Глава LIV. Социальная философия Штирнера

Практическим выводом из философии Штирнера является анархизм, ярким представителем и теоретиком которого является Штирнер. Анархизм есть как бы прикладной вывод из штирнеровского солипсизма. Априори можно сказать, что если я, кроме интересов своего же я, не признаю никаких ценностей, я подрываю этим всякую власть над собой, как иерархического характера, так и государственного. И действительно, Штирнер в своей книге дает ряд практических указаний относительно государства и права. Право, с точки зрения Штирнера, не имеет никакой санкции, личный интерес призван его заменить: «Государство, как и право, держится не тем, что человек считает его полезным для личного блага, но тем, что считает его священным, так как мы не освободились от ложного взгляда, что государство какое–то “я” и что как таковое оно есть личность отвлеченная, мистическая или политическая». С упразднением государства тотчас вступают в свои интересы права отдельной личности. «Государство не есть святыня. Государство действует грубым насилием; его насилие называется “правом”, насилие отдельной личности — “преступлением”. Если я не сделаю того, чего хочет государство, то оно набросится на меня со всею силою своих когтей и зубов, ибо оно — царь зверей — лев и орел»[587]. «Поэтому, — рассуждает Штирнер, — всякое государство есть деспотия, все равно, один ли деспот или их несколько, или, как в республике, все властвуют, т. е. один царит над другими»[588]. «Государство позволяет каждой личности играть свободно, но запрещает принимать эту игру за правду и забывать о государстве. Государство имеет всегда одну только цель: ограничить, связать, покорить личность, подчинить ее чему–нибудь отвлеченно общему. Оно существует только при условии, чтобы личность не была всем: оно навязывает мне самоограничение, ломку, рабство. Государство никогда не стремится развивать самодеятельности»[589]. «Государство стремится стеснить свободную деятельность своей цензурой, надзором, полицией; оно считает это стеснение своим долгом, ибо это, действительно, долг самосохранения»[590]. «Я не смею делать того, что мне по силам, но только то, что позволено государством; я не могу развивать ни своих мыслей, ни свой труд, вообще ничто свое»[591].

Еще более суровую критику Штирнер направляет против буржуазного государства как организации классового господства. Его характеристика буржуазного государства, написанная раньше «Коммунистического манифеста», представляет собой даже более резкую критику классового государства, нежели у авторов «Манифеста». «Весь институт гражданства, — говорит Штирнер, — опирается на правооснование и только на него. Гражданин стал гражданином благодаря государственной охране и милостью государства. Он все рискует потерять, если будет сломлена власть и держава государства. Но что сказать о тех, кому уже нечего терять, как нечего терять и пролетариату? — Так как такому человеку нечего терять, то он и не нуждается в государственной охране для своего “ничто”. Напротив, он может даже поживиться коечем, если государственной охраны лишаются люди, опекаемые государством. Поэтому неимущий видит в государстве власть, охраняющую имущих собственников, власть, наделяющую преимуществами собственников, эксплуатирующую его, неимущего пролетария. Государство есть государство буржуазии, status или организация мещанства. Оно охраняет человека не за его труды, а за его покорность (“лояльность”), сообразуясь столько с тем, насколько человек осуществляет все права, которыми он наделен от государства, согласно воле, т. е. законам, государства. При государстве мещанского режима рабочие постоянно попадают в руки имущих или капиталистов, т. е. таких лиц, которые имеют в своем распоряжении деньги и поместья и вообще какие–нибудь государственные имущества (государственным имуществом представляется все то, что может быть предметом владения: оно принадлежит государству и передается отдельным лицам в качестве лена[592] ). Рабочий не имеет возможности реализовать, использовать свой труд в меру той ценности, какую он представляет в глазах того лица, которое пользуется трудом. “Работа плохо оплачивается”. Наибольшую прибыль от труда получает капиталист. Хорошо и даже отлично оплачивается только труд таких лиц, которые увеличивают блеск и власть государства, т. е. труд высокопоставленных слуг государства. Государство платит хорошо, дабы его “добрые граждане”, имущие собственники, могли безбоязненно расплачиваться плохо; хорошим жалованием оно обеспечивает себе армию служащих, из которой набирает в интересах “добрых граждан” охрану или “полицию” (полицию в нашем смысле составляют солдаты, всякого рода чиновники, например, чины юстиции, школы и т. д., — словом, все элементы и винты “государственной машины”); и “добрые граждане” охотно отбывают высокие поборы государства, лишь бы иметь возможность поменьше платить своим рабочим. Но класс рабочих как таковой охраной государства не пользуется (рабочие не в качестве рабочих пользуются