства.

Следовательно, как мы априори можем предположить, развитие философской мысли должно было заключаться в том, чтобы она, медленно проходя через Канта и за Канта, хотя бы и не повторяла задов, но и не устраняла того, что было сделало классическим идеализмом. Этот путь в настоящее время германской философией далеко еще не пройден; если грубо определить ту стадию, в которой находится сейчас германская философская мысль, то я сказал бы, что она продвинулась до Фихте; Фихте рецепцируется или наполовину рецепицрован, пробуждается интерес к Шеллингу и Гегелю. В более счастливом положении находится молодая русская философская мысль, которая приняла в себя все философские традиции до Гегеля включительно и работает уже на основании предпосылок всего классического идеализма. Это развитие общефилософской мысли носит в германской литературе название неокантианства и характеризуется стремлением так или иначе принять Канта и приблизить его целиком или отчасти к современному научному знанию, оставаясь в пределах кантовского критицизма. Это движение сделало невозможным для философски дисциплинированного ума некоторые догматические суждения и догматические приемы мышления, которые вошли в общий обиход, неокантианство до такой степени утончило мысль критицизмом, что это неизбежно должно было дать себя почувствовать во всех областях научного знания и в особенности в социологии, политической экономии, социальной философии. Рано или поздно неокантианство должно было тронуть и марксизм и сначала со стороны наиболее доступной для критики, со стороны его формы. Этим применением философского критицизма к социальной философии характеризуется современный момент в марксизме; целый ряд мыслителей, как сочувствующих, так и не сочувствующих основным положениям этого учения, подошли к нему с орудием кантовского критицизма. Одним из самых ранних и вместе с тем наиболее крупных представителей этого критического направления является профессор Рудольф Штаммлер, лет 15 тому назад написавший книгу «О материалистическом понимании истории»[576].

В этой книге он подвергает критическому исследованию следующий вопрос: материалистическое понимание истории стремится дать механическое истолкование историческому процессу, оно ограничивается установлением его причинной связи и сознательно не выходит за пределы категорий причин и следствий, оно сознательно стремится обойтись без внесения категории цели, долженствования. Штаммлер ставит методологический вопрос: возможно ли для социальной философии ограничиться одной категорией причинности, осуществима ли такая попытка и осуществляет ли ее марксизм? Анализируя это учение, он приходит к отрицательному ответу на все эти вопросы и предлагает, со своей стороны, конструкцию, которая рядом с причинным, каузальным рассмотрением событий, установлением их причинной связи, допускала бы их рассмотрение целевое, целесообразное, другими словами, их оценку. Следовательно, он вносит во всю эту механическую концепцию совершенно новое начало, именно начало долженствования. Эта критическая поправка сама по себе еще не касается вопроса о правильности или неправильности марксизма как механического учения об обществе, но ясно устанавливает [его] недостаточность. В книге Штаммлера отчетливо вскрыта основная трудность совмещения свободы и необходимости. Как Маркс может призывать к какому–нибудь действию, может говорить о должном, если он не признает свободы человеческой личности? Говорить о должном можно только при предположении свободы, если же рассматривать человека как механический продукт причин и следствий, то нельзя обращаться к его воле. Вслед за Штаммлером выступил ряд писателей немецких и отчасти русских, которые стремились подвести под марксистское учение о развитии общества этический фундамента, истолковывая его при свете кантовской морали.

Центром и целью исторического процесса здесь ставится человеческая личность с ее нравственной автономией. Развитие ее свободы есть содержание исторического процесса. Социализм оказывается при этом лишь в роли средства для осуществления этого этического требования.

Кроме этой группы неокантианцев в марксизме, можно указать еще третью группу сомневающихся, это ревизионисты с Бернштейном во главе, которые хотя и мало разбираются в философских вопросах, но уже утратили веру в старую ортодоксию.