тоже государственной охраной; лишь в качестве подданных они участвуют и в пользовании услугами полиции, т. е. пользуются так называемой правовой защитой). Поэтому рабочий класс представляет [собой] силу, враждебно настроенную против существующего государства, как государства собственников или “мещанского царства”. Принцип рабочего класса — труд — не признается во всей своей ценности: он подвергается эксплуатации, он представляет собой военную добычу собственников, врагов рабочей массы. Однако в руках рабочих — огромнейшая сила, и если они когданибудь сознают это и вздумают воспользоваться своей силой, тогда уже ничто не устоит перед их натиском: им стоит только прекратить работу и объявить сработанное своей собственностью. Таков именно смысл всех рабочих волнений, возникающих то здесь, то там. Государство покоится на порабощении труда. Когда труд свергнет это иго рабства, тогда придет конец и государству»[593]. Что же предлагает Штирнер вместо государства? — Организацию, основанную на личном благе, на личной свободе, свободный союз индивидуалистов или, как он выражается, союз эгоистов («Verein der Egoisten»). При этом поражает и не может не поразить, что я единственный, эгоист, оказался уже во множественном числе, основателем союза эгоистов. Конечно, это одна из непоследовательностей Штирнера, но в силу этой непоследовательности он и может сделать из своего солипсизма практический вывод анархизма. Индивидуалисты или эгоисты вступают в союз без всякого соглашения, без всякого договора, потому что всякое общение, всякий договор, связывает и, следовательно, ограничивает самодержавие личности. «Если бы я был связан своей вчерашней волей на сегодня и навсегда, то моя воля была бы неподвижна. Мое творчество, т. е. определенный акт моей воли, сделалось бы моим хозяином. На том основании, что вчера я был дураком, разве я должен оставаться им на всю жизнь? » — «Союз — это мое создание, мое дело; он не свят, он не духовная власть над моим духом»[594]. Так он боится святыни. «Точно также я не обязуюсь перед союзом относительно своего будущего поведения и не “продаю мою душу” дьяволу, как это действительно бывает в государстве, или по отношению к духовному господству. Я есмь и остаюсь для себя чем–то большим, нежели церковь, Бог и проч., и, следовательно, я выше союза»[595]. Как же происходит союз или сговор? — Вот как: «Если ближний мой может быть полезен мне, я сговариваюсь и соединяюсь с ним для того, чтобы соглашением увеличить мою силу, чтобы нашею соединенной мощью достигнуть большего, чем каждый в одиночку. Но в этом союзе я вижу только усугубление своих сил и сохраняю его, пока он их умножает»[596]. Поэтому союз есть нечто совершенно другое, чем то «общество, которое хочет основать коммунизм». «В союз ты вносишь свою мощь, все свое богатство и ценность. В обществе же пользуются тобой и твоей работой. В первом ты живешь как эгоист, во втором как человек, т. е. религиозно: ты заботишься о спасении души. Ты должен обществу все, что имеешь, ты — его должник и ты осажден “общественными обязанностями”: союзу же ты не должен ничего; он служит тебе, и ты его бросаешь, как только он перестанет приносить тебе пользу. Если общество сильнее тебя, то оно станет выше тебя, и ты сделаешься его слугой; союз же есть твое орудие, твой меч, которые изощряют и увеличивают твою природную силу. Союз существует для тебя и тобою, общество же, наоборот, пользуется тобою как собственностью и может обойтись без тебя. Одним сдовом, общество священно, а союз есть твоя собственность; общество пользуется тобою, а союзом пользуешься Ты»[597]. Следовательно, разница между обществом и союзом, с точки зрения этого понимания, есть скорей субъективная, чем объективная, в самочувствии эгоиста, вступающего в общество и утверждающего свою суверенность. Есть ли это какая–нибудь организация? — Очевидно, организацией в обычном смысле это считать нельзя. В полемике с Моисеем Гессом Штирнер делает такую характеристику уже существующих союзов: «Может быть, в этот момент перед его окном играет толпа детей. Пусть он присмотрится к ним и увидит веселые союзы эгоистов. Может быть г. Гесс имеет друга, возлюбленную; тогда он может понять, как одно сердце привязывается к другому, как две эгоистические личности соединяются, чтобы наслаждаться друг другом, и как при этом никто не обижается. Может быть, он встретит на улице друзей, которые пригласят его с собой на стакан вина — разве он пойдет за ними, чтобы оказать им благодеяние? — Или он соединяется с ними, потому что ожидает удовольствия? — Разве сотоварищи должны будут благодарить его за “жертву”? Или они поймут, что образовали на часок “эгоистический союз”? » — Очевидно, что эта аналогия непомерно упрощает действительный вопрос, потому эти десятки миллионов составляющих союзы людей связаны железной необходимостью, как бы ни форсили своей независимостью отдельные эгоисты, и все эти союзы складываются, конечно, не по типу играющих детей или [отношений] влюбленного с его возлюбленной.