Наиболее опасный для марксизма подход был сделан со стороны критической философии школы Виндельбанда и Риккерта, которая подвергла исследованию логическую природу исторической науки и ее сходство и различие с естествознанием. Одна из основных идей марксизма состоит в том, что можно установить как бы естественнонаучные законы исторического развития и, исходя из этих законов развития, можно предсказывать будущее. Это утверждение имеет молчаливым предположением то, что природа естествознания и природа истории более или менее одинаковы, так что и выводы той или другой науки могут быть более или менее однохарактерными. Против такого отождествления естествознания и истории школа Виндельбанда и Риккерта и направила свои стрелы. И сами Виндельбанд и Риккерт, а в настоящее время и некоторые из их последователей, в этом вопросе стремились показать коренное, качественное различие между естествознанием и историей. Различие видят в том, что тогда как естествознание изучает однообразное, типичное, повторяющееся и вследствие этого допускающее до известной степени предсказание, история имеет дело с неповторяющимся, с индивидуальным и в этом смысле не допускающим предсказания. Вот эта разница между историей как наукой об индивидуальном и естествознанием как наукой о типическом, неиндивидуальном, разница формальная, методологическая, полагает между ними такую пропасть, что о сближении между обеими областями знания не может быть и речи. Если же это так, то можно сделать и дальнейшее заключение, именно, что и подобных предсказаний, на которые притязает социология на основании изучения исторических материалов, вообще быть не может, ибо нельзя предсказать индивидуального. Таковы соображения, которые в настоящее время все настойчивей и настойчивей предъявляются к марксизму со стороны философского критицизма. Они касаются или критических форм марксизма, или же его этического фундамента, но они не затронули еще надлежащим образом проблемы философии истории, которые содержатся в марксизме, и это потому, что в самом неокантианстве, в противоположность гегельянству и шеллингианству, нет философии истории. Во всяком случае, достигнутая стадия философского сознания, проходимая в настоящее время западноевропейской мыслью, уже исключает возможность наивного догматического материализма, который удерживается еще в силу исторического консерватизма, но совершенно вышел уже из употребления среди философских умов наших дней.

Теперь обратимся к ревизионизму в экономическом области. Здесь, независимо от большей или меньшей приверженности к экономическим учениям марксизма, известное их устаревание является неизбежным результатом просто течения времени и развития экономической мысли. Никогда не нужно забывать, что политическая экономия есть наука историческая; все свои обобщения она выносит из наблюдений фактов своего времени, факты же эти меняются с каждым днем, с каждым годом, а за тот промежуток времени, который прошел со времени написания «Капитала», экономическая структура европейского общества и всего мира претерпела такие изменения, экономический космос так расширился, что становится просто невозможно повторять старые положения в усложнившихся формах жизни настоящего времени. Их нужно во всяком случае модернизировать, перевести на современный язык. Это общее соображение применимо ко всякой системе, как бы она ни была гениальна, просто в силу того, что экономическая наука есть наука историческая. Пересмотр экономических идей марксизма оказался неизбежен просто в силу колоссального развития экономической науки. Правда, в последнюю четверть века это развитие экономической науки протекало и протекает вне отношения к