Штирнер издевается над Прудоном, высмеивая его известную формулу о том, что «собственность есть воровство». Какая собственность и какое воровство? — «Не возбуждая щекотливого вопроса о том, что можно основательного возразить против кражи, мы ограничимся одним вопросом: мыслимо ли вообще понятие “кража” помимо и вне понятия “собственность”? — Мыслима ли кража, если отсутствует собственность? Что никому не принадлежит, того нельзя и похитить: воду я не похищаю, если черпаю ее из моря. Поэтому не собственность есть кража, а только благодаря собственности возможна кража. К тому же должен придти и Вейтлинг, который все считает собственностью всех, если данная вещь представляет собственность всех, то, следовательно, совершает кражу и отдельное лицо, которое присваивает ее себе. Частная собственность существует по милости права. Только право санкционирует ее, ибо владение не составляет еще собственности, которая становится “моей” только с соизволения права; она не есть факт, как полагает Прудон, она есть фикция или мысль. Это — правовая или правомерная собственность, гарантированная собственность. Не благодаря мне, а благодаря праву она — моя»[598]. Как же разрешается вопрос о собственности в союзе эгоистов? — Он разрешается фактическим завладением, не на основании права собственности, а на основании фактического захвата, фактического права, т. е., в сущности, на основании права сильного. «На какую собственность я имею право? — спрашивает Единственный, — на всякую, на которую даю себе право собственности, захватывая ее, т. е. присваивая себе над нею власть, полномочие, право»[599]. «Все, что я в силах иметь, есть моя собственность»[600]. Дальше он несколько утончает это понятие и его расширяет. «Больные, — говорит он, — дети, старики способны еще на многое, хотя бы на то, чтобы сохранить свою жизнь вместо того, чтобы лишиться ее. Если их влияние может заставить вас желать их жизни, то они имеют власть над вами». «Сколько силы у ребенка в его улыбке, в его жестах, в его крике — словом, во всем его существе. Разве ты в состоянии противиться его желаниям? Ты, мать, даешь ему грудь, ты, отец, уделяешь ему все, что ему нужно. Он принуждает вас и поэтому владеет тем, что вы считаете своим». «Итак, собственность не может и не должна быть уничтожена; но она должна быть вырвана из рук призрака и сделаться моею собственностью. Тогда исчезнет заблуждение, по которому я не имею права на то, что мне нужно»[601]. «Но чего только не нужно человеку? — Тот, кому нужно многое и кто умеет взять его, всегда и достигает цели. Наполеон взял Европу, французы — Алжир. Необходимо, чтобы “чернь”, обезличенная преклонением, научилась, наконец, брать себе то, что ей нужно. Если она зайдет слишком далеко, защищайтесь»[602]. «Потребности “человеческие” не могут служить мерилом для меня и для моих потребностей; ибо я могу нуждаться в большем и в меньшем. Я должен иметь все, чем могу завладеть».