марксизму, потому что фактически большинство представителей экономической науки в Германии, кроме отдельных имен (самое яркое из которых принадлежит Зомбарту), несомненно просто индифферентны к марксизму, просто мало его замечают. Тем не менее накапливающиеся результаты научных исследований усложняют всякую научную проблему до чрезвычайности, это само по себе заставляет и сторонников марксизма его модернизировать, приспособлять к современному состоянию экономической науки. Ввиду всего этого среди самих официальных представителей марксизма в среде немецкой социал–демократической партии в новейшее время происходит сильнейшее брожение, получившее название ревизионизма, или же бернштейнианства, по имени наиболее крупного и впервые заявившего об этом пересмотре [представителя] — Бернштейна; оно ставит под вопрос целый ряд экономических положений, считавшихся незыблемыми. Эта критика марксизма в самом марксизме, т. е. среди лиц, считающих себя последователями Маркса, касается самых основных пунктов. Перечислю их с возможной краткостью в самых общих очертаниях. Прежде всего, эта критика касается теории концентрации производства в том виде, как она изложена Марксом. Концентрация эта есть тот автоматически действующий механизм, которым создается переход от индивидуалистического хозяйства к социалистическому, если можно так выразиться, это есть исторический извозчик, который везет неудержимо и безостановочно капитализм к коллективизму. Маркс наблюдал процесс концентрации, как я уже указывал, в Англии, главным образом в 30–х и 40–х годах; в других странах он такого процесса наблюдать не мог, потому что в Германии, например, его в то время почти не было. Темп и формы этого процесса, который сам по себе неоспорим, могут определяться весьма различно, и в зависимости от этих различий следуют те или другие практические заключения. В настоящее время разногласия между ревизионистами и ортодоксальными марксистами касаются характера этого темпа концентрации. Именно, по наблюдениям новейшей статистики, хотя концентрация и совершается, т. е. с наибольшей быстротой увеличиваются наиболее крупные предприятия, но, во всяком случае, не происходит и такого поглощения мелких и средних производств крупными. Таковы приблизительно соображения Бернштейна по этому вопросу. Конечно, гораздо более жгучим становится тот же вопрос в применении к аграрной революции. Вопрос о том, происходит или не происходит концентрация в земледелии, сделался для марксистской доктрины поистине проклятым вопросом уже с конца Х1Х–го века. Нисколько не удивительно, что этот вопрос привлекал и привлекает к себе внимание многих, кому дорого согласование марксистской догмы о концентрации с явлениями капиталистической жизни. Но как раз в этой области согласование это является наиболее затруднительным. Я не буду сейчас останавливаться на аграрном вопросе по существу, но констатирую, что среди представителей социал–демократической партии по этому вопросу существуют в настоящее время совершенно непримиримые противоречия, поэтому Каутский, с одной стороны, Давид, Герц и прочие, с другой, утверждают относительно эволюции земледелия совершенно противоположные мысли. Во всяком случае, оказалось, что здесь простая схема концентрации неприемлема, и модернизация, новейшие исследования необходимы. В начале 90–х годов этот вопрос был подвергнут основательным исследованиям, имевшим задачей внести в программу партии некоторые положения и остановиться на этих заключениях; но вопрос и до сих пор остается открытым. Во всяком случае, аграрная эволюция есть величайший камень преткновения для принятия теории концентрации так, как она установлена в марксизме.