Общественный идеал Штирнера, если можно назвать вышеизложенные идеи общественным идеалом, сводится в сущности к восстановлению первобытного состояния, предшествующего государственности, предшествующего начаткам цивилизации, т. е. такого состояния общества, при котором пришлось бы отказаться от всего правового и государственного аппарата, который выработался у человечества, от всех тех норм, которые все–таки сдерживают зверя и не дают ему разнуздываться. Если отказаться от всего этого, то мы получим общественную организацию, которую ищет Штирнер. Как же ее осуществить? Для того, чтобы ее ввести, нужна революция и даже больше, чем революция, нужно возмущение. «Революция и возмущение, — говорит Штирнер, — не синонимы. Первая состоит в ниспровержении существующего порядка, государственного или общественного, она имеет только политическое или социальное значение. Второе, хотя и влечет за собой ниспровержение установленных учреждений, но это не просто вооруженный мятеж, это восстание личностей, которые поднимают головы, не заботясь об учреждениях, которые возникают. Революция имеет в виду новый образ правления; возмущение ведет нас к тому, чтобы не нами управляли, а чтобы мы управлялись сами собой и не возлагает блестящих надежд на “будущие учреждения”. Возмущение не есть борьба с установленным порядком, ибо этот порядок падает сам собой. Оно выражает собой мое усилие освободиться от гнета; под влиянием возмущения он умирает и разлагается. А так как цель моя не в том, чтобы ниспровергнуть существующее, но возвыситься над ним, то намерения мои и поступки не имеют ничего политического или социального; я ставлю своею целью себя и свою личность, и намерения мои эгоистичны»[603]. «Все, что священно, есть оковы и цепи. Все, что священно, создано обманщиками, иначе и быть не может; в наше время повсюду мы встречаем массу обманщиков. Они готовят правонарушения и бесправие». «Считай себя сильней, чем думают, и ты будешь сильным; считай себя большим, и ты будешь большим». «Бедные станут свободными лишь тогда, когда подымут возмущение, когда восстанут и возвысятся»[604]. «Чернь должна ждать помощи от эгоизма; эту помощь он должна добыть себе сама; и она добудет ее. Чернь — сила, лишь бы только страх не одолел ее»[605]. Чем же будет побеждено государство? Ответ такой: «Государство может быть побеждено лишь дерзостным своеволием». «Преступление—это насилие отдельной личности. Личность может разрушить мощь государства только преступлением, если считать, что не государство сильнее ее, а, наоборот, она сильнее государства». «Из этого следует, что в своей борьбе с правительством мыслители ошибаются (иначе сказать, они бессильны), когда предпринимают борьбу идеи с силою (эгоистичная сила заглушает голос мысли). Теория не может победить, священная сила мысли падает под ударами эгоизма. Только одна эгоистическая борьба, борьба эгоистов, может разрешить вопрос». «Вопрос о собственности вовсе не так прост, как это думают социалисты и даже коммунисты. Он будет разрешен лишь войной всех против всех»[606]. «Я завладею властью, которую я уступил другим, не зная цены моей силы. Моею собственностью является все, что я могу добыть; я верну себе все, что в состоянии приобрести; границами моей собственности я считаю только свою силу — единственный источник моего права». «Чтобы искоренить неимущую чернь, эгоизм не говорит ей: подожди пока правосудие наградит тебя от имени общества; но он говорит: хватай все, в чем ты нуждаешься, бери все»[607].

Итак, Единственный зовет к бунту. Он рисует картину этого бунта и полагает, что этот бунт положит начало новому устройству общества. Учение Штирнера представляет собой крайний вывод из атомистического понимания общества, при котором человечество распадается на отдельные атомы, между собой утратившие всякую связь, на отдельные эгоистические центры, обладающие лишь силой отталкивания, но утратившие притяжение. Штирнеровский эгоист еще смирен, он мог бы быть гораздо кровожаднее, он все–таки употребляет множественное число, он еще не сверхчеловек. Он объявляет себя Единственным, но сделайте еще шаг и получите сверхчеловека, который уединяется в пустыню своего величественного, но пустого я, в абсолютное ничто. Штирнер и Фейербах, Маркс и Штирнер — это тезис и антитезис одного и того же учения, которое практическим выводом приходит к диаметральным противоречиям.

Штирнером я закончу изучение социальных учений Германии. Можно было бы присоединить сюда еще Ницше, но это было бы в значительной степени насильственным притягиванием этого философа, учение которого настолько своеобразно, что трудно его поставить в линию социально–философского исторического развития.