В связи с этим стоит вопрос об аккумуляции капитала, о сосредоточении его в немногих руках, которое играет такую большую роль в конструкции Маркса.

Теперь имеется немало данных, ограничивающих или опровергающих эту идею, — приводить их не буду. И такое мнение выражается и в рядах представителей ревизионизма, и в менее решительной форме высказывается Бернштейном и его последователями.

Следующим пунктом, возбуждающим в настоящее время наибольшие разноречия между ревизионистами и ортодоксальными марксистами, являются теория катастроф, основывающаяся на теории кризисов, и теория обнищания.

Маркс излагает ход развития от капитализма к социализму внешним образом по гегелевской схеме, причем в его представлении развитие от докапиталистического хозяйства к капитализму есть процесс продолжительный и трудный, а переход от капитализма к социализму внезапен и катастрофичен. Это представление связано было с многократно отмеченным (с наибольшею яркостью Зомбартом в последней его юбилейной статье[577] ) революционным его настроением 40–х годов, в сущности противоречившим его собственной эволюционной доктрине. Это своеобразное сочетание революционности настроения и эволюционизма учения можно наблюдать на разных примерах в сочинениях Маркса, равным образом и Энгельса. В одном из последних произведений Энгельс сознает это противоречие и берет более решительный революционный тон. Во всяком случае, у представителей ортодоксального марксизма большую роль играет то, что называется по–немецки «Zusammenbruchtheorie» — теория катастроф. Согласно этому представлению, капиталистические противоречия все обостряются, между тем никаких средств к их облегчению и примирению не существует; вследствие этого неизбежен такой катастрофический переход. Эти представления о «Zusammenbruchtheorie», помимо научной критики этих представлений, психологически играют все меньшую роль в действительной жизни и в особенности среди немецкой социал–демократической молодежи, почти сплошь примыкающей к ревизионистам. И это понятно: она не пережила впечатлений той эпохи, в которую главным образом зародилась «Zusammenbruchtheorie», она выросла на впечатлениях эпохи более эволюционной, и потому психологический язык старой эпохи становится все менее и менее понятен ей. Но тут, кроме психологического, действует еще момент чисто научный, именно то обстоятельство, что поколебались коренные теоретические устои, на которых держалась «Zusammenbruchtheorie», устоями этими является теория обнищания или прогрессирующего ухудшения положения рабочих. Вся концепция Марксова I–го тома «Капитала» на том и основывается, что на одной стороне аккумулируются богатства, а на другой стороне — бедность, порабощение, вообще ухудшение в положении рабочих. Но это изображение настолько опровергается самой действительностью в наиболее, конечно, передовых экономических странах, в Англии и той же Германии, что опятьтаки к нему теряется психологический вкус. Это настроение безнадежного экономического пессимизма по отношению к настоящему, социально–политического неверия, связывалось с односторонне политическим характером всего рабочего движения, как определил его еще Лассаль, который именно доказывал, что так как все средства экономической самопомощи все равно ни к чему не приведут вследствие железного закона заработной платы, то путь политической организации в целях захвата власти есть наиболее целесообразный. И это отрицательное отношение к экономизму, к экономической самопомощи рабочих, осталось и у Маркса и долгое время оставалось среди его последователей. Та полемика, которую Лассаль вел с Шульце–Деличем, полемика субъективная, пристрастная, несправедливая, продолжала оказывать свое действие и долгое время спустя после смерти того и другого. В среде марксистов распространено было подозрительное или даже отрицательное отношение к социальному законодательству, к профессиональным рабочим организациям, к кооперативному движению; во всем видели меры, отвлекающие рабочий класс от единоспасающего политического пути. Но сам механизм капитализма устроен так, что на известной ступени он вызывает в качестве экономической реакции экономические организации рабочих, и одним из самых замечательных и значительных новшеств в практике рабочего движения Германии за последние десятилетия является усиление в нем экономизма; оно утеривает свой односторонне политический характер и даже интерес к политике несколько притупляется. Этот рост экономизма выражается в общеизвестных фактах чрезвычайного развития профессионального движения в рабочем движении. За 9 лет, с 1895 по 1904 гг. число членов соц[иал] — демократических] профессиональных союзов увеличилось больше, чем в четыре раза. Соответственно развились и потребительные общества, в настоящее время привлекающие к себе все больший интерес и получающие все большее признание. Таким образом, сама жизнь создала целый ряд, по–видимому, второстепенных, но, тем не менее, реальных средств к улучшению положения рабочего класса, и все эти факты молчаливо, но с неослабевающей силой свидетельствуют против старой теории обнищания. Этим и создалось то настроение, которое выразилось в ревизионизме и получило формулировку в известных словах Бернштейна, вызвавших такую бурю: «Конечная цель есть для меня ничто, а движение — все».

В этом разном научном и практическом понимании общественного развития и его задач сталкиваются ортодоксальный марксизм и ревизионизм. Это движение и эти распри никоим образом не могут считаться законченными, «линяние» это на полном ходу, и попытки остановить это движение, делавшиеся на соц[иал] — демократических] конгрессах, конечно, никого не обманывают и к цели не приводят. К чему приведет это развитие в настоящее время сказать трудно. Общее впечатление можно сформулировать таким образом, что социальная политика, частичный социализм, «Stiicksocialismus», подмывает устои старого социализма, и эта борьба социальной политики с социализмом представляет собой одну из наиболее интересных особенностей современного социал–демократического движения в Германии. Так обстоит дело с критикой марксизма, которую произвела сама история, но этим, конечно, не уменьшается и не уничтожается историческое значение Маркса и в особенности размеры его индивидуальности. Как бы ни относиться к его идеям, отрицательно или положительно, нельзя отрицать того, что в самом Марксе известное историческое настроение, известное мировоззрение нашло яркую, в некоторых отношениях титаническую и в известном смысле, можно сказать, демоническую индивидуальность.

Во всяком случае, наиболее крупные сочинения Маркса, в числе которых я ставлю на первое место «Коммунистический манифест» и лишь на второе — I–й том «Капитала», сохранят в истории науки свою ценность, как сохраняют «Богатство народов» Смита, «Экономические таблицы» Франсуа Кенэ, произведения Рикардо — вообще произведения классические, которые изживаются, но не забываются.